Возвращение (Рассказы)

– Разве забота их лишь корм да семья?– все стоял у окна и с чувством сострадания посматривал на беспомощных птиц Тамаз.

– Ну, почему же они парят, не махая крыльями, лишь по небольшому, словно заколдованному, кругу,– недоумевал он. Будто ненастоящие… Или, может быть, по-другому они летать не умеют? Или и впрямь отупели? Почему бы и нет, если такое свойственно даже людям…

Сейчас Тамаз испытывал именно такое состояние. И виной тому был не предстоящий отпуск, а затянувшееся до сегодняшнего дня поступление оборудования.

Работы в управлении было много, у него, естественно, тоже, но он явно тянул, не засиживался за работой, словно делать совсем было нечего.

– Черт знает что,– злился он на себя,– сорвал отпуск, рвался сюда, а здесь вот что творится, просто безобразие. И никому нет дела. Каждый делает только свое, защищает лишь свой престиж и свои интересы, а что до общего: ай, да ну их!

Прижмет с планом, тогда и закопошатся. Я, в конце концов, человек маленький, всего какой-то вшивый инженеришка, только недавно окончил институт,– урезонивал себя Тамаз. -Но моя совесть чиста. Видит Бог, я делал и делаю все, что было и есть в моих силах.

Паршивцы и сами бездельничают и нам не позволяют нос во что-нибудь сунуть, словно мы запутаем что или не разберемся. Тупеешь, конечно, когда ничего не делаешь, но и когда делаешь то, что не по душе, не до конца по правде, и не полностью по твоим возможностям. Неужели это так непонятно?

Зачем же губить специалистов и тормозить прогресс, убей, не пойму!

Он негодовал, отчаивался, и всякий раз дело кончалось тем, что лишь торопливо выполнял неотложное, да и то, кстати, не всегда сполна и высококачественно.

Последнее происходило не по его вине, это знал лишь он сам и лишь некоторые, что работали и общались непосредственно с ним.

Виновным он себя отчасти все же считал, и постепенно в его сознании утвердился статус работника неполноценного, что-то до конца не понимающего и не улавливающего, впрочем, не только в профессиональной области.

Все это подавляло его оптимизм и высокий духовный настрой первых лет.

И так постоянно, почти всю жизнь: желание хоть что-нибудь и как-нибудь изменить в лучшую сторону на работе или в быту то разгоралось в буйное пламя, то затухало в легкую хрупкую мечту.

Всякий раз дело кончалось тем, что он оставался на прежних позициях рядового инженера, которому суждено тянуть лямку, словно расплачиваясь за свои мучения, терпение и лжерадости, усеивающие весь пройденный им путь до точки, достигнутой сегодня.

Единственным утешением было доверие и моральная поддержка главного инженера, который хотя и замечал ошибки и промахи в работе молодого специалиста, но с надеждой смотрел на него, нет-нет да и поручая самые “горячие точки” дела.

Но сейчас главный инженер был в отъезде, а мнение Тамаза мало кого занимало.

С первых же дней Тамаз почувствовал себя в кабальной зависимости и понемногу сникал. Способствовали этому и усилившиеся дисциплинарные меры, требование безукоризненно расписывать поминутное местонахождение.

Излишние формальности сказывались на нем пагубно. Он не смел возражать, не мог не отмечать в себе нарастающего негодования, постоянного раздражения, чувства некоей неприятности, переходящего в изнурительную и продолжительную скуку, в ощущение тяжелого затягивающего болотного пласта под собой.

Силы таяли, он чувствовал это как никто другой. И не только ожидание, а уже и видимость конца моральной и духовной жизни сокрушали его, высвобождали неведомые доселе заградительные, защитные резервы.

Он метался, как зверь в клетке, из одной стороны в другую, все более убеждался в том, что помощи ждать неоткуда и что единственно правильный выбор – ожидание и смирение с участью. Но к беде добавлялось то, что и эта констатация не утверждалась надолго в его сознании. Забывая о сделанном на днях выводе, он начинал все сначала. Разница была лишь в том, что интервалы между каждым “сначала” все удлинялись, и он это осознавал.

Глубокая обездоленность и ошеломляющая пустота все больше и больше сковывали его цепями, все чаще диктовали свои условия жизни.

Боль не столько за свою беспомощность, сколько за реальность происходящего надолго овладевала им, терзая измученную душу.

Помнилось, как после окончания учебы ему то и дело мерещилось, что он идет вдоль непреодолимой высокой и длинной стены, с надеждой ищет в ней спасительную дверь или хоть крохотную лазейку, чтоб проникнув сквозь эту толщу каменных плит, навсегда откинуть и освободиться от своих пороков, промахов и поражений, выйти из серости и темноты в ясный Свет.

С каждым разом он двигался медленнее и медленнее, падал, вновь подымался, снова шел и вновь падал. Поглаживал обеими руками полугладкую поверхность стены, словно надеясь обнаружить наименее прочное место, с тем, чтобы его проломить. Но все было безуспешно.

Ему казалось, что это длилось долго, всю жизнь, вечность, и он измотался морально настолько, что был уверен: ни за что не пройдет даже сквозь золотые ворота в стене, кто бы его ни просил, кто бы ни умолял. Он привык падать, а потом подыматься и идти, и снова падать. Другой жизни он не ведал и ведать уже не желал.

И только теперь догадывался, что со многими рядом с ним происходит такое же, и он никогда не понимал причину их халатности и распущенности так ясно, как сейчас. Но от этого ему не делалось лучше.

Вечером, после ужина, Тамаз почувствовал утомление с еще большей силой.

– Прошло вот уже более двух недель, как я вернулся из отпуска, а Гиви так и ни разу и не заглянул,– думал он с грустью. – Обижается, наверное. Но за что? Проходит каждый день, по пути на работу и обратно, мимо моего дома, а мне нужно специально выкраивать время, чтоб навестить его. Подумаешь, какой гордый, а может, у меня гордости и побольше…

Он отпил последний глоток горячего чая, поблагодарил маму за ужин.

– Нет, нельзя так думать, черт побери, может что-то с парнем случилось. Придется зайти!

Преодолевая утомление и вялость, влез в плащ, поворошил рукой волосы, посмотрел на себя в зеркало.

– Я, мам, пошел гулять. Возможно, приду не скоро…

– Счастливо тебе. Конечно, гуляй себе, пока молодой! Что со старой матерью дома сидеть.

Ему не раз приходилось отчитываться перед мамой.

Он в бессильном отчаянии махнул рукой и вышел, громко захлопнув дверь.

Идти к Гиви предстояло по крутому узкому подъему.

Такой темноты здесьТамаз никогда не помнил.

– Многое, конечно же, пришлось Гиви перенести. Я всегда делал для него все, что мог, и никакого намека на упрек, все от чистого сердца.

Сейчас, когда Гиви ремонтировал свой новый дом, ему, как никогда, нужна была поддержка друга. Походило на то, что Тамаз отвернулся от него.

– Черт бы его побрал! Дай Бог увидеть его сейчас в здравии, но ему порой свойственно никого и ничего не видеть, кроме самого себя, Как будто в мире существует только один побитый жизнью Гиви.

Подъем Тамаз миновал сравнительно легко, без одышки.

– Вот это да!– подумалось ему. Отпуск хоть и треплет частично нервы, но дело свое делает,-заключил он.

Сворачивая вправо от подъема, Тамаз заметил кое-где тусклые огоньки.

На одной из таких улиц, припомнилось ему, его однажды ограбили. Его, тогда школьника, двое, вооруженных пистолетом и ножом хулиганов, которым досталась лишь ушанка и потрепанный бумажный рубль. Но в моральном плане Тамаз понес убытки куда более значимые. Это “поражение” в детстве, хоть и от неравных сил, наложило на него свой отпечаток: постоянное сознание беспомощности, обобщенный взгляд на людей, исповедание принципа “Вооруженный злодей – злодей вдвойне”…

Осторожно открыв узкие двери, Тамаз не без смущения вошел во дворик высокого двухэтажного дома, правая часть которого еще не ожила после происшедшего в нем четыре года тому назад пожара.

Семье, в которой жил Гиви, принадлежала именно эта часть здания. Все это время они ютились на первом этаже, в кухне, она служила им одновременно приемной, парадной. Правда, Гиви в последнее время перебрался наверх, где от “экзотики” полуопаленных бревен и досок над головой защемило бы сердце любого, случайно попавшего сюда искреннего человека.

Тамаз пошел на свет и не ошибся. Сквозь застекленную дверь разглядел своего друга. Тот сидел на тахте в голубой спортивной форме, подтянув под плечо правое колено. Взгляд его был устремлен в развернутую газету. Он был дома один.

Тамаз почувствовал, как по телу его прошлось успокоительное тепло.

– Жив-здоров, паршивец,-ласково подумал он и легонько постучал в стекло. – Гиви,– удивленно окинул взглядом дверь и наполовину приоткрыл ее.

– А-а,– протянул он, – симулянт пришел! А я все не захожу, думаю, может, надумаешь сам.

Друзья обнялись.

Минуло уже более двух месяцев, как они не виделись. Такое в их жизни, начиная со школьной скамьи, произошло впервые. Оба чувствовали, как охладевают чувства людей, когда их не подпитывают хоть редкими встречами.

С первых же слов забылись все обиды, наладился разговор. Больше говорил Гиви, рассказывал о наиболее трудных моментах в те два месяца, что они были вне поля зрения друг друга, словно лишний раз укоряя Тамаза за равнодушие.

Тамаз молча слушал, испытывая некоторое сожаление об участи друга.

– Ну, а теперь рассказывай, как дела у тебя,– попросил наконец Гиви.

Тамаз чувствовал, что друг излился весь, ничего не сокрыв в душе, и за это был благодарен ему.

– Как отдохнул, как съездил?

– Как обычно, немного измотался, конечно.

– Надеюсь, здоров?

– Разумеется, вполне! Как твои?– отвел он дальнейшие расспросы.

– Ничего, нормально…

Вскоре пришла мать Гиви, с радостным удивлением приветствовала гостя:

– Что так долго не заходил?

Тамаз заметил, что о тонких трансформациях взаимоотношений его с другом она и не подозревала.

Проговорили в крохотной, душной кухоньке более двух часов.

Наконец Тамаз извинился, поднялся с места.

Провожая друга через дворик, Гиви на вопрос Тамаза, работает ли телевизор, ответил несколько странно.

– Да что там смотреть, все так наскучило!

Скуку испытывал иной раз и Тамаз, но телевизора в роли источника скуки он себе еще не представлял.

И тут-то в него вкралось подозрение, что Гиви рассказал далеко не обо всем, что его постигло.

Он не удержался и выложил-таки другу то, что решил “железно” не говорить никому:

– Пришлось, Гиви, немало испытать и мне!

– Что именно?

– Двоюродного брата, приехав, застал в тяжелом состоянии. На работе со второго этажа упал.

– Ух, ты!

– А до отъезда с сестрой было то же самое, что, помнишь, с твоей. Измучилась и изрядно напугала вас.