Дорога через Полынь

Глава 6: Давление нарастает

После ухода несостоявшихся сватов дом погрузился в тягостное, тяжёлое молчание. Оно было хуже громкой ссоры. Оно пропитывало воздух, делало хлеб горьким, а воду безвкусной. Отец молчал угрюмо, целыми днями пропадая в кузне, и стук его молота казался Миладе сердитым и обвиняющим. Но молчание отца было терпимым. Настоящая осада началась со стороны матери.

Добравушка была женщиной практичной, твердо стоящей на земле. В её мире чувства были хороши до тех пор, пока не мешали выживанию. Она любила дочь, любила по-своему, и искренне желала ей добра. А «добро», в её понимании, было крепким хозяйством, здоровыми детьми и мужем, который каждый вечер возвращается домой, а не уходит за сотни вёрст навстречу вражеским стрелам. И отказ Милады она восприняла не просто как дочернее упрямство, а как прямой путь к несчастью.

Через пару дней после визита гончара мать подкараулила Миладу у ткацкого станка.

– Разговаривать будем, – сказала она, садясь на лавку напротив. Её голос был ровным, лишённым вчерашнего гнева, и от этого становилось только тревожнее. – Хватит дуться и молчать.

Милада продолжала протаскивать челнок, не поднимая глаз.

– О чём, мама? Я всё сказала.

– Нет, не всё, – отрезала Добравушка. – Ты сказала, как девчонка несмышлёная, что в облаках витает. А я хочу услышать слово от женщины, которая о будущем своём думает. Ты пойми, дочка, я тебе не враг.

– Я знаю, – тихо ответила Милада. Стук станка звучал как отсчёт времени. Тук-тук. Тук-тук.

– Знаешь, да не понимаешь, – вздохнула мать. Она подалась вперёд, её лицо стало серьёзным и усталым. – Послушай меня. Что такое воин? Сегодня он есть – статный, красивый, песни поёт, подарки дарит. А завтра? Завтра его позвал князь, и он ушёл. Оставил тебя одну – на месяц, на год, а то и навсегда. Хорошо, если вернётся целым. А если без руки, без ноги? Будешь калеку на себе всю жизнь тащить. А если и вовсе не вернётся?

Каждое слово матери было как капля яда, медленно отравляющая хрупкую надежду Милады. Она старалась не слушать, сосредоточиться на узоре ткани, но слова проникали в сознание, будоражили страхи, что она так старательно загоняла вглубь.

– Он вернётся, – упрямо повторила Милада, как заклинание.

– Дай-то боги, – всплеснула руками Добравушка. – Я свечку за всю дружину поставила, не только за твоего Ратибора. Но боги – в небе, а мы – на земле живём. А на земле жизнь женская коротка. Сегодня ты – как яблонька в цвету, на тебя все заглядываются. А пройдёт пять лет, десять… Ты состаришься в ожидании. Высохнешь от тоски. И тогда на тебя и кривой пастух не посмотрит. Останешься бобылихой, в чужих домах углы мыть да чужих детей нянчить. Такой судьбы ты себе хочешь?

Мать говорила правду – жестокую, приземлённую, выстраданную поколениями женщин до неё. Милада это понимала. И от этого было ещё больнее.

– Степан-гончар – он вот, рядом. Его руки не меч держат, а глину мнут. Они созидают. Он дом построит, детей на ноги поставит, тебя от голода и холода сбережёт. С ним ты будешь спать спокойно, не вздрагивая от каждого стука в ночи. Разве это не счастье? Спокойное, простое, женское счастье?

Милада остановила челнок. Натяжение нитей ослабло. Она наконец подняла глаза на мать, и в них плескалась и боль, и упрямство.

– Твоё счастье – это не моё, мама. Мне не нужен покой, купленный ценой предательства.

Это было первое открытое столкновение. Слово «предательство» хлестнуло Добравушку по лицу.

– Предательство? – воскликнула она, голос её зазвенел от обиды. – Предать мертвеца – это не грех! Грех – это живую себя в могилу закопать! Он, может, уже и забыл, как тебя звать, нашёл себе где-нибудь в походе степную девку…

– Замолчи! – крикнула Милада, вскакивая на ноги. Нити основы на станке задрожали. – Не смей так говорить! Ты ничего не знаешь! Ни о нём, ни обо мне!

– А ты знаешь? Ты! Девчонка глупая! Ты одну ночь с ним под кустом провела, а уже решила, что всю жизнь его знаешь! Я жизнь прожила, я знаю, чего стоят мужские клятвы перед походом! Ничего они не стоят!

– Его слово стоит! – Голос Милады дрожал от слёз и ярости. – Тебе этого не понять!

Они стояли друг против друга – два упрямства, две правды, две любви, не способные понять одна другую. Любовь матери, стремящаяся защитить и обезопасить, и любовь женщины, готовая на всё ради призрачной надежды.

– Я буду его ждать! – выкрикнула Милада, и в этом крике было всё её отчаяние. – Даже если мне придётся ждать всю жизнь! И больше ни один сват пусть не переступает порог этого дома!

С этими словами она выбежала из избы, не в силах больше выносить этот разговор, это давление, это непонимание. Она бежала, пока не добежала до реки. Холодный осенний ветер трепал её волосы и сушил горячие слёзы на щеках.

Первая ссора оставила после себя горький пепел. Милада поняла, что её дом перестал быть крепостью. Он превратился в поле битвы, где ей каждый день придётся сражаться за своё право на веру, за свою любовь, которую все вокруг, даже самые близкие люди, считали глупостью. И она была совсем одна в этой войне.

Глава 7: Приезд Всеволода

Это случилось в середине дня, когда солнце стояло высоко, а осенний воздух был прозрачен и чист. Милада работала в огороде за домом, выкапывая последние корнеплоды. Работа была грязной, но честной – холодная земля отрезвляла, а физическая усталость была желанным гостем, вытесняющим дурные мысли. Напряжённое молчание в доме после ссоры с матерью стало почти невыносимым, и она старалась проводить на улице как можно больше времени.

Внезапно со стороны дороги послышался конский топот. Но это был не одинокий всадник. Это был мерный, уверенный стук нескольких копыт по утоптанной земле. Такие звуки в их деревне были редкостью. Милада выпрямилась, вытирая руки о подол сарафана, и посмотрела в сторону улицы.

К их дому подъезжали трое. Двое – кряжистые, бородатые отроки с топорами у сёдел, держались чуть позади. Впереди же ехал молодой человек на вороном коне, чья лоснящаяся шерсть и богатая сбруя сразу говорили о статусе владельца. Всадник был не в походной одежде, а в нарядной. Добротный суконный кафтан синего цвета, отороченный по вороту и рукавам мехом куницы, был перехвачен широким кожаным поясом с серебряными бляшками. Высокие сапоги из мягкой кожи блестели на солнце.

Милада сразу поняла, кто это. Всеволод, сын старосты из соседнего, более богатого села Покровское. Она видела его несколько раз на ярмарках и праздниках. И каждый раз ловила на себе его долгий, оценивающий взгляд.

Всеволод был полной противоположностью Ратибору. Если в Ратиборе всё было острое, порывистое и горячее, как огонь в кузнечном горне, то во Всеволоде царили холод, вес и уверенность. Он двигался плавно, вальяжно. Даже спешиваясь с коня, он не спрыгивал, а скорее сходил, передавая поводья одному из своих людей с видом человека, привыкшего повелевать. Он был высок, хорошо сложен, но его сила была иной, чем у Ратибора – не сила воина, закалённого в походах, а сытая, холёная сила человека, который много ест и мало знает тяжёлой работы. Его светлые, почти белесые волосы были аккуратно подстрижены, короткая бородка ухожена. А в светло-голубых глазах не было и тени смущения – лишь спокойное осознание собственной значимости.

Он направился прямиком к кузнице, где работал отец Милады.

– Здоров будь, мастер Светозар! – его голос был ровным, глубоким, без тени заискивания. – Дело у меня к тебе. Отец сказывал, лучше тебя во всей округе никто оковки для ворот не делает.

Отец, польщённый таким визитом и такой похвалой, вышел из кузни, вытирая руки ветошью.

– И тебе не хворать, Всеволод Ярославич. Рад гостю. Заходи в дом, поговорим.

Пока мужчины шли к избе, взгляд Всеволода скользнул по двору и остановился на Миладе. Он не просто посмотрел – он оглядел её с головы до ног. И в этом взгляде не было той нежности, что она видела у Ратибора, ни огня страсти. Это был взгляд хозяина, осматривающего своё будущее приобретение. Он не обратил внимания на испачканные землёй руки и подол, на растрепавшуюся косу. Он смотрел сквозь это, видя её стан, её лицо, её волосы. И в его глазах читалось холодное, неторопливое желание обладать. Он слегка улыбнулся уголком рта, не ей, а скорее своим мыслям, и кивнул, словно ставя печать: «Моё».

Миладу обдало ледяной волной. Ей захотелось съёжиться, спрятаться, но она заставила себя стоять прямо, встретив его взгляд. Всего на мгновение, но этого было достаточно, чтобы он понял – она не робкая овечка. Её прямой, холодный взгляд его, казалось, только раззадорил.

Из дома выскочила мать, услышав голоса. Увидев знатного гостя, она тут же засуетилась, заахала, приглашая в дом, предлагая медовухи и всего лучшего, что было в печи. В её глазах Милада увидела блеск новой, опасной надежды. Вот он! Вот он, настоящий жених для её дочери! Не какой-то безродный воин, а сын старосты! Богатый, видный, влиятельный!

Всеволод пробыл в их доме недолго. Они с отцом о чём-то поговорили, договорились о заказе. Мать хлопотала вокруг него, как вокруг самого князя. Милада в дом так и не вошла, продолжая стоять у огорода, как каменное изваяние.

Когда Всеволод вышел, он снова нарочно прошёл мимо неё.

– Добрая хозяйка растёт у тебя, Светозар, – громко сказал он отцу, но смотрел при этом на Миладу. – В земле копается, а всё равно – лебёдушка.

С этими словами он сел на коня и, бросив на неё последний долгий, многообещающий взгляд, уехал.

Едва стук копыт затих вдали, как мать подлетела к Миладе, сияя.

– Ты видела? Видела?! Сам Всеволод Ярославич к нам пожаловал! А как смотрел-то на тебя, а? Вот это жених! Вот это судьба! Не то что твой голодранец-дружинник…

Милада ничего не ответила. Она молча смотрела на дорогу, по которой уехал Всеволод. Но видела она не его. Она видела, как по этой же дороге уезжал Ратибор. И впервые за всё это время, кроме страха за его жизнь, она почувствовала другой страх. Страх за свою. Она поняла, что у её беды появилось имя. И это имя – Всеволод. Это была уже не просто ссора с матерью. Это была настоящая угроза, нависшая над её обещанием, над её любовью, над всем её миром. И эта угроза была холодной, расчётливой и очень, очень уверенной в своей победе.

Глава 8: Слухи

Поздняя осень вступала в свои права. Дожди зарядили на несколько дней, превратив дороги в грязное месиво, а небо сделав низким и серым, как выцветшая холстина. Казалось, сама природа плакала и тосковала, отражая состояние души Милады. Давление в доме не ослабевало. Мать теперь при каждом удобном случае упоминала Всеволода, расписывая его достоинства, богатство его отца и ту безбедную, почётную жизнь, что ждала бы её дочь. Милада отмалчивалась, замыкаясь в себе всё глубже.

А потом пришли слухи.

Они не пришли с официальным гонцом. Они просочились в деревню, как болотный туман – медленно, обрывками, из уст в уста. Первым их принёс бродячий торговец-коробейник, остановившийся в деревне переждать непогоду. Вечером в корчме, отогреваясь у огня, он рассказал мужикам, что слышал в придорожном погосте от купцов, шедших с юга. Что княжеская дружина столкнулась со степняками. Что бой был жестокий, какого давно не случалось. Что «наших полегло – не счесть».

Эти слова, переданные отцом за ужином, упали на сердце Милады тяжёлым холодным камнем. «Не счесть». Безымянное, безликое, страшное слово.

На следующий день после отъезда коробейника пришла другая весть. Рыбаки, что ходили на дальние озёра, встретили на обратном пути монаха-паломника. И тот тоже рассказывал о великой битве. Говорил, что степняки напали внезапно, превосходящими силами, и что дружина наша хоть и билась храбро, но была «порублена зело и рассеяна». «Рассеяна». Ещё одно ужасное, неопределённое слово, от которого стыла кровь. Что это значит? Что кто-то бежал? Что кого-то взяли в плен? Что кто-то, раненый, умирает сейчас в глухом степном ковыле?

Тревога, что жила в душе Милады постоянным ноющим фоном, начала перерождаться в нечто иное. Это был уже не страх, который можно было унять молитвой или работой. Это был липкий, холодный ужас, который сковывал члены и мешал дышать. Каждое новое слово, долетавшее до неё, каждая недомолвка, каждый сочувственный взгляд соседки – всё это било по ней, как удары плети.

Она видела, как изменились лица других женщин в деревне, тех, чьи мужья, сыновья и братья ушли в тот поход. Их глаза стали впалыми, а движения – резкими и нервными. Они перестали собираться на посиделки, смеяться у колодца. Теперь, встречаясь, они лишь обменивались короткими, испуганными взглядами, в которых был один и тот же немой вопрос: «Твой жив? А мой?».

Самым страшным были вечера. Когда за окном выл ветер и хлестал по стёклам дождь, Миладе казалось, что это плачут души тех, кто не вернётся. Она перестала спать. Стоило ей закрыть глаза, как воображение, подстёгнутое обрывками страшных слухов, начинало рисовать яркие, кровавые картины.

Она видела бескрайнюю степь, выжженную солнцем. Видела летящую конницу, пыль из-под копыт, блеск кривых сабель. Слышала свист стрел, дикие крики, стоны и хрипы. И в этой жуткой какофонии она пыталась различить один-единственный голос, увидеть одно-единственное лицо. Она видела, как Ратибор, с перекошенным от ярости лицом, рубит мечом налево и направо. Вот он припадает к шее своего гнедого, уходя от вражеского удара. А вот… вот в его грудь вонзается стрела. Или сабля опускается на его непокрытую голову…

Она вскрикивала, садилась на постели, вся в холодном поту. Сердце колотилось о рёбра так, что было больно дышать. Она подбегала к оконцу, вглядываясь в непроглядную тьму, словно надеясь, что он материализуется из этого мрака, живой и невредимый.

Мать, видя её состояние, смягчилась. Она пыталась её утешить, поила отваром из успокоительных трав, укрывала тёплым одеялом.

– Не терзай себя, дочка. Слухи – они как ветер, много шума, а правды мало. Может, и не было ничего.

Но Милада видела страх и в глазах матери. Она знала, что та лишь пыталась её успокоить. Отец стал ещё мрачнее, но однажды вечером, видя, как дочь бездумно смотрит в огонь, положил свою тяжёлую ладонь ей на плечо.

– Он воин, – сказал он хрипло. – И крепкий парень. Такие просто так не гибнут. Надо верить.

Верить. Как легко сказать. А как верить, когда каждый проезжий, каждый нищий, каждый бродяга приносит новые подробности, одна страшнее другой? Кто-то говорил, что дружина разбита полностью. Кто-то – что остатки пробились и отступают к городу. Кто-то клялся, что видел, как самого князя чуть не взяли в плен.

Правды не знал никто. И эта неизвестность была страшнее любой, даже самой ужасной правды. Она разъедала душу, как ржавчина железо. Мир Милады сузился до одной точки, до одной мысли – жив или нет? Она почти перестала есть, похудела, под глазами залегли глубокие тени. Она всё ещё механически выполняла свою работу, всё ещё расчёсывала волосы костяным гребнем, но это был уже не обряд надежды. Это был жест отчаяния. Ледяной ужас поселился в её сердце и, казалось, уже никогда его не покинет.

Глава 9: Кошмары

Если дни были наполнены холодным, липким ужасом, то ночи превратились в настоящий ад. Сон, который должен был приносить забвение и отдых, стал её злейшим врагом. Стоило Миладе провалиться в тяжёлую, тревожную дрёму, как её тут же подхватывали кошмары, каждый раз одни и те же, но с новыми, ещё более жуткими подробностями.

Ей не снились битвы. Во сне не было лязга мечей и свиста стрел. Было нечто хуже – тишина и пустота.

Вот она стоит посреди бескрайнего, выжженного поля под алым, закатным небом. Вокруг по колено растёт сухая полынь, и её горький запах заполняет всё вокруг. Она зовёт его по имени: «Ратибор!», но её голос тонет в вязком воздухе, не рождая эха. Она идёт, бредёт по этому полю, и её ноги путаются в жёстких стеблях. И вдруг она видит его. Он лежит на земле, лицом вниз. Его светлые волосы слиплись от чего-то тёмного. Вокруг него кружат чёрные вороны, но не смеют приблизиться. Она бежит к нему, но ноги словно налиты свинцом. Поле растягивается, он не становится ближе. И тут один из воронов садится ему на плечо, поворачивает свою блестящую голову и смотрит прямо на неё человеческими, полными насмешки глазами. Милада кричит и просыпается в ледяном поту, сжимая в руке пустоту.

В другую ночь ей снилась река. Тёмная, медленная, с чёрной водой, в которой не отражались ни звёзды, ни луна. Она стоит на берегу, а на другой стороне – он. Он машет ей рукой, улыбается своей знакомой, чуть кривоватой усмешкой. Он зовёт её, но она не слышит слов, только видит, как шевелятся его губы. Она хочет крикнуть ему, чтобы он подождал, что она сейчас найдёт лодку, мост, брод. Но она не может издать ни звука. А он разворачивается и медленно уходит в туман, который поднимается от воды. Она остаётся одна на берегу, и холод, идущий от реки, пронизывает её до костей.

Самый страшный сон приснился ей через неделю после первых слухов. Она увидела их священный дуб. Но он был чёрным, обугленным, словно в него ударила молния. Лики богов на его коре обратились в оскаленные, страшные маски. У подножия дуба сидела она сама. Вернее, не она, а седая, иссохшая старуха в её одежде. Старуха держала в руках костяной гребень. И вдруг она с силой сжимает его, и гребень с сухим треском ломается в её руке, рассыпаясь на мелкие, острые осколки. Лебединые шеи, символ их любви, разлетаются в разные стороны. И старуха начинает смеяться – тихим, скрипучим, беззвучным смехом.

Милада проснулась с криком, который застрял у неё в горле. Она дрожала всем телом. Первым делом её руки метнулись под подушку. Пальцы нащупали гладкую, целую поверхность гребня. Он был на месте. Не сломан. Но ужас от сна не проходил. Он въелся в неё, отравил её веру.

Она начала сомневаться. Не в Ратиборе. В нём она не сомневалась ни на миг. Она начала сомневаться в силе своего ожидания, в силе богов, в самой сути мироздания.

«Я молилась, – думала она, глядя в темноту. – Каждый день я просила Ладу, Перуна, Сварога… Я просила их сберечь его. Почему же они мне не помогают? Почему они посылают мне эти сны? Может, они отвернулись от меня? Или от него? Может, он совершил что-то, что разгневало их? Или… или их вовсе нет? И всё решает лишь слепой случай, острота меча да крепость щита?»

Эта мысль была кощунственной, страшной. Всё, во что она верила с детства, вдруг зашаталось, как старый забор. Если боги глухи, то чего стоят её молитвы? Чего стоит её ожидание? Это не священный долг верности, а просто глупое, бессмысленное самоистязание. Может, мать права? Может, жизнь – это простая, грубая штука, где нужно хватать то, что лежит рядом, а не ждать призрака из степи?

С этими мыслями она встала и подошла к красному углу, где на полочке стояли вырезанные из дерева фигурки богов. В тусклом свете луны, пробивающемся в окно, они казались просто деревяшками. Безжизненными, равнодушными. В ней вскипела горькая обида.

– За что? – прошептала она в тишину избы, обращаясь не к кому-то конкретному, а в пустоту. – Я просила лишь об одном. Сохранить его. Неужели это такая большая плата за мою веру? За мою любовь? Если вы не можете этого, тогда зачем вы нужны?

Ответа не было. Лишь скрип половицы под её босой ногой да тихое посапывание родителей за печкой.

Впервые за всё это время она не чувствовала ни любви, ни страха. Только холодную, всепоглощающую пустоту и безнадёжность. Её вера, бывшая единственной опорой, треснула, как тот гребень в её кошмаре. И Милада поняла, что осталась совсем одна – одна против страшных слухов, одна против кошмаров, одна против всего мира, который, казалось, сговорился отнять у неё последнюю надежду.

Глава 10: Разговор с отцом

Светозар был человеком немногословным, как и подобает кузнецу, чья речь – это звон металла о металл. Он привык иметь дело с упрямым железом и огнём, а не с тонкими нитями женской души. Он видел страдания дочери, её исхудавшее лицо, тёмные круги под глазами и потухший взгляд, и сердце его сжималось от глухой, мужской жалости. Но он также видел правду в словах жены. Деревенская жизнь сурова и не прощает промедлений. Век девичий короток, и упускать хорошую партию – непозволительная роскошь.

Однажды вечером, когда Добравушка ушла к соседке за солью, отец подошёл к Миладе, которая бездумно сидела на лавке, глядя на тлеющие угли в очаге. Он тяжело опустился рядом. От него пахло железом, углём и потом – привычный, родной запах.

– Худо тебе, дочка, я вижу, – начал он негромко, неловко теребя край своей прожжённой рубахи.

Милада не ответила, лишь слегка пожала плечами. Говорить не было сил.

– Мы с матерью тебе не враги, ты пойми, – продолжил Светозар. Он подбирал слова медленно, как подбирает молоты разного веса. – Она баба, у неё язык острый, рубит с плеча. А я… я тебе так скажу. Ратибор – парень хороший. Смелый, сильный. Я сам его уважал. Дай боги, чтоб вернулся живым и здоровым. Я первый за него чарку подниму.

В голосе отца звучала искренняя теплота, и у Милады на миг оттаяло сердце. Она повернулась к нему, и в её глазах мелькнула слабая искра надежды. Может, хоть он её поймёт?

– Но мы должны смотреть правде в глаза, Милада, – отец вздохнул, и этот вздох был тяжёл, как удар молота по наковальне. – Поход – дело гиблое. Ты сама слышишь, что люди говорят. Если и вернутся, то немногие. И никто не знает, кто будет среди них.

– Он вернётся, – прошептала она одними губами. Это была уже не уверенность, а просто упрямое заклинание.

– Дай-то боги, – повторил он. – Но жизнь не ждёт. Ты чахнешь у нас на глазах. Превратилась в тень. А ты у нас одна. Мать ночей не спит, всё думает о тебе. И я думаю.

Он помолчал, собираясь с духом для самого трудного.

– Намедни я ездил в Покровское, отвозил Всеволоду оковки. Разговаривал с его отцом, Ярославом. Они тебя в невестки взять хотят. По-серьёзному. Готовы выкуп дать такой, что нам и не снился. Три коровы, десять овец и серебром гривну.

Цифры, которые для любого отца в деревне звучали бы как самая сладкая музыка, на Миладу не произвели никакого впечатления. Это было как рассказ о чужой жизни.

– Мне не нужен выкуп, – глухо сказала она.

– Дело не в выкупе, дочка! – в голосе отца впервые появились жёсткие нотки. – Дело в твоей судьбе! Всеволод – это… это как каменная стена. За ним ты будешь в тепле и сытости. Детей родишь, хозяином в большом доме станешь. Никто слова кривого не посмеет сказать. Он тебя убережёт от всего. Пойми ты, это не просто брак. Это защита. Это жизнь.

– Жизнь без любви? – она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде была тихая, взрослая боль. – Жить с человеком, к которому не лежит душа? Ты бы так смог, отец? Ты бы смог жить с мамой, если бы не любил её?

Светозар на мгновение смутился. Этот простой вопрос выбил его из колеи. Он любил свою жену, хоть и редко говорил об этом.

– У нас… у нас другое было, – пробормотал он. – Мы с матерью выросли вместе. А здесь… любовь, она приходит. Стерпится-слюбится, как говорят старики. Он парень видный, не урод, не калека. Уважать тебя будет. А большего женщине и не надо.

– Мне надо, – твёрдо сказала Милада. – Мне нужно другое. Мне нужен тот, кого я обещала ждать.

Отец встал. Его лицо снова стало жёстким и замкнутым. Его попытка быть мягким провалилась. Он наткнулся на ту же стену упрямства, что и мать.

– Я понимаю, – сказал он устало, и Милада поняла, что он ничего не понял. – Тебе больно. И ты держишься за своё обещание, как утопающий за щепку. Но иногда, чтобы выплыть, щепку нужно отпустить.

Он помолчал и добавил, глядя уже не на неё, а в огонь:

– Ярослав со сватами приедет после Покрова. У тебя есть время подумать. Думай хорошо, Милада. Думай головой, а не девичьими слезами. Иногда самый трудный путь – самый правильный. Я хочу, чтобы ты жила, а не ждала смерти – своей или чужой.

Он повернулся и вышел во двор. Было слышно, как он тяжело взялся за топор, начал рубить дрова – вымещая в работе своё бессилие и свою досаду.

Милада осталась одна. Разговор с отцом, на который она возлагала последнюю надежду, лишь затянул петлю на её шее. Теперь она знала – это решено. Они не просто уговаривают, они уже сговорились за её спиной. Они уже продали её за коров и серебро. Её право на ожидание, на веру, на любовь больше ничего не стоило. У неё было время до Покрова. Немного времени, чтобы либо смириться с судьбой, либо… либо что-то предпринять. Холодная, отчаянная решимость начала зарождаться в её душе на пепелище умерших надежд.

Глава 11: Гонец

Покровские холода уже сковали землю первыми заморозками, оставив на пожухлой траве серебристый налёт инея. Дни стали короткими и серыми, и всё в деревне, казалось, замерло в ожидании долгой зимы. Но люди ждали не только снега. Они ждали вестей. Атмосфера была натянута до предела, и каждый стук копыт на дороге заставлял десятки сердец замирать в тревожной надежде или в глухом отчаянии.