Дорога через Полынь

Alex Coder

Дорога через Полынь

Глава 1: Последняя ночь

Тёплая августовская ночь дышала мёдом, полынью и близкой осенью. Воздух был так густ и неподвижен, что, казалось, его можно было черпать ладонями, как родниковую воду. В вышине, над верхушками древних сосен, висел тяжёлый, щербатый диск луны, заливая призрачным светом священную поляну. Здесь, под раскидистыми ветвями старого дуба, в чьей коре были вырезаны лики богов, Милада в последний раз этой долгой ночью прижималась к Ратибору.

Его тело было твёрдым и горячим, как камень, нагретый за день солнцем. Сильные руки обвивали её стан, пальцы зарывались в распущенные русые волосы, вдыхая их запах. Она чувствовала, как бьётся его сердце под её щекой – гулко, ровно, как удары молота в отцовской кузне. Этот звук был для неё самой сладкой музыкой, обещанием жизни, обещанием силы. А завтра на рассвете этот звук уйдёт от неё вместе с дружиной князя. Уйдёт на юг, в дикие степи, откуда возвращаются далеко не все.

– Ты будешь ждать? – его голос, обычно звонкий и уверенный, сейчас был хриплым шёпотом, затерявшимся в стрекоте сверчков.

– Глупый, – выдохнула Милада ему в шею, обжигая кожу горячим дыханием. Она подняла голову, заглядывая в его глаза, которые в лунном свете казались тёмными омутами. – Пока солнце встаёт на востоке и садится на западе, я буду ждать. Пока река течёт к морю, я буду ждать.

Ратибор усмехнулся, но в этой усмешке было больше горечи, чем веселья.

– Красиво говоришь. Как волхв. А если…

Она прижала палец к его губам, не давая договорить страшное слово.

– Нет никаких «если». Есть только ты и я. Ты обещал Перуну верность в бою, а Ладе – верность мне. Боги не прощают клятвопреступников. Я буду просить их за тебя каждую ночь.

Он сгрёб её в охапку, сминая в объятиях, словно боясь, что она сейчас растает, растворится в лунном свете. Их губы встретились – сначала нежно, почти целомудренно, потом всё требовательнее, голоднее. В этом поцелуе смешалось всё: горечь неминуемой разлуки, страх перед неизвестностью и отчаянное, почти животное желание запомнить друг друга, впитать, впечатать в память каждое прикосновение, каждый вздох.

Его руки скользнули по её спине, опустились ниже, на бёдра, прижимая её к себе ещё плотнее. Она чувствовала его силу, его желание, и её собственное тело отзывалось на это трепетом и жаром, который разливался от самого сердца до кончиков пальцев. Завтрашний день был наполнен холодом и сталью, но эта ночь принадлежала только им, их теплу, их плоти.

– Милада… – прошептал он, отрываясь от её губ и зарываясь лицом ей в шею, вдыхая запах её кожи.

Она не ответила, лишь потянула его за собой на мягкий, пахнущий вереском мох, расстелив свой плащ. В этой ночи не нужны были слова. Нужны были лишь руки, губы, тела, сплетающиеся воедино под молчаливым оком луны и древних богов, вырезанных на коре дуба.

Её рубаха легко соскользнула с плеч, обнажая кожу, которая казалась молоком в серебряном сиянии. Он смотрел на неё с благоговением и жадностью, его пальцы осторожно, почти невесомо, очерчивали её ключицы, плечи, спускались к груди. Милада затрепетала, когда его ладонь накрыла её сердце, чувствуя его бешеный стук. Она видела его, освещённого луной – широкие плечи, напряжённые мышцы на руках, шрам на предплечье от случайной стрелы на учениях. Идеальный. Живой. Её.

Они любили друг друга неистово и нежно, отчаянно и медленно, пытаясь растянуть мгновения, вложить в них всю свою нерастраченную любовь, весь свой страх, всю свою надежду. Это была не просто близость, это был священный обряд, их личный ритуал прощания и обещания. Каждое касание было клятвой. Каждый стон – молитвой. Они были единым целым, и в этот миг казалось невозможным, что что-то или кто-то сможет их разделить.

Когда истома прошла, они лежали, обнявшись, глядя на звёзды сквозь чёрное кружево дубовых листьев.

– Я вернусь, – твёрдо сказал Ратибор, и в его голосе снова появилась сталь. – Раненый, седой, беззубый, но я вернусь к тебе. Клянусь этим небом. Клянусь этой землёй.

– Я буду ждать, – так же твёрдо ответила Милада, целуя его в грудь, туда, где всё ещё гулко билось его сердце. – И когда ты вернёшься, я сплету твою нить судьбы заново, если даже Мокошь от неё отвернётся.

Она не знала тогда, насколько пророческими окажутся её слова. Она лишь знала, что на востоке уже занимается бледная полоса зари, неся с собой день разлуки. И эта ночь под старым дубом должна будет согревать её долгие, холодные дни и ночи ожидания.

Глава 2: Утро прощания

Рассвет подкрался вором – серым, промозглым и безжалостным. Он украл у них остатки ночного тепла и волшебства, оставив взамен лишь холодную сырость росы и горький привкус неизбежности. Когда они вернулись в деревню, она уже просыпалась. Из труб тянулись тонкие струйки дыма, пахло печёным хлебом и скотом, где-то сердито скрипел колодезный ворот. Обычные звуки, которые сегодня резали слух, как наточенная сталь.

Центральная площадь гудела, как растревоженный улей. Это было странное, разрывающее душу зрелище. Здесь сплелись воедино гордость и горе, бряцание оружия и тихий женский плач. Воины, уже облачённые в кожаные доспехи и кольчуги, проверяли подпруги у коней, поправляли мечи на поясе. Их лица были суровы и сосредоточены, они старались не смотреть в глаза своим матерям, жёнам и сёстрам, чтобы не выдать собственной тревоги.

Милада стояла в стороне, прижавшись к забору, и чувствовала себя чужой на этом празднике прощания. Её собственное горе было слишком свежим, слишком интимным, вынесенное из-под сени священного дуба. Она искала глазами Ратибора и нашла его у коновязи. Он был уже другим. Не тем нежным и страстным любовником, что обнимал её ночью, а воином – собранным, резким в движениях. Его длинные русые волосы, которые она так любила перебирать, сейчас были туго стянуты на затылке кожаным ремешком. Он что-то коротко и отрывисто говорил своим товарищам, хлопал по крутой шее гнедого жеребца, но его взгляд беспокойно шарил по толпе.

И вот их глаза встретились.

На мгновение весь шум площади исчез. Остались только она – в простом домотканом сарафане, с растрёпанными после бессонной ночи волосами, и он – высокий, сильный, уже принадлежащий походу, войне, князю. Он кивнул ей, и этот простой жест заставил её сердце сжаться в тугой, болезненный комок. Милада медленно пошла к нему, лавируя между прощающимися парами, плачущими детьми и стариками, дающими последние напутствия.

Когда она подошла, он отвернулся от товарищей и шагнул ей навстречу, создавая между ними крохотный островок тишины посреди всеобщего гула.

– Холодно, – сказал он вместо приветствия, и это было так просто и по-домашнему, что у неё защипало в глазах. Он осторожно взял её ледяные пальцы в свою большую, тёплую ладонь. Ладонь была жёсткой от мозолей – от весла, от рукояти меча. Ладонь воина.

– Я не чувствую, – честно ответила она, глядя ему в лицо, стараясь запомнить каждую черточку, каждую морщинку у глаз, когда он щурился.

Он замялся, его взгляд метнулся по сторонам, и он полез за пазуху.

– Это тебе. Чтобы… чтобы волосы было чем в порядок привести. А то совсем как лешачиха ходишь, – его попытка пошутить прозвучала натянуто.

Ратибор вложил ей в ладонь гладкий, тяжёлый предмет. Это был гребень. Вырезанный из кости, отполированный до матового блеска. Милада ахнула. Работа была тонкой, искусной. По верху гребня изгибали шеи два лебедя – символ вечной любви и верности. Между ними сиял маленький солярный знак, символ жизни и света. Она поняла, сколько долгих вечеров он сидел при свете лучины, вырезая для неё этот подарок.

– Ратибор… – прошептала она, и голос её дрогнул. Слёзы, которые она так упрямо сдерживала, подступили к горлу. Она провела пальцем по резным птицам, ощущая каждый изгиб. Этот гребень был не просто вещью. Это была часть его души, его обещание, материализовавшееся в кости.

– Прочёсывай волосы каждое утро. И думай обо мне, – сказал он тихо, почти шёпотом, наклонившись к самому её уху. – И когда я вернусь, я хочу, чтобы ты встретила меня с такой же косой, какую я расплетал этой ночью.

– Встречу, – выдохнула она, сжимая драгоценный подарок в руке так сильно, что острые зубцы впились в кожу. Боль отрезвляла, не давала разрыдаться прямо здесь.

Раздался резкий звук рога – сигнал к построению. Ратибор вздрогнул. Их время истекло.

Он быстро, почти грубо, притянул её к себе, в последний раз вдыхая запах её волос. Его поцелуй был не похож на ночные – он был коротким, твёрдым, как клятва, запечатанная на губах. Солёный вкус её непролитых слёз смешался с привкусом стали от его кольчуги.

– Я вернусь, – сказал он ей в губы.

– Я буду ждать, – ответила она.

И он отстранился. Развернулся и, не оглядываясь, пошёл к своему коню. Милада смотрела, как он одним лёгким движением вскочил в седло, как поправил висевший за спиной щит, как его гнедой нетерпеливо переступил с ноги на ногу, высекая искры из брусчатки.

Дружина выстроилась в походную колонну. Впереди ехал сам князь со своим стягом. Раздалась команда, и отряд медленно тронулся с места, вытекая с площади, как железная река. Мимо проплывали суровые, бородатые лица воинов, звякало оружие, фыркали кони.

Ратибор ехал в середине строя. Уже удалившись на несколько десятков шагов, он обернулся. Их последний взгляд. Через пыль, через гомон толпы, через расстояние, которое с каждой секундой становилось всё больше. В его глазах она прочла всё, что он не успел сказать: любовь, боль, надежду и немой приказ – «Живи. И жди». Она в ответ лишь крепче стиснула костяной гребень.

Дружина скрылась за поворотом дороги. Ещё несколько мгновений был слышен стук копыт, а потом и он затих. На площади остались лишь женщины, старики и дети. И звенящая, оглушающая тишина. Милада так и стояла, не шелохнувшись, глядя на пустую дорогу, пока холодная утренняя слеза всё же не скатилась по её щеке и не упала на резных лебедей, застывших в вечном объятии.

Ожидание началось.

Глава 3: Первые дни. Пустота.

Когда гул прощания окончательно стих, а площадь опустела, на деревню опустилась вязкая, неестественная тишина. Она не была похожа на умиротворение летнего полдня или на безмолвие глубокой ночи. Это была тишина пустоты, тишина, оставшаяся после вырванного из мира звука – стука сотен копыт и бряцания стали. Дорога, по которой ушла дружина, зияла на краю деревни, как свежая, незаживающая рана.

Милада вернулась в дом, и он показался ей тихим и чужим. Каждая вещь хранила его незримое присутствие. Вот лавка, на которой он сидел вчера вечером, смеясь над шуткой её отца. Вот деревянная чаша, из которой он пил квас. В сенях всё ещё витал тонкий, горьковатый запах его походного плаща – смесь дёгтя, кожи и дорожной пыли. Она вдохнула этот запах глубоко, до боли в груди, пытаясь удержать его, запереть в памяти. Но он таял, ускользал, как и он сам.

Первый день был самым страшным. Мир утратил краски и звуки. Разговоры матери, гул в отцовской кузнице – всё доносилось до неё словно сквозь толщу воды. Она двигалась, как во сне, выполняя привычные дела на автомате. Её руки сами просеивали муку, сами перебирали крупу, сами пололи грядки, а мысли были далеко-далеко, там, на юге, где по степному ковылю ехал на своём гнедом коне её Ратибор.

Чтобы не сойти с ума от этого внутреннего безмолвия, она погрузилась в работу с головой. Она решила, что усталость – лучшее лекарство от тоски. С раннего утра и до позднего вечера она не давала себе ни минуты покоя. Она помогала матери у ткацкого станка, монотонный стук которого отбивал ритм её тревожных мыслей. Она носила отцу воду и уголь в кузню, позволяя жару очага высушить непролитые слёзы, а грохоту молота – заглушить голос отчаяния в душе.

Но больше всего спасения она искала в лесу. Лес был её стихией, её храмом. С плетёной корзиной и ножиком она уходила на рассвете, когда туман ещё цеплялся за стволы деревьев, и возвращалась лишь к закату. Пальцы сами находили нужные стебли и листья. Вот зверобой – трава от ста хворей и одной тоски, она срезала его с особой тщательностью, шепча про себя заговоры, прося унять боль в груди. Вот душица, вот иван-чай, а вот горькая полынь, трава забвения и горькой памяти. Милада собирала её, но знала – ей забвение не нужно. Ей нужна только память.

Но даже в работе, даже в глухом лесу её душа была натянута, как тетива лука. Она стала воплощённым слухом. Каждый шорох, каждый звук за пределами её мира заставлял её вздрагивать.

Вот по улице проскакал всадник. Её сердце ухало вниз, в живот, и на миг перехватывало дыхание. Он? Вернулся? Что-то случилось? Она бросалась к окну или выбегала за калитку, чтобы увидеть спину соседского парня, спешащего на поле. Волна жгучего разочарования накрывала её, оставляя во рту привкус золы.

Тяжёлые шаги на крыльце поздно вечером. Ратибор! – вскрикивало всё внутри неё. Она замирала, сжимая в руках веретено или пучок трав. Дверь скрипела, и входил отец, уставший после долгого дня в кузне. И снова эта тупая боль в груди от рухнувшей надежды.

Собака во дворе вдруг заливисто лаяла ночью, и Милада вскакивала с постели, подбегала к оконцу, вглядываясь в темноту, в которой не было ничего, кроме пляшущих теней от луны.

День сменял ночь. Прошёл первый, второй, третий… Они слились в один бесконечный, серый день ожидания. Мир вокруг жил своей жизнью: люди смеялись, ссорились, торговали, справляли праздники. А Милада жила в своём собственном мире, в коконе из тишины и надежды, где единственным событием был далёкий стук копыт, который всякий раз оказывался обманом.

Каждую ночь, перед тем как лечь в холодную, пустую постель, она садилась у окна. Лунный свет падал на её распущенные волосы. Она доставала из холщового мешочка его подарок – резной костяной гребень. Прохладная, гладкая кость приятно холодила ладонь. Она медленно, почти благоговейно, проводила им по волосам, от корней до самых кончиков. Она не просто расчёсывала волосы. Она совершала обряд, свой тайный разговор с ним. Каждый проход гребня по волосам был беззвучным словом: «Жду». Каждый взгляд на лебедей, сплетающих шеи, – безмолвной клятвой: «Вернись». И в эти минуты пустота отступала, вытесненная упрямой, отчаянной верой, такой же прочной и вечной, как эта отполированная кость в её руке.

Глава 4: Неделя тянется как месяц

Семь раз солнце вставало, окрашивая небо в розовый цвет, и семь раз опускалось в багровую дымку за лесом. Прошла неделя. Для деревни это был обычный срок – время от одного торга до другого. Были скошены последние полосы овса, женщины засолили на зиму первую капусту, в кузне звенел молот, выковывая новые лемеха для осенней пахоты. Жизнь шла своим чередом, подчиняясь извечному кругу.

Но для Милады время сломалось. Оно больше не текло плавной рекой, оно превратилось в густое, тягучее болото, где каждый день был неотличим от предыдущего. Неделя растянулась на месяц, а может, и на целую жизнь. Мир застыл в том утреннем тумане, в котором растворился силуэт его дружины.

Её тело двигалось, исполняло свои обязанности: носило воду, месило тесто, развешивало на просушку пучки трав. Но душа её спала, или, скорее, пребывала в странном, лихорадочном оцепенении. Она сидела за прялкой, и нить сама собой вилась под её пальцами, а в голове звучал лишь один нескончаемый, мучительный разговор с самой собой.

«Уже седьмой день. Куда они могли дойти за семь дней? До Кривых болот? Или уже вышли в степь? Степь… Он говорил, там трава выше человеческого роста, а ветра такие, что сбивают с ног. Холодно ли ему сейчас по ночам? Укрывается ли он своим плащом? Тем самым, что пах дёгтем и дымом…»

Она шла в лес за малиной, и руки механически обрывали спелые, сочные ягоды, а мысли продолжали свой бег по кругу.

«О чём он думает? Вспоминает ли нашу последнюю ночь? Чувствует ли вкус моих губ так же, как я чувствую его? Или война уже вытеснила всё? Там не до нежностей, он говорил. Там каждый день нужно смотреть в глаза смерти. Перун, Сварог, Велес, все светлые боги, сберегите его! Пусть сталь врага его не коснётся, пусть стрела пролетит мимо. Пусть его конь будет быстр, а рука тверда».

Её молитвы были уже не спокойными обращениями к богам, как раньше, а лихорадочными, отчаянными сделками. Она обещала Ладе вышить лучший рушник, какой та только видела. Обещала Мокоши самую толстую и ровную нить. Она была готова отдать всё, лишь бы выторговать у судьбы его жизнь.

Вечерами, когда дом затихал, тревога, которую она сдерживала днём за работой, подступала к горлу и начинала душить. Она ложилась на свою лавку, куталась в одеяло, но сон не шёл. Пустота в доме становилась почти осязаемой. Она слышала скрип каждой половицы, дыхание спящих родителей в другой комнате, стрекот сверчка за печкой. И в этой гулкой тишине её внутренний голос становился громче и страшнее.

«А что, если гонец уже скачет обратно? А если он везёт плохую весть? Глупости! Не думай об этом. Он сильный. Он – лучший. Он обещал вернуться. Его слово – тверже камня. Но и камни крошатся от воды и времени… Перестань! Не смей так думать! Твои мысли могут накликать беду. Нужно думать только о хорошем. О том, как он вернётся. Въедет в деревню – пыльный, уставший, но живой! И улыбнётся мне своей усмешкой. Той, от которой сердце тает, как воск у огня…»

Она зарывалась лицом в подушку, чтобы заглушить рыдания, которые рвались наружу. Борьба разрывала её на части. Одна её половина, упрямая и верная, твердила: «Он жив, он вернётся, надо только ждать». Но вторая, тёмная, вскормленная страхом, шептала на ухо ужасные вещи. Она рисовала картины битв, которые Милада видела лишь на старых вышивках: лязг мечей, хрипы раненых, кровь на сухой траве. И в каждой такой картине она искала и боялась найти его.

Она вставала, шла к кадушке с водой и плескала ледяную воду в лицо. Смотрела на своё отражение в тёмной воде. Измождённое лицо, большие, запавшие глаза с тёмными кругами. Она узнавала себя с трудом.

«Так нельзя. Я иссохну от тоски раньше, чем он вернётся. Я обещала ему ждать. Ждать – не значит умирать каждый день. Нужно быть сильной. Ради него. Чтобы он, когда вернётся, увидел не тень, а свою Миладу. С румянцем на щеках и светом в глазах».

С этой мыслью она возвращалась в постель. Доставала из-под подушки костяной гребень, его единственное осязаемое обещание. Она сжимала его в руке, пока острые края не начинали болеть. Физическая боль была спасением. Она была настоящей, в отличие от призрачных ужасов, что рождало её воображение. И держа в руке этот кусочек его души, эту ниточку, что связывала их через сотни вёрст, она заставляла себя верить. Неистово, слепо, наперекор всему. Засыпая под утро тяжёлым, беспокойным сном, она всё ещё шептала одними губами: «Вернись. Я жду. Я очень жду». И каждый новый день был очередным кругом этой мучительной борьбы – борьбы её любви против её страха.

Глава 5: Первый сват

Прошёл почти месяц. Золото осени начало подкрашивать края зелёных листьев, а ночи стали по-настоящему холодными. Тревога в душе Милады не утихала, но превратилась в привычный фон, в постоянную тихую боль, с которой она научилась жить, как живут с незаживающей раной.

В тот вечер она сидела у очага и перебирала высушенный зверобой, отделяя цветы от стеблей. Тусклый свет огня выхватывал из полумрака её сосредоточенное лицо и быстрые, умелые пальцы. Отец строгал во дворе ручку для нового топора, а мать, Добравушка, сидела напротив и пряла. Тишину нарушал лишь треск поленьев да мерное жужжание веретена.

Но в этой тишине было что-то напряжённое. Милада чувствовала это кожей. Мать то и дело бросала на неё короткие, оценивающие взгляды, вздыхала, поджимала губы.

– Хватит тебе уже с травами возиться на сегодня, дочка, – сказала Добравушка неожиданно мягким, вкрадчивым голосом. – Умойся-ка да косу переплети. Волосы совсем растрепались.

Милада подняла удивлённый взгляд.

– Зачем? День к концу, скоро спать ложиться.

– А затем, что гости к нам будут, – ответила мать, не глядя на неё и упрямо дёргая нить. – Гости добрые.

Что-то в её тоне заставило Миладу насторожиться. Вскоре вошёл отец, отряхнул стружку с рубахи и тоже сел на лавку, приняв необычно строгий и важный вид. Через несколько минут в дверь постучали.

На пороге стоял Гордей-гончар, крепкий, зажиточный мужик со своего края деревни, а за его спиной неуклюже переминался с ноги на ногу его сын Степан. Степан был парень видный – рослый, плечистый, с простым, добродушным лицом и сильными, перепачканными глиной руками. Он был известен как усердный работник и непьющий сын, мечта любой матери, желающей своей дочери спокойной и сытой жизни.

Сердце Милады пропустило удар, а потом заколотилось глухо и тяжело, как пойманная птица. Она всё поняла.

Гостей усадили на почётное место, мать засуетилась, ставя на стол кринку с молоком и свежий хлеб. Начался чинный, правильный разговор – о погоде, об урожае, о ценах на ярмарке. Милада сидела не шелохнувшись, опустив глаза на свои руки, лежащие на коленях. Она чувствовала на себе пристальный, смущённый взгляд Степана, и от этого взгляда ей хотелось сжаться в комок, стать невидимой. Он смотрел на неё, как на красивую вещь, как на ухоженную кобылицу, которую хочет купить на торге. В его взгляде не было ничего от того огня, той нежности, той бури, что она видела в глазах Ратибора.

– Что ж, чего вокруг да около ходить, – наконец кашлянув, начал гончар Гордей. – Все мы люди свои, деревенские. Сын мой, Степан, на твою дочь, Светозар, давно заглядывается. Девка она работящая, красивая, из хорошей семьи. А сын мой – не лодырь. Горшки его по всей округе знают, два обжиговых горна держит. Не обидит, в достатке жить будут. Спрашиваем вашей воли, дабы сватов засылать.

Наступила тишина. Отец посмотрел на мать, та ободряюще кивнула.

– Предложение хорошее, Гордей. Мы тебе и твоему сыну рады, – степенно произнёс отец и повернулся к Миладе. – Что скажешь, дочь?

Вся комната, казалось, замерла в ожидании её ответа. Огонь в очаге, тени на стенах, лица родителей и гостей – всё было обращено к ней. Мир пытался втянуть её в свою привычную жизнь, навязать свои правила, вырвать её из застывшего кокона ожидания.

Милада медленно подняла голову. Её взгляд был спокоен, но в глубине серых глаз плескался такой холод, что Степан невольно поёжился.

– Спасибо за честь, добрые люди, – проговорила она тихо, но каждое её слово звенело в тишине, как льдинка. – Но я не могу принять ваше предложение.

Мать ахнула. Гордей нахмурился, его лицо побагровело.

– Это почему же? – пробасил он. – Чем сын мой не хорош?

Милада посмотрела не на него, а на своих родителей. В её голосе не было ни вызова, ни злости, лишь смертельная усталость и несгибаемая твёрдость.

– Потому что моё сердце отдано. И я дала слово ждать.

– Так ведь… дружина-то когда ещё вернётся! – воскликнула мать, всплеснув руками, пытаясь обратить всё в шутку. – А может, и вовсе…

Она осеклась под ледяным взглядом дочери.

– Я дала обещание, – повторила Милада, отчеканивая каждое слово. – Пока я не знаю, что оно нарушено, я его не нарушу. Простите, но мой ответ – нет.

Больше она не сказала ни слова. Она просто встала, молча поклонилась гостям и своим родителям и вышла в сени, а оттуда – на холодное ночное крыльцо. Неловкость, повисшая в избе, была гуще дыма. Через пару минут гости, смущённо бормоча извинения и прощания, откланялись и ушли.

Когда дверь за ними закрылась, в избу вошла Милада. Мать смотрела на неё с яростью.

– Ты что творишь, неразумная?! – зашипела она. – Опозорила нас! Такого парня от ворот прогнала! А что, если твой Ратибор… если его уже и в живых нет?! В земле сырой лежит, а ты тут обещания свои бережёшь! Жизнь-то идёт!

– Он жив, – твёрдо сказала Милада. – И я буду его ждать.

– Глупая! – крикнула мать. – Жизнью своей за пустое слово платишь!

Милада молчала. Что она могла им объяснить? Что обещание, данное под священным дубом, для неё важнее сытой и спокойной жизни? Что её мир держится только на этой тонкой ниточке веры? Что предать её – значит предать и убить саму себя? Они бы не поняли. Они жили в мире, где всё было просто и понятно: посев и жатва, рождение и смерть, выгодный брак.

Не говоря больше ни слова, она ушла в свой угол за занавеску. Она слышала, как родители ещё долго перешёптывались, как вздыхала мать и сердито ворочался отец. Но ей было всё равно. Она выиграла эту битву. Она защитила своё право ждать. Достав из-под подушки резной гребень, она прижала его к щеке. Холодная кость, казалось, придавала ей сил. Она знала, что это был лишь первый бой. И что впереди будет ещё много таких же.