Долина Снов

С той поры я стал замечать, как с каждым днём странные видения, ночные ужасы, всё чаще вторгаются в нашу жизнь. И вот однажды ночью они решили явиться ко мне не в облике сна, но в облике неумолимой, осязаемой яви…

***

Странные танцы нежных рук Марии становились всё явственнее и зловещей: каждый её сон, даже краткий дневной отдых, сопровождался этим таинственным движением. Едва она погружалась в дрему, руки её уже переставали принадлежать ей самой. Я всё чаще ловил себя на страшной мысли: некая потусторонняя сущность мало-помалу забирает себе власть над её телом и вскоре покусится на душу. Но то были мои смутные догадки, порождения болезненной фантазии, и потому я решился поведать об этом её отцу.

Леонид Афанасьевич выслушал меня без удивления и раскрыл тайну болезни Марии:

– Всё началось три года назад. Никто не ведает, что за тёмная напасть приходит к ней каждую ночь. Врачи бессильны: именуют это лунатизмом. Но если взглянуть на дочь мою со стороны, то кажется, будто в неё вселяется чужая воля. Ох, Федька, – старик помрачнел и опустил голову, – эти танцы рук – только предвестие. Если потревожить того, кто обитает в ней, явится настоящий ад. Ты забудешь про сон и будешь вечно возвращаться к тому ужасу, что уже видел и слышал. Не тревожь эту сущность: даже Бог, быть может, не властен изгнать её.

– Но Марии от этого не станет легче! – возразил я с отчаянием.

– Пусть лучше она медленно угасает, чем это чудовище увлечёт её в бездну, – ответил он с мрачной решимостью.

Я не стал терзать его вопросами: в измученном его лице таилась тень того, что он сам, быть может, переживал в безысходные ночи. Какой ужас узрел он, если смирился и отринул надежду? Я вспомнил собственный страх перед зловещим танцем её рук – и содрогнулся. Неужели это лишь начало, и вскоре явится нечто, в сравнении с чем прежний ужас покажется тенью?

О том, что поведал мне её отец, я не сказал Марии: она пребывала в блаженном неведении о своих ночных недугах, тянувшихся уже три года. Но моё любопытство терзало меня: когда и как могла она заразиться этой странной хворью? Ведь недуг сей не мог явиться внезапно. В одну из вечерних прогулок я осторожно спросил её, не случилось ли три года назад нечто необычное.

– Мария, душа моя, – сказал я, – твоя жизнь кажется столь безмятежной, что трудно вообразить, будто злой рок мог коснуться тебя. Словно сама судьба оберегала тебя от тьмы.

– Так и было, – ответила она, и улыбка её была нежна, но вскоре погасла, а лицо её побелело. Взгляд её застыл на воде канала, вдоль которого мы шли. – Несколько лет назад я впервые увидела утопленницу.

Я вздрогнул: образ из моего ночного кошмара всплыл во всей своей мерзостной ясности.

– Это случилось ранним утром, – продолжала она. – Лето стояло; утро было свежее и доброе. Я плохо переношу жару, потому велела Настеньке, моей служанке, сопровождать меня в этот час. Мы шли вдоль канала, и вдруг я узрела в воде нечто… Это оказалось тело молодой девушки: обезображенное, вздутое, синюшное. Настенька побежала звать городового, а я… я спустилась ближе к воде. Не знаю, зачем: то ли ужас, то ли странное влечение влекло меня. Тело было столь же ужасно, сколь и таинственно прекрасно. Она была в простом платье, босая, без украшений. Её мёртвое тело словно парило в воде. Я наклонилась… и вдруг, неведомо почему, мне почудилось, что она смотрит на меня.

Мария побледнела, и взгляд её потемнел, как сама вода канала, в которую смотрели многие несчастные.

– Мы были похожи, – прошептала она. – Если бы она родилась в моей семье, её жизнь была бы иной. Или если бы я явилась на свет в бедности и нищете, меня ждала бы та же участь… Я говорила это ей, утопленнице. И тогда… она открыла глаза. Мутные, мёртвые глаза! И схватила меня за платье. Я рухнула в воду, в её ледяные объятия. Под водой я видела её лик – он преобразился, сделавшись прекрасным, почти ангельским. Её руки ласкали моё лицо, танцевали вокруг меня, и страх мой сменился неведомым блаженством. Я утопала, платье тянуло на дно, и лишь городовой спас меня от гибели. Настенька умчала меня домой, пока полицейские вылавливали тело несчастной. Мы ничего не сказали отцу.

Я был поражён: тайна эта хранилась в её сердце долгие годы, известна лишь ей и служанке. Но теперь я понял: та утопленница, с глазами мёртвыми и руками нежными, и есть та, кто томит душу моей Марии. И именно она приходит ко мне в ночных кошмарах, насылая невыразимый ужас.

Не напрасно Леонид Афанасьевич предостерёг меня: не тревожь того, кто обитает в его дочери. Я понял – за моё дерзкое любопытство мне ещё предстоит уплатить страшную цену.

***

Напасть явилась, как и прежде, в ночной час. Я вновь просиживал над бумагами и, изнурённый, не решался лечь в постель – дабы не видеть вновь этот бесовский танец её рук. Но Мария уже спала: медленно поднялись её белые руки вдоль тела; правая скользнула по левой в движении столь чувственном, что казалось, оно даровало ей невыразимое блаженство. Лик её оставался тих и умиротворён, словно она пребывала в сладких сновидениях, не ведая того, что её тело творило в блаженном экстазе.

Я, терзаемый ужасом, решил прервать сей жуткий обряд. Взяв в руки портсигар, я ощутил его тяжесть и содрогнулся: мысль ранить Марию была невыносима. Я поискал предмет полегче, но всё же способный долететь до неё. Так в моих пальцах оказалась шахматная фигура – слон. С трепетом и отчаянием я метнул её в её сторону.

То, что случилось далее, превзошло мой воображаемый страх: Мария, не раскрывая глаз, ловко схватила летящую фигуру в воздухе. Я вскрикнул – столь чудесна и жутка была её реакция. Она крепко сжала слона в ладони и, будто тянутая за невидимые нити, медленно приподнялась с подушки. Лик её обезобразился: губы почернели и посинели, кожа побледнела; волосы рассыпались, придавая ей призрачный облик. Передо мной была не моя Мария, но неведомое существо, чужое и отвратительное. Голос её прозвучал, как хрип из гнилых уст:

– Подойди ко мне…

Это было не слово человеческое, но булькающее прохлюпывание, точно из разложившейся глотки. Сей порождённый бездной голос внушал первобытный ужас. Существо уже обрело силу, оно поднялось с ложа и, покачиваясь, стало шагать ко мне, протягивая свои мертвенные руки. Я в страхе захлопнул дверь и запер её на ключ. За деревом раздавались стоны, тяжёлые хлюпанья – будто кто-то тонул в вязкой трясине. Доски содрогались от яростных ударов, точно свора бесов рвалась наружу.

Ослеплённый животным ужасом, я накинул пальто и, забыв о Марии, бросился вон из дома. Я мчался по тёмным улицам, не сознавая ни времени, ни направления. Мне всё чудилось, что за мной бредёт это нечто, тянет свои мёртвые руки к моей спине. Я обернулся – улица пуста. В тот миг неведомая хватка обрушилась на моё плечо; я вскрикнул, решив, что настал конец, и уже готов был полететь в чёрные воды Невы.

Но то был священник. Он удержал меня за полы пальто, не дав мне сорваться в бездну.

– Не пристало юному господину шататься по городу в такой тёмный час, – молвил он, и голос его был спокоен, но исполнен тяжкой серьёзности.

Я оцепенел: ведь это был тот самый священник из моего кошмара – тот, что спасал меня от Лярвы! Да, именно так именовал он существо, вселившееся в мою бедную Марию. Охваченный неистовым восторгом, я обнял его, чем немало смутил строгого священника.

– Небось, рассудком тронулся? – сказал он, с усмешкой покачав головой.

– Нет, нет! – воскликнул я. – Вы – моё единственное спасение!

С отчаянным жаром я поведал ему обо всём. Он слушал молча, но в его глазах не было сомнения: напротив, взор его говорил, что подобное явление знакомо ему не впервые.

– Я приду завтра, в полночь, – сказал он. – Приготовь гроб: ибо отпеть придётся не живую, но уже мёртвую. Она не своей смертью покинула сей мир, и душа её не обрела упокоения.

С этими словами мы расстались. Я вернулся домой и до первых лучей рассвета не решался приблизиться к её покоям. Лишь при свете утра я, дрожа, отворил дверь. И что же? Передо мною лежала Мария, ангельски спокойная, тихо спящая на мягких перинах. Глядя на её лик, столь чистый и безмятежный, я и помыслить не мог, какой бездной зла будет отмечена ночь грядущая.

***

День прошёл в неумолимом напряжении: помимо обычных служебных забот, мне предстояло добыть гроб – и так, чтобы ни у кого не возникло малейшего подозрения. За несколько часов совершить сие казалось почти невозможным, но повеление священника не допускало промедления.

Вечером я возвратился домой; Мария, как всегда, осыпала меня нежностью и лаской. Я, однако, вновь не лёг с ней, сочтя нужным разобраться с делами; она тихо пожелала мне спокойной ночи и удалилась в спальню. Но покой мне сей не был уготован. Когда Мария заснула, я запер её дверь и бросился на поиски гроба. Часами я метался по улицам, ища ритуальные лавки и мастерские – всюду двери были заперты; казалось, сам город отрёкся от мрака полуночи. Отчаянье стягивало горло: стрелка часов неумолимо подбиралась к роковому часу.

Я сел у моста и всматривался в чёрные воды Невы; их поверхность казалась бескрайней и безмолвной, подобно глазу вселенской тоски. И вдруг, на противоположном берегу, замер странный силуэт – гроб, что плыл, покачиваясь, подобно оставленному рекою ящику судьбы. Сердце моё екнуло: он был точь-в-точь как тот, что явился мне в кошмаре. С дрожащими руками я пересёк мост и, не веря глазам своим, поднял сыплющийся и сырой ящик. Кто бы в ту минуту увидел меня, тот решил бы, будто рассудок мой решил покинуть меня.

Я водрузил гроб в гостиной, разместив его на столе. От него тянуло тухлой рыбой и сырой плесенью; окно я распахнул настежь, да холодный ветер лишь отчасти развеял смрад. Но кошмар, казалось, повторялся со страшной точностью: сквозь облачную пелену пробился бледный диск луны и осветил мрачную комнату мертвенным светом – было полнолуние.

В дверь раздался стук. Я вздрогнул, но вспомнил, что настал час. Впустив священника, я увидел в нём ту же суровую тень, что прежде мелькала в моих видениях. Он молча окинул взглядом гроб, разложил на столе принадлежности для обряда и сдержанно произнёс:

– Клади её в гроб.

Я пошёл за Марией. Спала она так крепко, что не смела вздрогнуть, когда я осторожно уложил её в сырой ящик. Сердце моё рвалось на части: как же поместить в сей гнусный ларец любимую? Я готов был оттолкнуть священника и прервать сей безумный ритуал; но дело было начато и обратного пути не предвиделось.

– От тебя лишь одного прошу, – тихо сказал он. – Не мешай мне. Стой у окна и не оборачивайся. Чего бы она ни взывала, не откликайся; если откликнешься – пропащи вы оба. Понял ли?

– Понял, – прошептал я, и голос мой дрожал.

Я встал у окна и смотрел на пустынный Петербург; на мостовых не было ни души, лишь дремал городовой на посту. Священник начал обряд. Под звук его молитв тревога во мне росла: Мария не подавала признаков пробуждения; сон её был глубже смерти, и мысль о её гибели сжимала мне грудь.

Я обернулся – и узрел ужас, от которого седеют волосы: из гроба, точно из самой утробы земли, восстали руки – те самые, что являлись мне в ночных видениях. Они извивались, почернели от тления, и вид их был так мерзок, что я едва не пал в обморок. Я отвернулся, но образ сей врезался в глаза мои навечно.

– Держи свечу, – произнёс священник, подавая мне пламень. – Можешь повернуться, но не открывай очей. Понял?

– Понял, – повторил я ледяным голосом, чувствуя, как воск горячий стекает по руке моей.

Священник непрестанно тянул свои молитвы. Сквозь его гулкие слова доносились стоны и отвратительное хлюпанье. Я ясно чувствовал: нечто вырвалось из гроба и бродит теперь по комнате. Его зловонное дыхание коснулось моего лица, и от этого касания по жилам пробежал ледяной ужас. Но священник будто ничего не замечал и не смолкал.

И вдруг голос Марии прозвучал нежно, ласково:

– Феденька… мой свет! Подойди же ко мне!

Я дёрнулся, готовый броситься к ней, но священник властным жестом удержал меня:

– Это Лярва. Подойдёшь – погибнете оба.

– Но Мария… – мой голос сорвался.

– Молчи! – грозно произнёс он. – Она испытывает тебя.

Я стоял, стиснув веки. Холодные, влажные пальцы коснулись моего лица. Голос, тот же, но уже чуждый и свирепый, пронзил слух:

– Как ты мог так поступить со мной, Николай? Ты оставил меня в воде… смотрел, как я тону!..

Я содрогнулся до глубины души. Это была не Мария – то был дух утопленницы, обращавшейся к другому. Имя её палача было мне известно; теперь я понял: она нарочно изрекла его, дабы я нашёл его и возвестил ему расплату. Значит, мерзавец всё ещё бродит по свету вольным человеком; значит, кара обошла его стороной. И мне, избранному, суждено стать его судьёй. Неужто дух девицы избрал Марию мою как орудие правосудия?.. Но дух, лишённый силы речи, лишь корчит нам жуткие образы и пугает жалким подобием голоса.

– Я найду его! – воскликнул я с отчаянной решимостью. – Он понесёт наказание!

И тут же осёкся: о, безумие! какая дерзость, какая роковая оплошность! Не следовало мне вступать с ней в диалог – что же я натворил?

– Спасибо… – прошептало дыхание – тёплое и холодное одновременно. Ледяные губы утопленницы коснулись моей щеки. Я услыхал, как её мокрые шаги удаляются к гробу.

Священник снова запел молитву; он творил обряд молча, без упрёка, и потому мне показалось, будто я ещё не всё погубил.

– Всё кончено, – произнёс он наконец. – Можешь открыть глаза.

Я открыл. Комната всё так же была мрачна; лишь слабый свет свечей дрожал в густом полумраке. Священник один за другим тушил их. Но взор мой уловил странность: дым от свечей не таял, но, вздымаясь тонкими струйками к потолку, складывался в образ, точно душа сама поднималась к небесам. И в этом зыбком клубке копоти я различил очертание женской фигуры – оно проступило на краткий миг и растаяло, когда в распахнутое окно ворвался могучий поток ветра от залива.

– Я ответил ей! – вскрикнул я в отчаянии. – Но не следовало… Скажи, она не упокоилась?

– Её душа найдёт покой, – сурово отозвался священник, – когда ты исполнишь обещание, данное ей.

– А если не исполню?.. – пронзительно спросил я.

– Тогда она взыщет то, что тебе дороже всего. Потому – исполни.

С той ночи Мария, к изумлению всех, стала выздоравливать: в её взгляде появилась бодрость, а отец её, прежде угасавший от тоски, обрел надежду. Казалось, чья-то незримая сила возвратила её к жизни.

А мне надлежало исполнить данное слово Лярве. Преступника я отыскал скоро; но доказательства собирал годами – терпеливо, тщательно, подобно судье, что не торопит правосудия. За это время у нас с Марией родились двое детей: Михаил и Анастасия.

На суде тот самый Николай был признан виновным и обречён на каторжные работы пожизненно. Лишь тогда я, с облегчением, мог думать о будущем и жить ради семьи. Но память – суровая и неумолимая – доныне хранит те ночи: бессонные, исполненные видений, что леденят мою душу и лишают её покоя.

Таинственный гость

События происходят в петербургской психиатрической лечебнице имени Скворцова-Степанова, в просторечии называемой «Скворешней», основанной ещё при государе Александре III.

Моя рука дрожит от страха, но я должен написать – пусть это станет моим последним свидетельством о немыслимых происшествиях, случившихся на этих северных землях. Дом призрения душевнобольных – не самое утешное пристанище для молодого человека, но я всегда знал: помощь несчастным станет моим призванием. Мои наставники – лучшие психиатры империи, не уступающие в опыте и рассудительности именитым европейским врачевателям. Моя обязанность была проста: наблюдать за больными. Большинство из них – выходцы из благородных семей, и потому ухаживали за ними с особой тщательностью, словно за хрупкими, но ценными сосудами.

Конечно, у нас случались и тревожные, и пугающие истории, но всякая из них имела разумное объяснение. До той ледяной ночи, когда к нам доставили одного дворянина… С тех пор я боюсь засыпать, ибо знаю: утром он явится вновь – таинственный гость.

Я умолчу о его подлинном имени – слишком оно известно в высшем свете; пусть будет он назван Филиппом. Его привезли на пароме из диковинных азиатских краёв. Медики тщетно искали телесный недуг: он был крепок и здоров, как человек в расцвете сил. Но болезнь его была иного рода. Наставники мои единогласно решили: эпилепсия.

Приступы приходили ночью. Филипп бился в конвульсиях, словно боролся с невидимым противником, словно чьи-то бесплотные руки сжимали его горло. Но я вскоре понял: это не болезнь, но истинная схватка за жизнь.

Днём же он молчал, будто уста его зашили невидимыми нитями. Лицо его вытянулось и осунулось; неведомо, сколько ночей он не смыкал глаз. Но более всего терзали меня его глаза: они были широко раскрыты, безумно блуждали по сторонам, словно выискивали неведомого призрака. От долгой бессонницы под ними легли тёмные круги, отчего голубые радужки казались ещё ярче – леденящими, мёртвыми огоньками. Я не смел встречаться с ним взглядом – это было сродни прикосновению к бездне.

В тот роковой вечер, когда я пришёл на осмотр, едва протянул руку, он схватил меня с нечеловеческой силой.

– Ноги! Ноги! – вскричал он, захлёбываясь. – Не смотри ему в лицо! Отвернись! Отвернись!

Сказать, что я испугался, – значит ничего не сказать. В детстве я был пугливым мальцом: братья не раз запирали меня в шкафу на всю ночь, и я знал, что такое тишина, изрыгающая непостижимые шорохи. Но этот страх был несравнимо ужаснее. В его глазах я видел отчаянные мольбы, как будто во мне он узрел небесного посланника. Он рвал мой халат, вцеплялся, как утопающий – и, будь он свободен, разорвал бы меня в поисках избавления.

Санитары успели вовремя. Но этот припадок отличался от прежних. Это были не судороги тела, а мука души, раздавленной и изломленной неведомой силой.

«Ноги… Ноги…»

Эти слова не выходили из моей памяти. Вечером, лёжа в постели, я повторял их, словно в бреду. Они разрастались во мне, как опухоль, вызывая тревогу, отвращение и гнетущее предчувствие. Я смотрел в окно, где луна разрывала тучи, и незаметно уснул, забывшись.

На рассвете холодный свет заполнил мою комнату. Я, как всегда, укрылся одеялом, надеясь на ещё полчаса дремоты. Но дверь вдруг со скрипом отворилась. Я вздрогнул, завернулся плотнее – во мне ожил детский страх. Я подумал, что это один из пациентов, и проклял собственную забывчивость – задвижку я не опустил.

– Алексей, пора вставать. Я тебе завтрак принесла, – раздался голос ключницы.

Мне стало спокойнее; я уже собрался приподняться… Но вдруг нутро моё сжалось, холодный ужас парализовал меня. Что-то было не так. Голос звучал верно, и всё же сердце гулко билось, будто в груди моей стучала чужая жизнь.

И тогда я вспомнил: дверь была заперта! Никто не мог войти. Никто.

Я осторожно приподнял угол одеяла. У кровати стояли её ноги – знакомые, в старых туфлях. Всё совпадало: голос, облик, даже походка. Но ледяная рука ужаса сжала моё горло.

– Алексей, что же ты? Не заболел ли? – снова позвала она.

Я втянулся под одеяло, как в саван. «Не смотри ему в лицо! Отвернись!» – вспыхнули в памяти слова Филиппа.

Её шаги приблизились. Голос, хоть и тот же, теперь звучал глухо, будто из провала, из самого чрева преисподней. И тут холодная рука скользнула под одеяло. Она сначала мягко коснулась моей спины, потом с невыразимой дьявольской игривостью начала щекотать меня. Я сдерживал крик, дрожа и цепенея. Но рука росла, тяжелела, и когти впились в мою плоть, причиняя нестерпимую боль.

В отчаянии я сорвал с себя одеяло и вскочил.

Комната была пуста. Белая, залитая солнечным светом, стерильная до слепоты. Я кинулся к двери – она была надёжно заперта.

И вдруг – тук-тук!

Я едва не лишился чувств.

– Кто там? – спросил я дрожащим голосом, едва справляясь с удушьем.

– Это я, ключница. Я принесла завтрак, – ответила она своим привычным, простым голосом.

Она вошла, молча оставила поднос на столе и удалилась. Вслед за её уходом тишина вновь заполнила палату, и я остался один, чувствуя, как сердце моё бьётся неравномерно, в каком-то безумном, ломком ритме. Тогда я понял: со мной только что произошло нечто, не поддающееся ни разуму, ни логике.

Охваченный паническим ужасом, я бросился к наставнику и рассказал обо всём, боясь, что схожу с ума. Он слушал спокойно, с едва заметным оттенком усталости, и, когда я закончил, произнёс:

– Это галлюцинация. Ты накрылся одеялом, воздух не поступал в достатке, и твой рассудок впал в пограничное состояние между сном и явью. В такие минуты воображение оживает и образы приобретают пугающую реальность. Тебе стоит быть осторожнее: не закрывайся с головой, а надень лишь повязку на глаза.

Я согласился, хотя в глубине души понимал – видение моё было слишком явственно, слишком ощутимо для простой игры воображения. Но я подчинился, исполнив его совет.

Однако уже на следующее утро всё повторилось вновь. Только на сей раз в дверь вошёл тот, кого меньше всего ожидал увидеть…

***

У нас лечатся разные пациенты, и каждый несёт свою печать болезни. Но есть среди них одна, чья история выделяется столь странным и пугающим образом, что о ней ходят пересуды и между врачами, и между служителями приюта. Она спит мёртвым сном.

К ней приезжали учёные и врачи со всех концов света, но никто не сумел постичь её состояние. Оно походило на древние рассказы о летаргическом сне, на то, что ныне медицина пытается объяснить, но до конца не постигает. Наш уход за ней, быть может, и продлевает её земное существование, ибо если бы она осталась в своей скромной комнатушке, где впервые её нашли, то давно бы упокоилась в гробу. Настолько мертвенно выглядела её неподвижная фигура, что соседи уже готовили похороны, но, задержав их из-за мелочных разногласий, вдруг обнаружили нечто невероятное: её тело не трогало разложение.

Так она и лежала, словно спящая красавица из старых преданий, ожидая своего спасителя, что пробудит её поцелуем или словом.

Я привык навещать её. Сначала – из праздного любопытства, а вскоре – из притяжения, сродни тайной страсти. Белизна её кожи делала её подобной восковой фигуре на фоне белоснежных простыней. Длинные тёмные волосы, заботливо расчёсанные ключницей и заплетённые в косу, ложились на плечи, словно чёрная река, оттеняющая мраморный облик. Черты её лица были величавы и напоминали античную статую.

Полгода минуло, и я пристрастился к этим визитам: утром или вечером входил в её палату, дабы узреть её лицо и тайком лелеять надежду, что однажды, пробудившись, она первым делом увидит меня. Я не мог разобраться в себе: любовь ли это? Или болезненное увлечение? Как возможно любить человека, о котором ничего не знаешь? Известно лишь, что она была гувернанткой, сиротой, без семьи и защиты. Брат её погиб на войне, и осталась она одна в этом холодном мире.

И всё же, я продолжал приходить, как верный паломник к святыне.

В тот вечер, перед тем как лечь в постель, я снова зашёл к ней. Но не одну её увидел – у её ложа стоял священник. Никогда прежде я его не встречал, и облик его показался мне странным, даже зловещим.

Он был неимоверно высок – почти два метра ростом, худощав и гибок. Его густые седые волосы падали волнами до самых пят. Ряса, чёрная и поношенная, местами застирана, а поверх неё сиял серебряный крест старинной работы, от которого исходил холодный, спасительный свет.

Я смутился и осмелился нарушить молчание:

– Вы решили помолиться за её душу?

Священник медленно обернулся, и я увидел его лицо. Старец, по первому впечатлению, должен был быть ветхим, но оказалось – он выглядел не по годам молодо. Если бы не седые волосы, я бы сказал, что он ненамного старше меня. Лёгкие морщины не портили его, а придавали особую фактуру, словно время само даровало ему некую важность. В полумраке он напоминал мне посланника из иных миров, тень судьбы.

– Боюсь, что барышне мои молитвы не помогут, – сказал он тихо. – Здесь нужны силы иного порядка.

И, не сказав более ни слова, он вышел. Его шагов я не услышал – он словно растворился в воздухе. Лишь длинные полы рясы скользнули по моей руке, и холод этого прикосновения остался в памяти.

Я подошёл к ней. Лёгкое движение руки – и я коснулся её холодной кисти. Надежда опять закралась в сердце: вдруг сейчас она откроет глаза? Но нет, неподвижна она лежала на белом полотне, как статуя. И тогда… я не ведаю, чем был движим – безумием ли, слабостью ли, или искушением. Но я наклонился и слегка коснулся её губ.

Поцелуй! Сей поступок тут же отрезвил меня. Стыд обрушился на меня, как тяжёлый камень. Я, молодой врач, позволил себе неслыханное дерзновение! Сгорая от позора, я поспешно вышел и тщательно закрыл за собой дверь на задвижку.

В своей комнате я ещё долго метался в мучениях и сожалении. Но под конец полуночи усталость взяла своё, и я уснул.