Долина Снов

Маргарита Неверовская

Долина Снов

Профессор

«Я хочу оказать вам честь, Владислав, пригласить в мой кабинет, чтобы испить высокогорный улун из китайской провинции Фуцзянь», – обратился ко мне профессор по востоковедению.

Конец познавательной лекции оказался для меня весьма неожиданным поворотом. Хотя я не грешу тем, что неоднократно пытался узнать больше о профессоре и его прошлой жизни. Вокруг этой таинственной персоны ходило немало слухов. О его путешествиях по Востоку и Азии можно писать захватывающие романы, наполненные тайнами и приключениями. Поэтому я всеми силами пытался во время лекций общаться с профессором на нашем общем языке искусства и эстетики, чтобы он заметил во мне тот самый огонь любознательности. Я целиком и полностью ушёл в расследование его прошлой жизни и не заметил, как эта мания привела меня в его кабинет, где я испробую высокогорный улун из китайской провинции Фуцзянь.

Возможно, профессор увидел во мне тот самый огонь стремления к новым знаниям, словно видел своё отражение, когда сам был молод, полон энергии и стремился к неприступным вершинам. Но тот факт, что мы сблизились, – безоговорочно подтверждается тем, что я сижу на диковинном стуле. По моим познаниям, я бы отнёс этот экзотический элемент интерьера к династии Цин. Она как раз была известна своим убранством и великолепием. По правую сторону от меня стоял столик для благовоний, отлично сочетающийся со стулом, на котором я не сижу, а восседаю.

Кабинет профессора оказался проводником в его богатую и насыщенную жизнь. Мой пытливый и возбуждённый взгляд не мог разом охватить все детали. Я не мог целиком поглотить всё это великолепие, собранное годами безудержным и всеобъемлющим разумом. Моё воображение создало неповторимую личность, словно только что родился персонаж никогда не виданной истории о человеке, который обошёл весь мир.

Я с раннего детства был поглощён историями о путешественниках и исследователях, поэтому выбрал этот путь для себя. Но мне нужен наставник, чтобы он приоткрыл ту самую дверь в невиданный и сложный мир. Я знаю, что выбранный путь может указать на мои страхи и неуверенность в себе, но я хочу стать чем-то высоким и возвышенным, пройти через сложную трансформацию, чтобы стать лучшей версией себя. Не хочу прятать внутри себя ту самую страсть и желание к покорению вершин, хоть мне и страшно тянуть руку в темноту, где меня никто не ждёт, где нужно самому прокладывать путь в этот сложный мир. Сидя на лекциях, моё воображение отдаляет меня от реальности, и я каждый раз теряю твёрдую почву под ногами. Мне нужен тот самый компас, который укажет маршрут для моих свершений.

Я нашёл свой компас. Первая встреча с профессором произвела на меня большое впечатление. Он вошёл тяжёлой походкой в аудиторию. И первое, что я увидел, – это трость.

«Что за диковинная вещица!» – подумал я, когда увидел в руках профессора трость.

Мой пока ещё неопытный взгляд предположил, что трость выполнена из можжевельника, так как эта древесина твёрдая, упругая и прочная, хорошо поддаётся обработке, лакируется и полируется. Волнообразный рельеф трости плавно переходил в изящную ручку. Основа трости была сделана очень прочно – профессор уверенно опирался на неё, не опасаясь, что его верная опора даст трещину. Но главная изюминка трости – это змея. Она обвивала своим телом рукоятку и трость. Я около пяти минут разглядывал эту змею – её тёмно-зелёное туловище, мелкие вырезанные чешуйки и сверкающие глаза.

Профессор хромал, поэтому настукивал тростью по аудитории незамысловатую мелодию. По слухам, он упал с лошади на скачках. Кто-то опровергает это и говорит, что профессор участвовал в кулачных боях и получил там травму. Но я не верю этим слухам, которые окутывают профессора со всех сторон. Даже его коллеги не знают всех подробностей его прошлой жизни.

Кто-то рассказывает о захватывающей истории жизни профессора во время падения китайской монархии. Он видел своими глазами Синьхайскую революцию, а по возвращении на родину стал свидетелем Октябрьской революции. Профессор видел, как пали великие империи, как на глазах образовывались новые государства. Но, несмотря на все перемены, он держался как джентльмен. Много слухов ходило о его благородном происхождении – даже поговаривают, что где-то у него есть клад с настоящими сокровищами, украденными во время революций в Китае и в России.

Я же человек новой эпохи, поэтому меня с такой жаждой тянет приоткрыть завесу прошлых тайн. Профессор не был очень стар, но его белоснежные волосы, касающиеся концами могучих плеч, демонстрировали большой жизненный опыт. Его лицо не было покрыто глубокими морщинами, но имело фактуру, похожую на карту прожитых лет.

Профессор всегда ходил в одном и том же твидовом костюме. Он очень хорошо сидел по фигуре, поэтому профессор не собирался изменять старому другу. Когда он заходил в аудиторию, сразу доносился металлический отголосок набоек его кожаных туфель. Я много раз представлял, как в аудиторию заходит ковбой, цокая металлическими шпорами. Широкий кожаный плащ создаёт вихрь, который вздымает занавески на окнах. А широкая шляпа смахивается ловким движением руки, обнажая публике серебряный блеск густых волос.

Много раз моё воображение уносило меня куда-то далеко – в прошлое профессора. Я неоднократно представлял его молодым, как он попадал из одного приключения в другое. В моём воображении жил удивительный герой, на которого я хотел походить.

– Я как вижу, вы заинтригованы, молодой человек? – сказал профессор, появившись в кабинете очень неожиданно.

Я резко встал со стула, не зная, что делать. Этот жест очень насмешил профессора, а меня вогнал в краску, так как я попросту был в смятении. Эта сцена жила в моём воображении, но события из мира грёз неожиданно материализовались. В реальности мой язык замертво был приморожен к нёбу, а в моём воображении жили высокопарные диалоги с профессором.

Профессор жестом указал сесть на место и налил нам чай в изящные чашки из китайского фарфора. Высокогорный улун из китайской провинции Фуцзянь наполнил приятным ароматом кабинет профессора. Профессор испил первым чай, а я, как восковая фигура, держал чашку недвижно, так и не позволив моим утомлённым устам прикоснуться к благоухающему напитку.

– Аромат улуна возвращает меня в годы молодости, – произнёс профессор не своим голосом, словно передо мной сидел мой ровесник. – Владислав, вдыхать аромат недостаточно, нужно его попробовать, а не то остынет.

Я тут же сделал глоток и сразу ощутил тот самый вкус, который всегда будет ассоциироваться с моими юными годами. Этот чай даже в глубокой старости возвращал мне тонус, как будто в старческие связки вселялась моя юная версия.

– Владислав, а вам что-то известно о метафизике? – Профессор улыбнулся, зная, что я дам ответ на его вопрос.

– Это раздел философии, занимающийся исследованиями первоначальной природы реальности, бытия и мира как такового.

– А если копнуть ещё глубже, отойти от заученных формулировок – что такое метафизика? Скажи своими словами, Владислав.

– Своими словами?

– По опыту.

– Это так трудно…

– В нашей жизни дать понятие чему-то – всегда сложная задача. И именно такие люди двигают мир вперёд. Те, кто задумывается о природе бытия, о нашей цели существования.

Я не думал, что разговор с профессором начнётся так. Я прочитал много книг и хорошо владел материалом, но эти знания тут же покинули меня, когда нужно было сформировать своё видение окружающей действительности.

– Не стоит думать, что все книги, которые ты прочитал, не дают точного ответа, – профессор словно прочитал мои мысли. – Это твой опыт, который никогда не проходит бесследно. Из него формируется твой путь, а он не будет похож ни на мой, ни на чей-то ещё. Это твой индивидуальный путь. Так что же такое метафизика?

– Если говорить о физике, то это наука о том, что нас окружает. Это то, что осязаемо и с чем мы можем иметь физическую связь.

– Так и есть, – профессор бросил мне в руки печать, подтверждая мои слова.

– Метафизику невозможно схватить руками и потрогать – она на языке интуиции. Это когда внутри происходят процессы, необъяснимые науке.

– Верно-верно…

– К метафизике можно отнести и то, что нас объединяет одна цель. Одна и та же мысль может в данный момент посетить нескольких человек. В детстве я всегда смотрел на звёзды и думал, что где-то на другом континенте есть такой же мальчик, как я. Что его тоже посетила такая же мысль, как и меня…

– Как ты думаешь, все мальчики в тот момент думали, как и ты?

– Я думаю, что нет.

– Как ещё объяснишь метафизику на примере из детства? И ещё чаю?

– Я бы не отказался.

Разговор с профессором начал обретать чёткое очертание нашего будущего общения. Я решил ничего не скрывать внутри себя и не бояться выражать свои мысли. Профессор словно видел мой якорь, поэтому задавал такие вопросы, которые снимали с моих плеч тяжкий груз.

– Когда я был маленьким (мне тогда было вроде бы шесть лет), меня часто посещали мысли о смысле жизни. Я мысленно лишал себя того, что меня окружает.

– Лишал себя смыслов?

– Я представлял, что было бы, если бы не было папы и мамы. Потом представлял, если бы не было моей комнаты, неба, рек и озёр, воздуха, солнца. Я лишал себя всего. Когда вокруг не оставалось ничего – я видел темноту и страх. Тогда я открывал глаза и радовался тому, что не один. Что могу думать о вечном, о смысле жизни. Если бы этого не было, то в чём тогда смысл?

– Это и есть метафизика, – улыбнулся профессор, сделав глоток ароматного чая.

– А вы расскажите историю вашей трости?

Профессор взял в руки свою трость, и меня чуть не ослепили змеиные глаза, засверкавшие на свету.

– Это подарок моего покойного китайского друга. Я получил травму, когда попытался покорить Кайлас. Я был постарше вас, Владислав, и я не верил в пугающие легенды. Но гора наказала меня за мою малодушную дерзость…

Я с содроганием слушал рассказ профессора о его приключениях и опасностях. Никто бы мне не поверил, если бы я рассказал хоть об одном его путешествии – настолько они звучали нереально. Но, находясь в его кабинете, я мог с уверенностью заявить, что этот человек как никто другой был близок к метафизике…

Лярва

Ля́рва (лат. larva – привидение, изначально маска, личина, ср. с современным итал. larva – личинка) – в древнеримской мифологии душа (дух) умершего злого (по другим сведениям – молодого) человека, приносящая живым несчастья и смерть.

Мою повесть невозможно подвести под мерки здравого рассудка или холодной логики нашего мира; столь невообразимы и сводящи с ума были происшедшие со мною события. Воображение человеческое склонно обманывать и искажать пережитое, но я клянусь: мой рассказ не украшен лихорадочными грёзами или болезненным воображением. Моя воля не была к ним готова. С дрожью в сердце я воскрешаю эти картины, с ужасом вновь и вновь вижу в памяти леденящие душу видения – как если бы из бездн ночных кошмаров в наш мир ворвался вселенский ужас.

Всё началось задолго до того, что я ныне решился поведать. Меня считали человеком удачливым и смышлёным, и по служебной лестнице я поднимался уверенными, широкими шагами. Теперь я – помощник присяжных поверенных; моя стажировка близится к завершению, и передо мною открывается новая страница жизни.

Но по ночам, во снах, по-прежнему являются мне картины тех беспокойных и мрачных времён, когда моя воля, словно иссохшее и истощённое древо, сломилась под непосильным бременем. Я отдал бы всё, чтобы изгладить из памяти эти жуткие видения, что, подобно мерзким и скользким рукам утопленника, тянут меня в чёрную, смрадную бездну, где подстерегает меня безымянный вселенский ужас.

***

Я был человеком упорного труда: на меня всегда можно было положиться. Сие качество прокладывало мне дорогу к лучшей жизни. Молодость ещё кипела во мне неудержимым источником сил; карьера для меня значила более иных благ земных, ибо я был убеждён, что только собственными усилиями сумею создать себе достойное и сытое существование.

Но однажды ночью я узрел дивный, неземной сон… Лишь на мгновение предо мною предстал лик ангельский, и взор тех очей, в которые я без памяти влюбился. Пробудившись поутру, я ощутил себя окрылённым: день прошёл незаметно, ибо каждое мгновение я жаждал узреть те глаза вновь. До сей поры мысль о браке и семье никогда не занимала меня; они казались чуждыми моим стремлениям. Но мираж из сна поселился в душе моей, как неистребимый огонь. Подобно очарованному дриадой, я жаждал хотя бы краткого мига – лишь бы ещё раз лицезреть сей нездешний лик. Вечером я взывал к сновидениям, но видение более не являлось. И, увлечённый нескончаемым потоком дел служебных, огонь любви постепенно угасал, пока окончательно не задохнулся под грудами бумаг и поручений.

И всё же однажды – в пятничное утро – наша контора удостоилась посещения юной особы. Она, подобно весеннему ветру, влетела лёгким своим платьем в мрачный воздух кабинета и скрылась за дверью моего наставника – Леонида Афанасьевича Прокопенко. То был бравый адвокат, чьей решительностью и силой я восхищался, ибо именно в нём видел пример для подражания. Его властный голос гремел на всю контору:

– Федька, живо сюда!

Я вздрогнул: в его кабинете находилась та самая особа.

– Федька!

– Бегу, ваше высокоблагородие! – вскричал я.

Споткнувшись о проклятый стул у входа, я, как неотёсанный юнец, ввалился в кабинет, и лицо моё вспыхнуло пламенем: взор её был устремлён на меня.

О, видение! Сияющий у окна лик и те самые глаза… Весенний ветерок колыхал занавесы и лёгкий подол её платья.

– Федька, – произнёс Леонид Афанасьевич, – отнеси сей конверт Дильману и доложи мне его ответ.

– Как прикажете, ваше высокоблагородие.

Я едва осмеливался взглянуть на гостью, но волнение моё было столь явным, что наставник, усмехнувшись, представил нас:

– Это моя младшая дочь – Мария.

«Мария! – пронеслось в душе моей. – Сладостное имя, достойное ангела!»

– День добрый, – промолвила она, едва заметно улыбнувшись и грациозно склонив голову.

– А это мой помощник: Федька!

– Нестеров Фёдор Николаевич, – пробормотал я, низко поклонился и торопливо удалился, опасаясь, что кто-нибудь заметит, как горят мои щёки.

Я исполнял поручение, но сердце моё переполняли чувства столь необузданные, что лишь дождь, моросивший над улицей, остудил меня и позволил мыслить трезво.

– Что ж ты стоишь? – с пренебрежением, искажаемым немецким акцентом, обратился ко мне старый Дильман. – Или не всё?

– Я передал бумаги, но Леонид Афанасьевич просил доложить о вашем решении.

– А! – он даже не взглянул на конверт. – Ответ мой – нет.

– Вы даже не ознакомились с документами! – развёл я руками.

Старик всё же распечатал письмо и, едва взглянув, процедил:

– Вот ответ, что ему нужен.

– Простите за любопытство, – не удержался я. – Осмелюсь спросить, отчего отказ?

– Мой сын не согласен на брак с его дочерью, Марией. Союз сей был бы выгоден, но по слухам, девушка больна. Мы поищем другую партию.

Я ощутил странное облегчение, ибо брак сей рушился; и в то же время ужас пронзил меня – Мария больна!

– Чем же хворает она?

– Никто не ведает. Но слухи идут тревожные, – сказал старик, и лицо его осунулось, словно в нём пробудилась тень страха.

Возвращаясь в контору, я был мрачен и угрюм: тревога за возлюбленную мою терзала меня. Я понимал – никогда не смогу стать её супругом. И не из-за положения: ведь я был решительно настроен возвратить своей семье утраченные богатства и достоинство. Отец мой, легкомысленный и недальновидный, довёл нас до разорения; матушка, бедняжка, вскоре скончалась, и я остался сирым. Но дядя с тёткой по материнской линии благосклонно приняли меня под свою опеку, и с тех пор я всеми силами стремился добиться успеха.

Меня неотступно терзала мысль о времени. Время – вот то единственное сокровище, что необходимо мне, дабы достигнуть богатства и положения. Но для Марии месяцы и годы могли обернуться последними каплями жизни. И потому я ясно понимал: мне никогда не быть с нею…

Войдя в контору, я подавил мрачные думы и доложил Леониду Афанасьевичу:

– Дильман сказал «нет»…

Но тут я окаменел, ибо с ужасом понял: не упомню, что именно ответил старик! В памяти моей засел лишь его отказ на счёт брака с Марией, а всё иное, как вода сквозь пальцы, утекло в пустоту. Ужас, рождённый словами о её болезни, поглотил всё остальное. Какая позорная оплошность!

– Простите, ваше высокоблагородие, – пробормотал я, чувствуя, как стыд обжигает лицо моё. – Я… не помню ответа Дильмана.

Леонид Афанасьевич приподнял густую, седую бровь в немом изумлении. Никогда прежде я не осрамлял его доверия; всегда исполнял поручения чётко, невзирая ни на усталость, ни на преграды. И вот ныне – забыть простой ответ! Стыд пригнул меня, я не мог оторвать взора от сырых, забрызганных дождём ботинок.

– Тебе нездоровится, Федька? Что же с тобой? – с оттенком строгости произнёс он.

– Я в здравии, – мой голос дрожал. – Дильман сперва сказал «нет», даже не взглянув на бумаги. Меня это удивило. Оказалось, то был отказ на союз с вашей дочерью… с Марией. Он сказал, что она тяжко больна…

– Ах, этот Дильман! – воскликнул Леонид Афанасьевич.

Он резко отшвырнул бумаги и встал у окна. Я же невольно вспомнил: там, утром, стояла Мария, и лёгкий весенний ветер колыхал занавеси, касался её светлого платья. В том сияющем лике я не узрел признаков болезни, и слова старика казались мне клеветой. Но сам отец, раздражённый моими признаниями, даже не обернулся; между нами будто пролегла невидимая черта.

– Что ещё он тебе наплёл? – гневно спросил он, всё так же глядя в окно.

– Лишь это. Но я не поверил. Сегодня я имел счастье видеть вашу дочь. Она прекрасна и мила. В её глазах нет ни хвори, ни недуга: лишь свет и благодать.

– Всё так, – холодно, но обречённо промолвил Леонид Афанасьевич. – Но моя дочь действительно больна. Ни один врач не сумел излечить её. Лишь воля Божья…

– Как? – прошептал я, словно холодная рука сжала моё сердце. С той минуты в нём не было никого, кроме Марии.

– Ты очень понравился ей, – смягчился он. – Я давно не видел улыбку на её лице.

Он обернулся: в глазах его стояла печаль, но в устах – улыбка, как будто он одним взором заглянул в мою судьбу.

– Хотел бы ты в жёны мою дочь?

– Но… моё положение? – едва нашёл я в себе силы возразить.

– У тебя великое будущее. Со временем у тебя будет всё.

– Но сейчас?..

– Сейчас есть я, – твёрдо произнёс он, что я более не противился его воле.

Так в один день я обрёл своё счастье. За несколько часов я прожил десятки возможных судеб, и, словно пленник сладостного наваждения, вычеркнул из памяти болезнь Марии. Я жаждал лишь наслаждаться каждым днём рядом с ней, зная: время отпущено нам мало. И потому каждый миг, прожитый с нею, был для меня ярче, острее и страшнее всей прежней жизни.

***

«С добрым утром, мой свет» – так начиналось моё утро. Мария пробуждалась раньше меня и садилась у окна, дабы отдаться чтению в первых лучах солнца. Мы много гуляли – преимущественно по вечерам, ибо днём я был обременён делами и поручениями. Леонид Афанасьевич взирал на меня как на своего преемника, и потому я прилагал все силы к службе. Однако и о супруге своей я не забывал: память о том кратком, но бесценном времени, дарованном нам свыше, непрестанно жила во мне.

Её болезнь во все эти месяцы оставалась для меня незримою, словно злой розыгрыш судьбы. Но я боялся: внезапно, безвестно, Мария могла покинуть сей мир. Всё это время она не показывала мне, как угасает; от этой мысли моё сердце готово было разорваться на тысячи осколков.

Мы жили под тёплым кровом её отца, и судьба, казалось, вновь явила ко мне свою милость, связав мою жизнь с достойными людьми. Для моего возраста я слишком быстро поднимался по служебной лестнице, и за моей спиной множились слухи: мол, я обязан покровительству тестя. В том была крупица истины, но несравненно больше – плоды моего упорного труда.

Моя Мария знала это и каждое утро встречала меня любовью, столь нежною и трепетною, что я, глядя на неё, едва мог верить своим очам: ангельское видение сна воплотилось в явь. Но вместе с тем – и мрачное предсказание вторглось в моё сознание, словно пришедшее из тех же бездонных грёз…

Вижу Марию в потухшей, мракобесной комнате – в сыром, гниющем от влажности гробу. Но тление не коснулось её: она лежала там словно живая, заключённая в сей смердящий, разлагающийся ящик, подобный старому рыбному ларьку. Вонь была невыносимая: распахнутое окно, открывавшее вид на полнолуние, не могло рассеять сей смрад. Я пытался вытащить мою возлюбленную из сей гробовой вони, но мерзкие черви, подобные зловонным щупальцам, обвивали её тело и не позволяли мне приблизиться. И вдруг я понял: эта жуткая, затопленная сыростью комната – наша гостиная, только воздвигнутая будто из самого морского дна, где пролежала века, среди соли, водорослей и гниения.

И вот, под церковный хор, что оглушал меня и вводил в оцепенение, у распахнутого окна явился священник. Его чёрная мантия развевалась, подобно бесплотному призраку; длинные волосы касались босых ног, а подол тяжко тянулся к земле, отягощённый водою. Из гроба начала сочиться вода, оскверняя образ моей возлюбленной. Из гнилой темницы вытянулись её почерневшие руки: они вздымались вверх, словно взывали к невидимым высотам. Затем правая рука с нежностью гладила левую, и изнутри раздавались стоны – жуткие, но до странности подобные стону наслаждения. Кровь стыла в жилах моих при этих звуках и видениях.

Я устремился было к ней, но священник властно схватил меня за плечо и вкрадчиво прошептал:

– Это Лярва. Она убьёт тебя, если осмелишься приблизиться.

– Но это же моя Мария! – с трудом выдохнул я.

– Если подойдёшь, вы оба навсегда покинете сей мир, – глухо молвил он. – А Лярва насытится и обретёт новую жертву.

Я попятился прочь от гроба, из которого доносились стоны и мелькали мертвенные руки, ласкавшие друг друга в чудовищном экстазе.

– Феденька?.. Мой свет! – донёсся изнутри нежный голос Марии. – Подойди же ко мне! Помоги встать!

И я, лишённый воли, шагнул к ней; даже крепкая рука священника не могла меня удержать. Её руки, ещё недавно столь нежные, теперь обвили мою шею; они тянулись ко мне из гниющей массы, кишащей чёрными червями. И я, пленённый её зовом, приближался всё ближе к той смердящей жиже, когда из неё показалось обезображенное лицо утопленницы, лишь отдалённо напоминавшей мою Марию. Синие, тлеющие губы её потянулись к моим; я отшатнулся. Но покойница выпустила когти и вцепилась в мою шею, жаждая коснуться моих уст.

В тот миг священник, точно вихрь, подбежал и вырвал меня из цепких мертвенных объятий. Покойница издала вопль столь дикий и пронзительный, что волосы мои встали дыбом, а сердце сжалось в безмолвном ужасе. Старец начал читать молитву и лить святую воду на гниющий гроб. Из крошечной склянки, словно из таинственного источника, струился нескончаемый поток воды – и она, подобно едкой кислоте, разъедала мерзостную плоть усопшей.

Я узрел сие зрелище и закричал – но от звука собственного крика внезапно пробудился. Мария, сладко спавшая, встрепенулась, поднялась с ложа, и, узрев меня в холодном поту, с лицом, искажённым ужасом, прошептала:

– Свет мой… что с тобою?

Её журчащий, ласковый голос, как живой родник, возвращал меня из кошмара к тихой реальности. Тёплая, нежная её рука коснулась меня – и пережитый во сне ужас начал отступать, словно тьма перед рассветом. Я снова мог наслаждаться счастливыми мгновениями, дарованными судьбою рядом с Марией. Ибо весь мой кошмар был лишь страхом её утраты: я невольно думал о том, что она тяжко больна и однажды уйдёт, оставив мне лишь тени – портреты и безмолвные вещи, жить она будет лишь в памяти моей.

Но однажды вечером я засиделся за бумагами, и ночь застала меня за столом. Мария уже почивала, как дитя, и её дыхание было ровно. Я же не мог сомкнуть глаз: пёстрые цифры и строчки мелькали перед глазами, работа не отпускала меня.

И вдруг я услышал, как шелохнулась простыня, и обернулся. Мария лежала на спине, руки её поднялись, тянулись к потолку, будто в безмолвной молитве. Страх объял меня: картина в полумраке казалась страшным откровением. Лунный свет, проникнув сквозь занавеси, сотворил вокруг её рук призрачный нимб; казалось, они светятся неестественным, фосфорическим сиянием, словно пыльца неведомых духов. Правая рука начала нежно гладить левую; Мария, не пробуждаясь, едва заметно улыбнулась и издала тихий, почти беззвучный смех.

Я окаменел: ночной кошмар, казалось, протянул свои щупальца в действительность. Руки её извивались, сплетались, будто в некоем мрачном экстазе, и мне чудилось – в ней пробуждается чужая, потусторонняя сущность. Но едва я решился коснуться её, как руки внезапно упали на простыню, словно неведомая рука дёрнула за нити, и они оказались марионетками, лишёнными воли.