Персиковый аккорд

Год. Может, меньше. Адриан почувствовал странное спокойствие, как будто кто-то выключил шум в его голове. Не облегчение, не отчаяние – просто факт. Он кивнул.

– Есть варианты лечения?

– Операция, химиотерапия, лучевая терапия, – ответил Харрис. – Это может продлить жизнь на несколько месяцев, но… – Он снова замялся. – Глиобластома – очень агрессивная опухоль. Лечение тяжелое, а результаты не всегда оправдывают ожидания.

– То есть я буду чувствовать себя хуже, но проживу чуть дольше? – уточнил Адриан с ноткой иронии.

– Возможно, – сказал Харрис, и в его глазах было сочувствие, но не жалость.

– А если не лечиться?

– Симптомы будут усиливаться, – ответил доктор тише. – Головные боли, нарушения зрения, возможны судороги, проблемы с речью, координацией. В конце… – Он не закончил, но Адриан понял. В конце будет тишина.

– Понятно, – сказал он, вставая. – Спасибо за честность.

– Адриан, подождите, – сказал Харрис. – Вам нужно время. Поговорить с близкими. Есть группы поддержки, психологи…

– У меня нет близких, – ответил Адриан просто. – И думать особо не о чем. Я предпочитаю качество жизни количеству.

Харрис покачал головой, его пальцы сжимали очки.

– По крайней мере, возьмите обезболивающие, – сказал он. – И если передумаете…

– Не передумаю, – перебил Адриан. – Но спасибо.

Движения Адриана были спокойными, почти отстраненными. И в этом безжизненном спокойствии Харрис вдруг узнал нечто знакомое и страшное. Это не было отражением прошлого. Это было его прямое продолжение – та же тихая капитуляция перед лицом боли, которую он когда-то видел в глазах его матери.

В этот момент доктор решил, что молчать дальше – преступление. Адриан заслуживал знать правду. Возможно, знание, что его мать не сдалась, а была жертвой, зажжет в нем желание бороться.

– Адриан, подождите, – сказал Харрис, его голос прозвучал настойчивее, чем он планировал. – Есть еще кое-что. То, что вы должны знать. Это касается дня смерти вашей матери…

Он уже приготовился рассказать все: о странной, почти горизонтальной борозде на шее; о трупных пятнах, доказывающих, что ее повесили уже мертвой; о своих подозрениях, которые он похоронил шестнадцать лет назад.

Но он замер, вглядываясь в лицо Адриана. Он увидел не искателя правды, готового к битве. Он увидел пациента. Человека, чей мозг прямо сейчас разрушала болезнь. Кожа, казавшаяся почти прозрачной. Запавшие глаза, в которых не было ничего, кроме бездонной, всепоглощающей усталости.

«Нельзя, – мысленно одернул себя Харрис, и врачебная клятва встала перед ним нерушимой стеной. – Пациент предельно нестабилен. Психологический шок такой силы может спровоцировать что угодно. Припадок. Коллапс. Я врач, а не палач».

Он откашлялся, пряча минутную слабость за профессиональной маской. Ему нужна была секунда, чтобы перестроить фразу, начатую так опасно.

– …она бы хотела, чтобы вы боролись, – закончил он совершенно другим тоном, мягким и почти отеческим. – Она бы не хотела, чтобы вы так легко сдавались. Вот что я хотел сказать. И поэтому вам нельзя проходить через это в одиночку.

– Спасибо, доктор. – Адриан направился к выходу.

Он думал о том, что изменилось за последние полчаса. Формально – ничего. Опухоль была в его голове и вчера, и позавчера. Просто теперь у нее было имя.

Он поехал к арт-центру. Амбар выглядел уютно в утреннем свете, изнутри доносились голоса и смех – жизнь, которая продолжалась, не зная, что у одного из ее участников заканчивается время. Усевшись на длинной траве рядом с амбаром, Адриан просидел так несколько минут, собирался духом. Потом взял камеру – привычный жест, дающий уверенность – и пошел внутрь.

– Адриан! – Амелия встретила его, в ее глазах мелькнуло беспокойство. – Как дела? Получил результаты?

Он посмотрел на ее лицо, полное надежды, и не смог сказать правду.

– Пока ничего определенного, – солгал он. – Нужны дополнительные обследования.

Она кивнула, но он видел, что она не поверила.

– Ну что ж, тогда давайте рисовать, – сказала она. – Сегодня у нас особенная тема.

Группа уже собралась: Фрэнк с женой, Мэри с тростью, подросток Джейми и еще несколько человек. Воздух пах акрилом и деревом.

– Сегодня мы рисуем время, – сказала Амелия. – Не часы, не календари. Само время. Как вы его чувствуете? Быстрое оно или медленное? Какого оно цвета?

Адриан взял кисть, посмотрел на чистый холст. Время. Какого цвета его время? Черного, подумал он. Время, которое кончается, всегда черное. Но его рука потянулась к другому цвету. К ярко-розовому.

Он начал рисовать, не думая о композиции. Мазки ложились на холст, превращаясь в лепестки, падающие с деревьев. Нежные, красивые, но обреченные.

– Интересно, – сказала Амелия, подойдя к нему. – Вчера ты рисовал мост, а сегодня… что-то о мимолетности?

– Может быть, – ответил Адриан, добавляя еще один лепесток. – Все проходит.

– Лепестки падают не просто так, – сказала она мягко. – Они дают место плодам. Дерево продолжает жить. И плоды, которые вырастут, несут семена новых деревьев.

– А если дерево больное? – спросил он, и голос его дрогнул. – Если оно не доживет до плодов?

Амелия посмотрела на него внимательно.

– Адриан, что тебе сказал доктор?

Он не мог больше лгать. Не ей.

– Глиобластома, – сказал он тихо, почти шепотом. – Четвертая стадия.

Амелия побледнела, кисть выпала из ее рук, звякнув о деревянный пол.

– О боже… Адриан…

– Все в порядке, – сказал он быстро. – То есть, не в порядке, но… я справлюсь.

– Будешь лечиться? – спросила она, ее голос был хриплым.

– Нет. Лечение тяжелое, результат сомнительный. Я хочу… прожить нормально. То, что осталось.

Амелия села рядом, ее рука легла на его, теплая и живая.

– Сколько?

– Шесть месяцев. Может, год.

Она молчала, глядя на его картину с падающими лепестками. Тишина была тяжелой, но не пустой – в ней была забота.

– И что ты планируешь делать? – спросила она наконец.

– Не знаю. Закончить проект. Вернуться в Нью-Йорк. Привести дела в порядок.

– А потом?

– Потом… посмотрим.

Она молчала несколько минут, ее пальцы все еще касались его руки.

– Адриан, – сказала она наконец. – А что, если вместо того, чтобы готовиться к смерти, ты начнешь жить?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты говорил, что у тебя нет близких. Что ты бежал от привязанностей. А что, если перестать бегать? Использовать это время, чтобы наконец начать жить?

Он горько усмехнулся.

– Немного поздно для этого, не находишь?

– Никогда не поздно для честности, – сказала она. – Для близости. Для любви.

– Амелия…

– Останься в Миллбруке, – сказала она внезапно, ее голос был твердым. – Не на день, не на неделю. Останься. Позволь людям заботиться о тебе. Позволь себе заботиться о других.

– Зачем? – спросил он. – Чтобы причинить всем боль, когда я умру?

– Чтобы дать всем возможность любить, – ответила она, ее глаза сияли. – Боль – это цена любви, Адриан. Но настоящая любовь стоит этой цены.

Он посмотрел на нее, на ее лицо, на руки, испачканные краской.

– Почему ты это говоришь? Мы знакомы всего три дня.

– Потому что, – сказала она мягко, – иногда трех дней достаточно, чтобы понять, что человек важен. И потому что я не хочу, чтобы ты умирал в одиночестве. Это ужасно.

Адриан почувствовал, как что-то сжалось в горле. Когда он в последний раз плакал? Он не помнил.

– Я не знаю, как это делается, – сказал он хрипло. – Как позволять людям быть близкими.

– Мы научим тебя, – ответила Амелия, и в ее голосе была такая уверенность, что он почти поверил. – Если захочешь.

Он посмотрел на свою картину с падающими лепестками. Потом на группу, которая тактично делала вид, что не слушает, но он видел сочувствие в их глазах.

– А что, если я стану обузой?

– Что бы ни случилось, мы будем тебя любить, – сказала Амелия просто.

Адриан закрыл глаза. Боль в висках отступила, уступив место другому чувству. Чувству, которое он не испытывал годы. Надежде. Не на исцеление, не на чудо. На то, что оставшееся время может быть чем-то большим, чем ожидание конца.

– Хорошо, – сказал он тихо. – Я останусь.

Амелия улыбнулась, и в этой улыбке было столько тепла, что Адриан почувствовал: возможно, впервые в жизни он принял правильное решение.

– Тогда давай дорисуем твою картину, – сказала она, поднимая упавшую кисть. – Добавим что-то кроме падающих лепестков.

– Что? – спросил он, беря кисть из ее рук.

– Молодые ростки, – ответила она. – Пробивающиеся из-под земли. Одно дерево может дать жизнь целому саду.

Глава 7: Новые корни

Устав от мотеля, Адриан Кастеллано снял комнату в викторианском особняке миссис Эвелин Паркер, пятидесяти пятилетней вдовы с живыми глазами и ловкими руками, покрытыми тонкими морщинами. Особняк стоял в пяти минутах ходьбы от арт-центра, его окна выходили на холмы, где утренний туман клубился, как дыхание спящей земли.

Дом на Мейн-стрит казался весьма уютным, но жители города знали, что за этим скрывался жесткий контроль.

Комната была скромной: кровать с латунной спинкой, выцветший ковер и запах лаванды, но из окна открывался вид на персиковые деревья, которые, казалось, следили за ним.

– Вы фотограф, значит? – спросила миссис Паркер, показывая ему комнату, ее голос был теплым, как чай с медом. – Как интересно! А что фотографируете?

– Архитектуру, – ответил Адриан, ставя чемодан у кровати. – В вашем случае – крытые мосты.

– О, у нас их много! – Она рассмеялась. – Мой покойный муж, Гарольд, говорил, что они – не просто дерево и гвозди, а связь между сердцами. Романтик был.

Адриан натянуто улыбнулся. Фраза звучала банально, но после разговора с Амелией он начал подозревать, что в этом есть правда. Он поблагодарил миссис Паркер и закрыл дверь, оставшись наедине с тишиной комнаты и тяжестью диагноза, который все еще звучал в голове: Глиобластома. Шесть месяцев. Может, год.

Он распаковал вещи, но мысли его были в амбаре. «Никто не должен справляться с болью в одиночку». Ее слова стали его мантрой. Он не знал, как жить с приговором, но впервые за годы хотел попробовать.

Утром он отправился к арт-центру. Амбар был пропитан запахом красок, глины и травяного чая. Свет лился через высокие окна, рисуя золотые полосы на деревянном полу. Амелия уже была там, раскладывая кисти.

– Ты пришел, – сказала она, и в ее голосе было тепло, смешанное с удивлением. – Не ради фото?

– Не ради фото, – ответил Адриан, чувствуя, как непривычно честно звучат его слова. – Просто… подумал, что стоит попробовать.

– Хорошо, – сказала она, протягивая ему кисть. – Сегодня рисуем дом. Не тот, где живешь, а тот, который внутри тебя.

Группа собралась. Адриан сел за мольберт, чувствуя себя неуверенно. Он смотрел на чистый холст, но в голове всплывал только старый дом на окраине Миллбрука – облупленная краска, покосившиеся ставни и персиковое дерево с веревкой на ветке.

Он обмакнул кисть в серую краску. Мазки ложились неровно, дом получался кривым. Но потом рука потянулась к зеленому – цвету травы, по которой он бегал босым в детстве, – и к персиковому. Он не думал, просто рисовал, и постепенно дом на холсте стал другим: не руиной, а местом, где когда-то был смех, запах пирогов и голос матери, напевающей на кухне.

Амелия подошла, посмотрела на его работу. – Этот дом… живой, – сказала она тихо.

– Может, – буркнул Адриан. – Просто… пытаюсь вспомнить хорошее.

Она кивнула, ее рука на миг коснулась его плеча.

– Это и есть искусство. Находить хорошее, даже когда оно спрятано под слоем боли.

Сессия продолжалась. Фрэнк нарисовал дом с красной крышей, где две фигурки стояли на пороге, держась за руки. Мэри изобразила сад, полный цветов. Джейми нарисовал серую коробку без окон, но с одной яркой красной дверью.

– Что за этой дверью? – спросила Амелия.

– Не знаю, – пробормотал Джейми, пряча глаза. – Может, выход.

– Или вход, – спокойно сказала она. – Иногда, чтобы что-то понять, нужно просто шагнуть навстречу.

Адриан смотрел на свою картину. Дом был неидеальным, но в нем была правда – не только боль, но и тепло, которое он почти забыл. Он добавил несколько персиковых лепестков, падающих с невидимого дерева, и почувствовал, как давление в висках отступило. Или это просто таблетка подействовала? – мелькнула циничная мысль.

После сессии Амелия предложила ему остаться на чай. Они сидели в углу амбара, кружки с мятным чаем грели ладони.

– Почему ты остался? – спросила она, глядя на него поверх своей кружки.

– Ты же сама сказала, – ответил он, пытаясь пошутить. – Никто не должен быть один.

Она улыбнулась, но ее глаза были серьезными.

– А если серьезно?

Адриан помолчал, глядя на пар, поднимающийся от чая.

– Не знаю. Может, потому что я устал бежать. Устал притворяться, что мне никто не нужен.

Она кивнула, будто ждала этого ответа.

– Когда я переехала сюда, я тоже думала, что хочу быть одна. После развода казалось, что проще закрыться, чем снова доверять. Но этот город… эти люди… они не дают тебе спрятаться.

– И это хорошо? – спросил он.

– Иногда, – ответила она. – Иногда это страшно. Но оно того стоит.

Он посмотрел на нее, на ее лицо, освещенное мягким светом, на руки, испачканные краской, на глаза, в которых было столько жизни, что он почти забыл о своем диагнозе.

– Амелия, – сказал он, и голос его охрип. – Как жить, зная, что времени почти не осталось?

Она поставила кружку.

– Жить так, будто каждый день – это отдельная картина. Не важно, сколько их будет. Важно, чтобы они были твоими. Полными цвета. Полными смысла.

Он кивнул. Что-то внутри треснуло. Не боль, а что-то иное. Надежда? Он не знал, но впервые за годы хотел узнать.

– Можно я приду завтра? – спросил он.

– Конечно.

Вечером, вернувшись от Амелии, Адриан застал миссис Паркер в гостиной. Она сидела на полу перед старым дорожным сундуком, перебирая бумаги. Воздух пах пылью и нафталином.

– О, Адриан, дорогой, – улыбнулась она, смахнув седую прядь со лба. – Решила навести порядок в вещах Гарольда. Столько лет не решалась, а сегодня… захотелось вспомнить.

Адриан присел на край кресла, наблюдая, как она достает старые фотографии, медали за фермерские выставки, пожелтевшие квитанции. Это была капсула времени, запечатанная горем.

– Он был таким педантом, – сказала она, протягивая Адриану толстый ежедневник в потертом кожаном переплете и в ее голосе прозвучала не столько скорбь, сколько снисходительная усталость. – Записывал каждую мелочь. Посмотрите.

Адриан взял его в руки. Ежедневник был тяжелым, его страницы пахли старой бумагой и чем-то неуловимо горьким, как сухие травы. Он открыл его наугад. Аккуратный, убористый почерк Гарольда покрывал страницы цифрами и планами. Это была хроника жизни фермера, битва за урожай, расписанная по дням.

«12 мая. Закупка: сульфат аммония – 3 мешка, калийная соль – 2. Проверить западный сектор, первые признаки монилиоза на ветках. Кастеллано снова предлагает совместную закупку дизеля. Согласиться».

«18 мая. Ночью заморозок до -1°С. Укрыл побеги агроволокном. Расчет по удобрениям на следующий месяц: NPK 16:16:16 – 25 кг/га. Позвонить в сервис, трактор барахлит».

Адриан механически листал страницы, погружаясь в этот мир пестицидов, прогнозов погоды и финансовых расчетов. Он почти дошел до конца, где страницы были пустыми, как вдруг его палец зацепился за последнюю, исписанную совершенно другим почерком. Рваным, отчаянным, буквы плясали, словно их выводила дрожащая рука. Дата отсутствовала.

Это была не запись. Это был вопль.

«Мэри. Прости меня. Тот день под деревом… твой ультиматум… он сломал меня. Я должен был просто уйти, отпустить тебя, как ты просила. Но я не смог. Я не думал, что все так обернется. Я не хотел!

Этот грех теперь на мне. Я виноват в твоей смерти. Каждый раз, когда я смотрю на эти проклятые персиковые деревья, я вижу тебя. Я ношу эту ветку в кармане, ее пыльца жжет мне легкие, и это моя епитимья. Пусть она убьет и меня.

Я не могу так больше жить. Прости меня, если сможешь. Там, где ты сейчас, прости».

Адриан захлопнул ежедневник. Звук в оглушительной тишине комнаты прозвучал как выстрел. Миссис Паркер подняла на него встревоженный взгляд.

– Что-то не так, дорогой? Ты побледнел.

– Нет-нет, все в порядке, – его голос прозвучал глухо и чуждо. – Просто… голова немного закружилась. Пойду к себе, прилягу.

Он поднялся, все еще сжимая в руке тяжелый дневник. – Можно… я возьму его посмотреть? Интересно, как раньше вели хозяйство.

– Конечно, милый, конечно, – беззаботно ответила она, возвращаясь к своим бумагам.

Поднявшись в свою комнату, Адриан запер дверь и прислонился к ней спиной. Хрупкое чувство покоя, обретенное в амбаре, разлетелось вдребезги. Он снова был один, но теперь его одиночество было другим. Оно было холодным, острым и имело четкую цель.

«Твой ультиматум», «я виноват в твоей смерти». Это не было самоубийство. И теперь он знал, кто был там, под деревом. Гарольд Паркер. Добрый сосед, который не смог отпустить его мать.

Глава 8: Тени на холсте

Адриан проснулся от тихого, но настойчивого шороха дождя за окном. Он не спал всю ночь. Ежедневник Гарольда лежал на прикроватном столике, и даже в полумраке комнаты казался тяжелым, как надгробный камень. Слова, выведенные на последней странице, выжгли в его сознании клеймо: «Я виноват в твоей смерти»