Персиковый аккорд

iZOOMlen

Персиковый аккорд

Глава 1: Память

Дорога в Миллбрук вилась через холмы, сбегающие к побережью, словно старая мелодия, которую Адриан Кастеллано пытался забыть шестнадцать лет. Он сжимал потрепанную кожаную ручку чемодана; автобус петлял по шоссе, с каждым поворотом возвращая его к месту, где время застыло.

За окном мелькали луга, усыпанные одуванчиками; красные амбары, потрепанные ветром и дождем; и вездесущие персиковые деревья в пышном розово-белом цвету, чьи лепестки кружились в мае. Соленый ветер, долетавший с побережья, подхватывал их, прижимая к стеклу автобуса, будто они хотели шепнуть что-то. Иногда сквозь листву вдалеке доносились крики чаек – звук, который он тоже пытался забыть.

Май в этих местах был коварным. Природа расцветала с дерзкой щедростью, будто дразня его, заставляя чувствовать жизнь. Лепестки падали, он смотрел на них, стиснув зубы с таким ожесточением, что, казалось, мог прогнать прошлое одним усилием воли. Его пальцы теребили ремешок камеры – Nikon D850, верного спутника, ловившего мир в кадры.

Автобус остановился у придорожной забегаловки, где тускло мигала неоновая вывеска. Адриан шагнул на тротуар, поймав свое отражение в мутном стекле двери: тридцать лет, темные глаза, под которыми залегли тени от бессонных ночей, лицо человека, запечатлевающего лишь чужие истории. Фотограф-путешественник, как он представлялся редакторам. Человек, который превращает жизнь в кадры, чтобы не жить ею самому.

Задание было обманчиво простым: сфотографировать исторические крытые мосты Миллбрука для летнего номера об архитектуре. Простым, если забыть, что Миллбрук – это дом. Место, где каждый угол, каждый запах травы, шорох листвы хранит отголоски утра, когда его мир раскололся, как стекло под ударом молотка.

Он вошел в едальню, где воздух пах подгоревшими тостами, дешевым кофе и чем-то неуловимо знакомым – быть может, детством. Заказал черный кофе и сел за стойку, вдыхая горький аромат, смешанный с запахом старого линолеума и жира от сковородки. Тупая боль в висках, спутница последних недель, напомнила о себе, пульсируя, как метроном, отсчитывающий его усталость. Стресс, недосып, слишком много городов, слишком мало покоя. Он достал из внутреннего кармана пиджака упаковку Бруфена, проглотил две таблетки, запив их кофе, и поморщился – горечь осела на языке.

Телефон завибрировал, выдернув его из мыслей. Сообщение от Дэвида Кима, редактора: «Вернулся в родные края? Жду первые кадры уже завтра».

Адриан усмехнулся, но улыбка вышла кривой. Дэвид знал ровно столько, чтобы задеть за живое, но не ранить до крови. Он был одним из немногих, кому было известно, почему Адриан уехал из Миллбрука, но не знал всего. Никто не знал всего.

«Все под контролем. Завтра пришлю», – напечатал он, хотя контроль был весьма хрупким.

Воспоминания теснились в голове. У дороги стоял выцветший указатель: «Миллбрук – население 3247». Цифра застыла, как в янтаре, с тех пор как он уехал. Маленькие города не растут, они ветшают, теряют краски, сохраняя лишь тени. Адриан сунул руку в карман джинсов и пошел вперед, чувствуя, как асфальт отзывается под его частыми шагами и тяжело катящимся чемоданом.

Он не собирался задерживаться. Но решил пройти мимо старого дома. Не останавливаться, не касаться, просто взглянуть. Убедиться, что прошлое уже позади.

Дом стоял на прежнем месте, но выглядел заброшенным: белая краска облупилась, обнажая серые доски, подобные костям под истлевшей кожей; ставни покосились, как усталые веки, сад утопал в сорняках. И все же персиковые деревья цвели – дерзко, пышно, их розовые и белые цветки сияли в майском свете, будто ничего не случилось. Как будто шестнадцать лет назад под их ветвями не оборвалась жизнь.

Что-то кольнуло в груди – не боль, а зуд, который он не мог назвать. Не страх, не тоска, а что-то неопределенное. Он поднял Nikon и навел на дом. В видоискателе руины обрели странную красоту: трещины в окнах, словно морщины, порог, поросший мхом; доски, выцветшие до серебра. Он сделал несколько кадров, стараясь не смотреть на дальнее дерево – то, что стояло у кромки соснового леса, у берега моря. То, с толстой веревкой, все еще висящей на ветке, как шрам, который время не лечит, а лишь углубляет.

Воспоминание ударило ярко и беспощадно.

Ему четырнадцать, он бежит через сад, босой, с улыбкой, полной летнего солнца. Хочет сорвать персик для мамы – она любила их, говорила, что в них вкус лета, сладость, которую можно удержать на языке. Он тянется к ветке, смеется, но замирает, сердце падает в пропасть. Там, в тени, ее тело качается на ветру, веревка на шее, глаза закрыты, будто она просто спит под деревом, но он знает – она не спит. Она бросила его.

Адриан опустил камеру, мир поплыл перед глазами, как акварель под дождем. Боль в висках вспыхнула, острая, вонзившаяся в мозг. Он присел на корточки, вдавливая пальцы в теплую землю, и начал считать: «Один. Два. Три». Прошлое, это всего лишь прошлое, оно не может навредить, если не позволить. «Четыре. Пять. Шесть». Он здесь ради работы, только ради работы. «Семь. Восемь. Девять. Десять». Дыхание выровнялось, сердце перестало колотиться, как пойманная птица. Он встал, отряхнул пыль с джинсов и пошел к первому сооружению из списка.

Мост Старой Мельницы, построенный в 1845 году, – красное дерево, перекинутое через реку Миллбрук. Чистая геометрия, игра света и тени, объект, который можно поймать в кадр и укротить. Безопасный.

У дома что-то изменилось. Старый амбар Паркеров, пустовавший годами, теперь светился теплом. Из окон лился мягкий свет, во дворе стояли машины, на двери висела табличка: «Canvas & Clay – Центр арт-терапии».

Арт-терапия. Лечение красками и глиной. Звучало наивно, словно попытка зашить душу акварелью или слепить из глины сердце, которое не бьется. Но что-то в этом свете и смехе, доносившемся из амбара, заставило его замедлить шаг. Может, это был запах красок, долетевший на ветру, или голоса, такие мягкие.

Он поднял камеру, почти рефлекторно. В кадре появилась женщина – лет тридцати, с длинными черными волосами, собранными в небрежный пучок, в простой хлопковой рубашке с закатанными до локтей рукавами. Она стояла в дверях амбара, разговаривая с пожилой парой, и улыбалась – не для кого-то, а просто потому, что мир был красив в тот момент. Адриан нажал на спуск, не думая. Щелчок затвора разрезал тишину вечера, как нож – полотно.

Она подняла голову, случайно поймав его взгляд через объектив. Их глаза встретились, и он почувствовал укол – не стыд, а что-то иное, будто кто-то тихо позвал его по имени. Узнавание? Любопытство? Он не знал.

Она помахала ему – не сердито, не вопросительно, а просто, как машут старому другу через забор. Адриан опустил камеру и неловко помахал в ответ, чувствуя себя подростком, пойманным на чем-то запретном. Она что-то сказала паре, те скрылись внутри амбара, и она направилась к нему, ее шаги были легкими.

– Добрый вечер, – сказала она, подойдя ближе. Ее голос был мягким, с едва уловимым акцентом, который он не мог распознать – может, европейским, может, просто отголоском другого города. – Я Амелия. А вы, должно быть, фотограф? Наслышана о вас, весь город уже гудит.

– Адриан Кастеллано, – ответил он, удивляясь, что назвал полное имя. Обычно он был просто Адрианом, без фамилии, без корней. – Да, фотограф. Снимаю мосты для журнала. Извините, если помешал.

– Мосты? – Она взглянула на стоящий рядом, потом снова на него, ее глаза искрились любопытством. – Интересно. Почему именно их? Здесь столько всего красивого.

Вопрос застал его врасплох. Люди обычно спрашивали про камеру, про зарплату, про то, не снимал ли он знаменитостей. Но эта женщина спросила про смысл.

– Не знаю, – честно ответил он, пожав плечами. – Мне дали задание, я выполняю. Мосты – это просто… мосты. Соединяют берега.

– Только берега? – Она улыбнулась.

Он не ответил, но ее слова задели что-то внутри, словно камешек, брошенный в тихую воду.

– Вы психолог? – спросил он, кивая на табличку.

– Арт-терапевт, – ответила она, взглянув на амбар. – Помогаю людям выплеснуть чувства на холст или в глину.

– И это работает? – Он не смог скрыть скептицизма в голосе.

– Иногда, – сказала она, пожав плечами, но в ее глазах мелькнула искра. – А вы надолго в Миллбрук?

– Два-три дня. Закончу съемку и уеду.

– Жаль. – Она чуть помедлила, будто взвешивая слова. – Если будет время, загляните к нам. Нам бы пригодились снимки для рекламы центра. – Она слегка покраснела, словно смутившись собственной смелости.

– Посмотрим, – буркнул Адриан, чувствуя, как его привычная броня – одиночество, отстраненность – дает трещину. – Я не любитель задерживаться.

Она кивнула, будто его ответ был самым естественным в мире, и не стала настаивать.

– Завтра в десять утра у нас групповая сессия, – сказала она, поворачиваясь к амбару. – Мне было бы приятно, если вы придете!

Она ушла, ее силуэт растворился в теплом свете амбара, оставив Адриана с камерой в руках и странным теплом в груди. Любопытство? Надежда? Он не знал, да и не хотел разбираться, вроде как.

Солнце садилось, окрашивая небо в оттенки персика и меда, будто природа решила напомнить ему о том, от чего он бежал. Он навел объектив на сооружение Старой Мельницы. В вечернем свете красное дерево выглядело живым, будто в нем текла кровь, а не смола. Инженеры скажут, что они соединяют берега. Но для человека с воображением они были чем-то большим: связью между мирами, между тогда и сейчас, между страхом и тем, что он еще не мог назвать.

Он нажал на спуск. Щелчок затвора был очередным кадром в Миллбруке, но первым шагом навстречу тому, от чего он бежал шестнадцать лет.

Глава 2: Цвета

Мотель «Кленовый лист» с детства не изменился. Тогда оранжевые ковры казались тропами к приключениям, а запах кофе из холла – ароматом взрослой жизни. Теперь, в тридцать, он видел лишь убогое пристанище: выцветшие обои, пропитанные запахом старых сигарет; скрипучую кровать, стонущую под его весом, и паука, деловито ткавшего паутину в углу потолка.

Адриан лежал на узкой кровати, глядя в темноту, где тени двигались в лунном свете. Сон не шел. Каждый раз, закрывая глаза, он видел сад, веревку, качающуюся на ветке, и тень матери, застывшую в утреннем свете.

В три часа ночи он сдался. Бессонница была старым другом, который всегда приходил без приглашения. Он сел, потирая виски, достал ноутбук. Экран загорелся, высветив его лицо – бледное, с темными кругами под глазами. Он открыл галерею снимков, сделанных на закате. Профессиональная работа была безупречна: строгие линии моста, мягкий свет, лившийся золотом; меланхолия уходящего дня, которую так любили редакторы. Это был кадр, который мог украсить обложку, рассказать историю без слов, остановить время.

Но его взгляд зацепился за другой снимок. Амелия в дверях амбара. Технически он был несовершенен: фокус слегка сбит, экспозиция хромает, тени слишком резкие. И все же в нем было что-то живое, чего не хватало его выверенным работам последних лет. Ее улыбка – не для камеры, а для мира, для самой жизни – сияла.

Адриан увеличил изображение, рассматривая детали: небрежный пучок волос, закатанные рукава рубашки, искры в глазах, которые, казалось, говорили: «Я здесь, я жива». Когда он сам в последний раз так улыбался? Он попытался вспомнить, но память подсунула только чужие кадры: пустыни, горы, лица незнакомцев, но не его собственное отражение.

Неприятное жжение в голове, упрямое и ноющее, вернулось с первыми лучами солнца. Адриан принял душ – вода пахла хлоркой и ржавчиной, – выпил кофе, заваренный из пакетика, со вкусом картона и пластмассы.

Он вышел в коридор и у двери соседнего номера заметил незнакомца – высокого мужчину с прямой осанкой. Его лицо частично скрывала тень, но Адриан разглядел коротко подстриженные волосы с проседью на висках и аккуратную бороду. Мужчина держал руки в карманах и смотрел в сторону окна, где утренний свет пробивался сквозь грязные шторы.

Адриан поехал к следующему мосту из списка. Хартвелл-Крик прятался в двух милях от центра Миллбрука, в лесистой местности, где сосны шептались на ветру, а ручей журчал между замшелых камней. Построенный в 1867 году, он выглядел как иллюстрация к сказке Братьев Гримм: дерево потемнело от времени, арка, перекинутая через воду, и тени, танцующие на досках.

Он работал методично, как и всегда. Менял ракурсы, ловил свет, играл с тенями. За объективом он чувствовал себя в безопасности: мир становился кадром, который можно скомпоновать, отредактировать, укротить. Это был его способ держать жизнь на расстоянии, не позволяя ей подойти слишком близко. Он сделал десяток снимков и как раз проверял их на экране, когда послышались голоса, перебиваемые хрустом гравия и шелестом листвы.

По тропинке к мосту приближалась небольшая группа. Пожилая пара – мужчина с седой бородкой в потрепанной кепке и женщина в практичном жакете, чьи шаги были медленными, но уверенными. За ними шла женщина средних лет, опираясь на трость с резиновым наконечником, который тихо постукивал по земле. Подросток в оверсайз-толстовке с капюшоном, надвинутым на глаза, шаркал ногами, уткнувшись в телефон. И, наконец, Амелия – с объемной холщовой сумкой через плечо, из которой торчали ручки кистей.

– Доброе утро, Адриан, – сказала она, улыбаясь, будто старому другу. Ее голос был мягким, с тем же едва уловимым акцентом, который он не мог распознать. – Не против, если мы тут устроимся? Это наше любимое место.

– Конечно, нет проблем, – ответил он, опуская камеру и отступая в сторону, чтобы не мешать. – Я почти закончил.

– О, не спешите, – сказала она, кивая на полянку у самой реки. – Может, вам будет любопытно посмотреть, как мы рисуем. Иногда свежий взгляд вдохновляет.

Она нырнула в сумку, вытаскивая складные стулья с потертыми сиденьями, легкие алюминиевые мольберты, банки с акриловыми красками и пучок кистей разной толщины, перевязанный резинкой.

Группа расселась полукругом, лицом к мосту. Старик кряхтел, разгибаясь; подросток плюхнулся на свой стул, не отрываясь от телефона; женщина с тростью аккуратно присела, опираясь на руку спутницы. Амелия устроилась последней, ее движения были легкими, почти танцующими, будто она была частью этого утра.

– Сегодня давайте не просто копировать то, что видим, – начала она, ее голос был тихим, но уверенным. – Попробуйте нарисовать то, что вы чувствуете. Взгляните на этот мост – старый, потрепанный временем, с водой, что течет внизу так неспешно. Что он вызывает у вас? Ностальгию? Одиночество? Надежду? Не думайте о правильных пропорциях или идеальных мазках. Просто берите кисть и дайте краскам рассказать вашу историю.

Адриан стоял в стороне, скрестив руки, наблюдая, как группа разбирает кисти и краски. Старик, которого жена с теплотой назвала Фрэнком, макнул кисть в густую темно-синюю краску и начал наносить широкие, уверенные штрихи, рисуя мост в сумерках, где две фигуры тянулись друг к другу. Женщина с тростью, чьи пальцы слегка дрожали, выбрала яркие оттенки желтого и оранжевого, намечая солнечные блики на воде. Подросток, которого Амелия назвала Джейми, долго гипнотизировал пустой холст, а затем схватил черный маркер и начал чертить хаотичные линии – вихрь теней, в центре которого горела одна яркая красная точка.

– А вы? – Амелия подошла к Адриану, держа кисть. Ее глаза искрились лукавым интересом. – Не хотите попробовать?

– Я не художник, – отмахнулся он, усмехнувшись. – Мой инструмент – камера, а не кисть.

– А в чем разница? – Она наклонила голову, будто бросая вызов.

Он помолчал. Фотография ловит реальность, замораживает ее. Живопись же… она перестраивает мир, добавляя эмоции.

– Фотография – это свидетельство, – сказал он наконец. – Она фиксирует то, что есть. А живопись… она лжет, хоть и делает это красиво.

Амелия рассмеялась, ее смех был мягким, как шелест листвы на ветру.

– А вдруг правда – это тоже чья-то картина? Ваша камера выбирает, что показать, а что оставить в тени. Может, вы тоже художник, просто с другим холстом? Попробуйте!

Она протянула ему кисть, и их пальцы случайно коснулись. Она быстро отдернула руку, словно обожглась, и отвернулась, поправляя банки с красками. Адриан заметил, как в ее глазах мелькнуло что-то теплое, но сдержанное.

– Что вы чувствуете, глядя на мост? – спросила она, не глядя на него, ее голос стал ровным, профессиональным.

Дерево над водой, ни здесь, ни там, подвешенное между берегами. Одинокое.

– Одиночество, наверное, – буркнул он, обмакивая кисть в серую краску. Первый мазок вышел неровным, дрожащим, но он продолжил, не думая о результате.

Амелия кивнула и отошла к группе, поправляя холст Мэри, хромающей женщине. Но Адриан заметил, как она бросила на него быстрый взгляд – любопытный, но осторожный. Боль в висках вспыхнула, мир поплыл, и он моргнул, пытаясь вернуть четкость.

– Вы в порядке? – Амелия вернулась, ее рука на миг зависла над его плечом, но она не коснулась, просто стояла рядом, ее глаза были полны беспокойства.

– Головная боль, – отмахнулся он, стараясь звучать небрежно. – Ерунда. Стресс, наверное.

– Когда вы в последний раз были у врача?

– Пару лет назад, – соврал он. На самом деле – пять.

Она нахмурилась, но не стала настаивать.

– Боли могут быть не просто стрессом. Если не пройдет, сходите к доктору.

– Все в порядке, – сказал он, хотя чувствовал себя хуже с каждой минутой. – Просто нужно выспаться.

Он отложил кисть и посмотрел на свою картину. Серо-черные мазки образовывали мост – не тот, что стоял перед ним, а скорее разрушенный, ведущий в никуда.

– Интересно, – сказала Амелия, наклоняясь к холсту. – Вы нарисовали его сломанным.

Адриан посмотрел снова. Она была права. Он нарисовал не Хартвелл-Крик, а что-то разбитое, отчаянно продолжающее тянуться к другому берегу.

Группа заканчивала свои работы. Фрэнк нарисовал мост как символ связи – две фигуры, тянущиеся друг к другу через реку, их руки почти соприкоснулись. Мэри изобразила ту же натуру в солнечных лучах, словно путь к надежде. Джейми… Джейми нарисовал черный вихрь, но та красная точка в центре горела, как маяк в шторме.

– Что это? – спросила Амелия, указывая на точку.

– Не знаю, – пробормотал Джейми, пряча глаза под капюшоном. – Просто… что-то важное.

– Помни, Джейми, что иногда самое важное мы не можем объяснить словами. Поэтому так важно, чтобы ты это не потерял.

Амелия наблюдала за Джейми, пытаясь разгадать его молчание. В его глазах отражалась не только подростковая застенчивость, но и нечто более глубокое. Она видела в его хаотичных черных линиях не просто рисунок, а крик души.

Группа начала собираться. Адриан помог сложить мольберты, чувствуя, как давление в голове усиливается.

– Спасибо, что позволили попробовать, – сказал он Амелии, возвращая кисть.

– Спасибо, что решились, – ответила она, глядя ему в глаза. – Это требует смелости. Не рисование. Честность.

Она протянула ему визитку: «Амелия, арт-терапевт. Исцеление через творчество».

– Если головные боли не пройдут, обратитесь к доктору Харрису, – сказала она. – Он хороший врач. А если захотите еще порисовать… вы знаете, где нас найти.

Адриан взял визитку, ее края были чуть загнуты, как будто она долго лежала в кармане.

– Амелия, – сказал он, когда группа уже уходила, – почему вы делаете это? Арт-терапию?

Она остановилась, обернулась, ее взгляд скользнул по сорной траве у обочины.

– Потому что это когда-то помогло и мне, – сказала она просто. – От забвения. От отчаяния. От чувства, что я одна в этом мире.

Ее слова легли на его сердце, как лепесток персика, слишком хрупкий, чтобы его тронуть. Группа ушла, их шаги затихли в шелесте листвы, оставив Адриана одного. Он посмотрел на свой холст, который забыл забрать. В правом углу виднелась едва заметная, тонкая линия другого цвета. Не серого, не черного. Персикового.

Он не помнил, когда добавил этот цвет. Но он был там, как искра, которую не задул ветер. Как надежда, которую он не позволял себе чувствовать.

Глава 3: Фокус и расфокус

Доктор Харрис был похож на старого семейного врача из кино: седая борода, очки в тонкой оправе и глаза, в которых доброта смешивалась с усталостью человека, слишком долго смотревшего на чужие беды. Его кабинет в медицинском центре больше напоминал домашнюю библиотеку, чем больницу: полки, заставленные книгами, семейные фотографии в деревянных рамках и запах свежесваренного кофе вместо антисептика.

Адриан Кастеллано не планировал сюда приходить. Он вообще не любил врачей – их вопросы, их фонарики, их привычку смотреть на тебя, словно на механизм с поломкой. Но прошлой ночью, редактируя снимки в мотеле, он едва различал экран ноутбука, а утром левый глаз застилала мутная пелена.

– Амелия упомянула ваши головные боли, – сказал доктор Харрис, указывая на потертое кожаное кресло. – Расскажите подробнее.

Адриан сел, теребя ремешок камеры, все еще висевший на шее. Талисман, который должен был защитить его от этого разговора. Он не хотел быть здесь. Он хотел быть за объективом, где можно выбрать ракурс и спрятать то, что не хочешь видеть.

– Началось недели три назад, – начал он, глядя на свои руки. – Сначала думал, стресс. Много работы, мало сна. Перелеты, дедлайны. Но теперь… – Он замялся, подбирая слова. – Теперь хуже. Голова ноет сильнее, и сегодня утром… левый глаз. Все плывет, как в тумане.

– Какого рода боль? – спросил Харрис, его голос был ровным, но в нем чувствовалась осторожность.

– Тупая, ноющая. В висках, в затылке. Иногда как игла, иногда… – Адриан криво усмехнулся. – Как будто что-то давит изнутри.

Харрис не улыбнулся. Он достал маленький фонарик, и следующие полчаса прошли в череде обследований: свет в глаза, от которого Адриан щурился, проверка рефлексов, вопросы о семейной истории болезней. «Курите?» – «Нет». – «Алкоголь?» – «Иногда». – «Были ли у родственников неврологические заболевания?» – «Не знаю». Адриан отвечал механически, его мысли были где угодно, но не здесь.

– Мистер Кастеллано, – сказал доктор наконец, откладывая ручку. – Я хочу направить вас на МРТ.

Адриан почувствовал, как что-то холодное шевельнулось в груди.

– МРТ? – переспросил он, стараясь звучать небрежно. – Это серьезно?

– Возможно, нет, – ответил Харрис, но его тон был слишком осторожным. – Головные боли могут быть от многого. Но с нарушениями зрения… лучше перестраховаться.

– Сколько это займет? – спросил Адриан, взглянув на часы. Он планировал сегодня закончить со съемкой.

– Обследование – около часа. Результаты будут завтра.

Адриан кивнул, но в голове уже составлял план: закончить работу, отправить кадры Дэвиду, уехать из Миллбрука.

– Можно отложить на завтра?

Харрис снял очки и протер их краем рубашки. Этот жест – спокойный, методичный – заставил Адриана напрячься.

– Мистер Кастеллано, я практикую тридцать лет, – сказал доктор, его голос был тихим, но тяжелым. – И я настоятельно рекомендую сделать МРТ сегодня.

Адриан посмотрел в его глаза – добрые, но непреклонные – и понял, что спорить бесполезно.

– Хорошо, – сказал он. – Сегодня.

МРТ-центр находился в соседнем городе. Адриан лежал в узкой трубе аппарата, слушая ритмичные щелчки и гул. Он закрыл глаза, пытаясь думать о чем-то нейтральном – о пляжах Мексики, о горах Перу, о шумных улицах Нью-Йорка. Но в голове всплывало лицо Амелии. Ее улыбка, когда она говорила об искусстве. Ее вопрос: «Почему мосты?» Ее рука, почти коснувшаяся его плеча. Когда его в последний раз кто-то спрашивал, в порядке ли он?

Шум аппарата усиливал давление в голове, как будто машина заглядывала не только в его мозг, но и в память. Он пытался дышать ровно, считая вдохи, чтобы прогнать подступающую панику. Один. Два. Три. Это просто обследование. Четыре. Пять. Шесть. Просто работа. Семь. Восемь. Девять. Просто Миллбрук. Десять.

После обследования он поехал обратно. Солнце клонилось к закату. Он остановился у моста Старой Мельницы – того самого, где вчера встретил Амелию. Достал камеру и сделал несколько кадров. Они были хуже вчерашних – свет не тот, композиция не выверена. Но в них было что-то честное, личное, как будто он снимал не для работы, а для себя.

– Красивое место, правда?

Адриан обернулся. Амелия стояла рядом, держа велосипед с корзинкой, полной продуктов. Ее волосы были растрепаны ветром, а улыбка была такой же теплой, как вчера, но с оттенком беспокойства.

– Амелия, – сказал он, опуская камеру. – Привет.

– Как дела? Были у доктора Харриса? – спросила она, прислонив велосипед к дереву.

– Да. Направил на МРТ. – Он пожал плечами, стараясь выглядеть беззаботно. – Результаты завтра.