Персиковый аккорд

Ее лицо стало серьезным.

– И как ты?

– Пока ничего не ясно, – сказал он. – Наверное, ничего страшного.

Она кивнула, но он видел, что она не поверила.

– Хотите прогуляться? – предложила она, кивая на тропинку вдоль реки. – Я знаю одно место.

Рабочий день был закончен.

– Хорошо, – сказал он.

Они оставили велосипед и пошли по тропинке, где трава шуршала под ногами, а воздух пах влажной землей и цветами. Амелия шла легко, уверенно, как человек, знающий каждый поворот этой дороги.

– Как долго вы живете в Миллбруке? – спросил Адриан, чтобы заполнить тишину.

– Два года, – ответила она, глядя на реку. – Переехала из Бостона после… развода.

– Понятно. А почему именно сюда?

– Здесь тихо, – сказала она, улыбаясь краешком губ. – Люди не задают лишних вопросов. И есть пространство, где можно дышать.

Они дошли до небольшой поляны, где река делала изгиб, а старая ива склонялась над водой, ее ветви касались поверхности. На берегу лежали гладкие камни, удобные для сидения.

– Мое любимое место, – сказала Амелия, устраиваясь на одном из них. – Прихожу сюда, когда нужно подумать.

Адриан сел рядом, чувствуя, как тепло камня пробивается через джинсы. Вода журчала, где-то вдалеке кричала птица, и мир казался спокойным.

– Амелия, – сказал он, глядя на отражение ивы в воде, – можно задать личный вопрос?

– Конечно, – ответила она, поворачиваясь к нему.

– Почему вы… – он замялся, – почему вы заговорили со мной вчера?

Она тихо рассмеялась. – Ох… я думала, вопрос будет иного характера. Ну, мне стало интересно посмотреть на приезжего, а таких здесь очень мало… а потом вы показались мне довольно милым, – на ее лице проступил легкий румянец.

– Вы тоже… показались мне… приятной, – Адриан почувствовал, как неловкость сковывает язык. Он редко говорил с кем-то на столь личные темы.

Они помолчали, глядя на воду.

– У меня была депрессия, – сказала она наконец, ее голос был тихим, но ясным. – Тяжелая. Я… я потеряла себя. Честно, не знаю, зачем я делюсь этим с вами. Наверное, потому что мы больше не увидимся.

– Ничего, – сказал он. – Я выслушаю.

– Я стояла на мосту в Бостоне, смотрела вниз. Думала, что это конец. И вдруг… это, наверное, глупо прозвучит… к моему мокрому пальто прилип детский рисунок. Просто домик и солнце, нарисованные мелками. И я посмотрела на него и подумала… не о красоте мира. А о том, что даже ребенок может просто взять и нарисовать свой собственный свет. И что я, художник, тоже так могу. Это дало мне причину… сделать еще один шаг. Обратно, а не вниз.

Адриан почувствовал, как что-то сжалось в груди.

– И ты смогла?

– Не сразу, – грустно улыбнулась она. – Начала с малого, просто чтобы занять руки. Потом поняла, что искусство не стирает раны. Оно помогает отвлечься, переплавить хаос в голове во что-то осмысленное. В красоту.

– А теперь ты помогаешь другим?

– Пытаюсь. Не всегда получается. Но иногда я вижу, как человек находит свой цвет. Свой способ сказать то, что не может выразить словами. Фрэнк, тот старик у моста, потерял сына в Афганистане. Долго не мог даже говорить. Теперь ему легче. А Джейми, подросток… его не принимают родители. Та красная точка на его рисунке – это он сам. Маленький, но яркий. Важный.

Адриан кивнул. Он начинал понимать, что арт-терапия – это не наивное хобби, а способ найти себя в хаосе.

– А что значит твоя картина? – спросила она, глядя на него с той же осторожной любопытностью.

Он посмотрел на воду, где отражение ивы дрожало. Он никому не рассказывал эту историю. Никому за шестнадцать лет.

– Моя мать… – начал он, и голос дрогнул. – Она покончила с собой, когда мне было четырнадцать. Повесилась на персиковом дереве. Я нашел ее. Утром. Хотел сорвать персик для завтрака.

Амелия не ахнула, не сказала «мне так жаль». Она просто положила руку ему на плечо и молчала.

– С тех пор я не ем персики, – продолжил он, горько усмехнувшись. – И не могу видеть эти деревья без… нее.

– Почему ты вернулся? – спросила она тихо.

– Работа. Думал, смогу. Прошло же столько лет.

– И справляешься?

Он подумал о своем состоянии, о МРТ, результаты которого ждали его завтра.

– Не знаю, – честно ответил он.

В этот момент Адриан почувствовал, будто за спиной кто-то стоит, но обернулся – никого.

Они сидели в тишине. Впервые за годы Адриан почувствовал облегчение. Он рассказал свою историю, и мир не рухнул. Амелия не убежала, не стала жалеть его. Она просто была рядом.

– Амелия, – сказал он, когда тишина стала слишком тяжелой, – а что, если завтра окажется, что с моей головой что-то серьезное?

– Тогда мы будем справляться, – ответила она без колебаний.

– Мы? – переспросил он.

– Никто не должен справляться с болью в одиночку, – сказала она, и в ее глазах мелькнула та же искра, что и в ее улыбке.

Адриан посмотрел на нее. Ее рука все еще лежала на его плече, теплая, как и ее обещание.

– Спасибо, – сказал он, и голос его был хриплым.

– За что?

– За то, что не сбежала.

– Адриан, – сказала она серьезно, – боль не делает нас хуже. Она делает нас людьми. То, что ты смог мне это рассказать, стоит огромных усилий. Поверь.

Они пошли обратно в молчании. У велосипеда Амелия остановилась.

– Завтра в десять утра у нас групповая сессия, – сказала она. – Приходи. Не ради фотографий. Просто чтобы не быть одному, пока ждешь результаты.

Адриан кивнул.

– Приду.

Она улыбнулась, села на велосипед и поехала в сторону города. Он смотрел, как ее силуэт растворяется в темноте, и думал о том, что впервые за много лет не чувствует себя полностью одиноким.

Давление в висках почти прошло. Почти.

Глава 4: Тени в красках

На следующий день, рано утром, Амелия вновь сидела на берегу реки. Разговор с Адрианом всколыхнул воспоминания – не те, что она хранила на холстах, а те, что прятала в самых темных уголках души. Он рассказал о своей матери, и это заставило ее сердце сжаться. Она поведала ему многое, но не все. Не о Марке, не о годах, когда ее жизнь была соткана из боли. Теперь, в тишине наступающего утра, она позволила этим воспоминаниям течь.

Все началось в Бостоне шесть лет назад, в маленькой галерее на Ньюбери-стрит, где воздух пах свежей краской и кофе. Амелия только что закончила курсы арт-терапии, ее диплом еще не успел пожелтеть, а мечты были яркими, как палитра.

Она устраивала свою первую выставку – скромную, с десятком холстов, где абстрактные формы рассказывали о потере и возрождении. Марк появился там случайно, или так казалось: высокий, с уверенной улыбкой и серыми глазами. Он был архитектором, строил небоскребы, царапавшие горизонт Бостона.

«Ваши картины… они говорят без слов», – сказал он, стоя у одной из ее работ, где вихрь синих и золотых мазков изображал бурю, переходящую в рассвет. Его голос был теплым, и в тот вечер они говорили часами – о линиях, соединяющих точки, о формах, рождающихся из хаоса. Он пригласил ее на ужин, и она пошла, чувствуя, как в груди разгорается давно угасшая искра.

Сначала все было идеально. Марк был внимателен: приносил цветы без повода, готовил ужин по ее любимым рецептам, водил в театры. «Ты – моя муза», – шептал он, целуя ее в висок, и Амелия верила, потому что в его объятиях мир казался цельным, без трещин.

Они поженились через год. Скромная церемония в парке у реки, искренние клятвы. Она переехала в его квартиру в центре города с видом на ночные огни. «Теперь мы семья», – сказал он, и она кивнула, чувствуя тепло в груди.

Но трещины появились незаметно. Сначала тонкие, потом все глубже. Это началось с мелочей. Марк комментировал ее одежду: «Это платье слишком яркое для ужина с клиентами, милая. Надень что-то поскромнее». Она улыбалась и меняла наряд, думая, что он просто заботится. Потом – ее работа: «Арт-терапия? Это хобби, Амелия, не карьера. Почему не найдешь что-то стабильное?» Его слова были обернуты в заботу, но в них чувствовалось раздражение. Она пыталась объяснить: «Это мое призвание, Марк. Я помогаю людям». Но он отмахивался: «Краски? Это для детей. Ты заслуживаешь большего». И она молчала, потому что любила его.

Со временем контроль стал плотнее, как краска, засохшая на кисти. Он проверял ее телефон: «Просто интересно, с кем ты говоришь». Если она задерживалась на сессии, он звонил, его голос был ровным, но с холодным подтекстом: «Где ты? Уже поздно». Дома ждали вопросы. Амелия пыталась найти общий язык: «Марк, я люблю тебя. Доверяй мне». Он кивал, обнимал, шептал «извини», и на день-два все успокаивалось. Но потом вспышки гнева возвращались. Если ужин не был готов вовремя, он кричал: «Ты даже это не можешь сделать нормально!» Однажды он швырнул тарелку в стену, и она разлетелась на осколки вместе с ее сердцем. «Это не я, это стресс», – говорил он потом, собирая осколки и целуя ее руки. И она прощала.

Она предлагала терапию для пар. Он соглашался неохотно и на сессиях сидел, скрестив руки, отвечая односложно. А дома все повторялось: критика ее друзей, контроль над финансами, изоляция. Амелия чувствовала, что ее мир сужается. Она плакала по ночам, когда он спал, слезы впитывались в подушку.

Физическая боль пришла позже. После вечеринки у его коллег – она поговорила с кем-то слишком долго, по его мнению. Дома он схватил ее за руку так сильно, что остались фиолетовые синяки. «Извини, я не хотел», – сказал он наутро, с цветами и кофе. Но синяки появлялись снова, а слова били сильнее кулаков. «Ты ничтожество без меня». «Никто тебя не полюбит так, как я». Амелия смотрела в зеркало и видела не себя, а тень с потухшими глазами и фальшивой улыбкой. Она скрывала это от всех, потому что стыд сжигал ее изнутри.

Она держалась годами, веря в того Марка, которого когда-то полюбила. Но цикл повторялся: гнев, извинения, затишье, взрыв. Депрессия накрыла ее. Она перестала рисовать, холсты стояли пустыми.

Кризис наступил в один вечер, когда после очередной ссоры он толкнул ее к стене, его рука сжалась на ее горле: «Ты не уйдешь от меня». В тот миг она увидела в его глазах не любовь, а его собственный страх. Она вырвалась, убежала в ванную и рыдала, пока не осталось сил.

Наутро он ушел на работу, а она собрала вещи – только самое необходимое: кисти, блокнот, несколько платьев. «Я ухожу», – написала она в записке. Но он вернулся раньше, поймал ее у двери. «Ты не посмеешь». Борьба была короткой. Он схватил ее, но она, собрав последние силы, ударила его и выбежала под дождь.

Она бродила по городу часами, мокрая и сломленная, и дошла до моста через Чарльз-ривер. Огни города отражались в темной воде, что манила покоем и тишиной. Ветер, пропитанный дождем, был холодным и безжалостным. Он толкал ее в спину, словно был заодно с той пустотой, что разрослась внутри. «Это конец», – подумала она без страха, почти с облегчением. Она уже была стерта, оставалось лишь сделать шаг.

Она перелезла через ограждение. Холодный, мокрый металл обжигал ладони. Внизу – черная, равнодушная вода. Шум города слился в один монотонный гул. Она закрыла глаза, готовясь.

И в этот момент что-то легкое, но настойчивое прилипло к ее мокрому пальто на груди. Раздражающая мелочь. Она хотела смахнуть это, не открывая глаз, но оно не поддавалось. Бумажка. Мокрая, размякшая. Сквозь пелену отчаяния пробилось любопытство, смешанное с досадой.

Это был детский рисунок, вырванный из альбома и размытый дождем. Нарисованный восковыми мелками. Кривой домик с красной крышей. Огромное, яростно-желтое солнце в углу листа. И один-единственный цветок – фиолетовый, с зеленым стеблем, упрямо растущий прямо из нижнего края бумаги.

Первой реакцией была волна горькой, обжигающей злости. Как смеет этот наивный, счастливый мир существовать, когда ее собственный разрушен до основания? Она сжала рисунок в кулаке, собираясь швырнуть его в воду вслед за собой.

Но пальцы, привыкшие держать кисть, вдруг ощутили знакомую текстуру – воск мелка. И художник внутри, тот, которого Марк почти убил, проснулся. Она разжала ладонь и снова посмотрела на рисунок.

Она увидела не просто дом и солнце. Она увидела нажим. Силу, с которой детская рука вдавливала желтый мелок в бумагу, чтобы солнце получилось как можно ярче. Она увидела решение – нарисовать цветок там, где не было земли, просто потому, что он должен был там быть. Этот ребенок не боялся пустого листа. Он просто взял и создал свой собственный свет.

И тогда Амелию пронзила мысль. Не о надежде. Не о том, что все наладится. А мысль гораздо более простая и мощная, как тот детский рисунок.

«Я могу это нарисовать».

Не солнце. Не цветок. А свою боль. Свою бурю. Свой черный, бездонный колодец отчаяния. Она вспомнила, как когда-то говорила своим пациентам: «Дайте своей боли форму. Выплесните ее. И тогда она перестанет быть вашим хозяином».

Она сама забыла свои же слова.

Желание умереть не ушло. Но рядом с ним, как тот фиолетовый цветок на краю листа, проросло другое – крошечное, отчаянное желание создать. Взять самый черный уголь и самый грубый холст и рассказать правду. Не для кого-то. Для себя. Чтобы доказать, что она еще существует.

Она посмотрела на свои дрожащие руки. Они еще могли держать кисть.

Медленно, очень медленно, она перелезла обратно через ограждение. Мокрый рисунок был все еще зажат в ее руке. Он стал ее якорем. Ее первой, крошечной задачей в новой жизни.

Найти уголь. Найти бумагу. И нарисовать свою тьму.

Развод был долгим и болезненным. Суды, обвинения, его звонки по ночам. Но она держалась, с помощью терапевта и друзей. «Я заслуживаю лучшего», – повторяла она, как мантру.

Переезд в Миллбрук был спасением. Тихий город, где она могла дышать, где открыла центр, чтобы помогать другим. Она научилась рисовать снова, холсты заполнились светлыми красками. Но шрамы остались: в осторожности, с которой она подходила к людям; в ночах, когда возвращались воспоминания; в страхе, что любовь всегда заканчивается болью.

Теперь, сидя у реки, Амелия улыбнулась сквозь слезы. Адриан был другим – его глаза не контролировали, а видели; его слова не ранили. «Может, это шанс», – подумала она, чувствуя тепло в груди.

Она встала, отряхнула пыль с юбки и пошла назад, к амбару, где ждали краски и сегодняшняя сессия. Жизнь продолжалась.

Глава 5: Шепот страниц и пилюль

Доктор Харрис откинулся в кресле. Последние лучи майского солнца пробивались сквозь жалюзи, отбрасывая длинные тени на полки с медицинскими томами. День выдался долгим, но мысли его были не в кабинете, а в библиотеке Миллбрука, где полки с книгами шептали истории, а в воздухе витал аромат старой бумаги. Там ждала она – Элизабет Эллис, хранительница слов и его тайны.

Их история началась два года назад, в дождливый осенний вечер. Харрис зашел в библиотеку за книгой по неврологии, чтобы отвлечься от одиночества, которое поселилось в его доме после смерти жены. Миссис Эллис стояла за стойкой, ее очки съехали на кончик носа, а из аккуратного пучка седеющих волос выбивались непослушные пряди.

Она была вдовой и пряталась среди историй, чтобы не сталкиваться с собственной.

– Вот, доктор, – сказала она, протягивая том. – «Мозг и душа». Надеюсь, вам понравится.

Ее голос был с ноткой иронии – не профессиональная вежливость, а что-то настоящее.

Постепенно они разговорились – сначала о книгах, потом о жизни. Харрис поделился воспоминаниями о жене, о ночах, когда он не мог уснуть, слыша отголоски ее смеха в пустом доме. Элизабет рассказала, как ее мир стал серым после смерти мужа. «Книги спасают, – сказала она. – Они дают слова тому, что мы не можем сказать сами». Каждый раз он уходил не только с книгой, но и с ощущением тепла в груди, которого не чувствовал годами.

Доктор всегда возвращался – якобы за продолжением, но на самом деле за ее улыбкой. Их встречи: тихие, в укромных уголках между стеллажами, где они делились фразами из книг. «Читайте это, доктор, – шептала она, протягивая роман о потерянной любви. – Здесь герой находит путь назад». А он приносил ей травяные чаи из своей аптеки: «Для нервов, Элизабет. И для сердца».

Тайна родилась естественно. Миллбрук был маленьким городком, где сплетни распространялись быстрее новостей. Харрис был уважаемым врачом, вдовцом с безупречной репутацией, а Элизабет – библиотекарем, чья жизнь казалась тихой, как шелест страниц. Они не хотели, чтобы их связь стала темой для обсуждений за стойкой кафе.

– Пусть это будет нашим, – сказал он однажды, целуя ее за полками с поэзией. – Как глава, которую читают только вдвоем.

Она кивнула, ее щеки порозовели.

Их встречи стали ритуалом. После закрытия библиотеки, когда город засыпал, они гуляли по тропинкам у реки, держась за руки, или сидели в ее маленькой квартире над библиотекой, где она готовила чай, а он рассказывал о пациентах, не раскрывая имен. «Сегодня спас жизнь, – говорил он. – Но твоя улыбка спасает мою». Она смеялась тихо, гладя его руку: «А твои пилюли лечат тело, но слова – душу».

Тайна добавляла их отношениям остроты. Они обменивались записками: он прятал свои в возвращаемых книгах, а она, подшучивая над его профессией, отвечала на библиотечных карточках, стилизованных под рецепты: «Лекарство: один поцелуй. Принимать: трижды в день. Подпись: Э.»

Однажды зимой они едва не попались: миссис Паркер зашла за книгой о садоводстве и увидела, как Харрис касается руки Элизабет за стойкой. «Что-то вы часто здесь, доктор», – заметила она с лукавой улыбкой. Они замерли, но Элизабет быстро нашлась: «Доктор ищет редкую медицинскую книгу. Для пациента».

– Может, пора открыть нашу главу миру? – спросил он той ночью у камина. – Еще не время, – шепнула она. – Пусть это останется нашим секретом.

Их любовь была зрелой, без юношеского пыла, но глубокой. Харрис находил в ней утешение от дней, полных чужой боли. Элизабет видела в нем свет в своей тишине, где книги были друзьями, но не могли обнять. Они мечтали о будущем: о поездке в Европу, о доме у реки. «Мы напишем свою историю, – говорил он, – без трагедий».

В тот вечер, после визита Адриана Кастеллано, Харрис почувствовал укол беспокойства. Молодой фотограф напомнил о хрупкости жизни, о том, как один диагноз может перевернуть все. «Что, если с нами случится то же?» – подумал он, шагая к библиотеке под покровом сумерек.

Элизабет ждала его в читальном зале.

– Ты опоздал, – упрекнула она шутливо, но в глазах мелькнула тревога.

Он обнял ее. «Пациент… сложный случай. Напомнил мне, как мало у нас времени».

Она взяла его руку, их пальцы переплелись.

– Что-то серьезное с этим пациентом? – мягко спросила она.

Харрис покачал головой, его взгляд устремился куда-то сквозь стены библиотеки, в прошлое.

– Дело не в диагнозе. Этот молодой человек… он сын Мэри Кастеллано. И он заставил меня вспомнить день ее смерти. День, который я столько лет пытался выкинуть из головы.

Элизабет замерла. Она помнила ту трагедию, всколыхнувшую весь Миллбрук.

– Я был там, – продолжил Харрис тихим, почти неслышным голосом. – Меня вызвали вместе с полицией, чтобы констатировать смерть. Официальная версия – самоубийство. Все выглядело… почти правильно. Но с точки зрения медицины, детали не сходились.

Он сделал паузу, словно решаясь, стоит ли делиться тайной, которую хранил шестнадцать лет.

– Было две вещи, которые полиция проигнорировала. Первое – странгуляционная борозда. След от веревки. Он был бледным, без кровоподтеков по краям, без отека тканей. Таким он бывает, когда веревка давит на уже мертвое тело, в котором нет кровообращения. Прижизненный след выглядит иначе, он ярче, с четкими признаками реакции организма.

Он посмотрел на Элизабет, проверяя, слушает ли она.

– Но главное даже не это. Трупные пятна. Ливор, – пояснил он. – Кровь после смерти под действием гравитации скапливается в нижних частях тела. У повешенного они должны быть на ногах и кистях рук. А у Мэри… они были и на спине. Бледные, но они были. Это могло означать только одно: она умерла, лежа на спине, и пролежала так минимум час или два. И только потом ее тело подняли и повесили, чтобы инсценировать самоубийство.

Он с горечью усмехнулся.

– Я пытался объяснить это следователю. Он сказал, что я насмотрелся детективов и что у женщины была тяжелая депрессия. Закрыл дело. А я с тех пор живу с мыслью, что мы похоронили не самоубийцу, а жертву.

Он посмотрел на Элизабет, и в его глазах отразилась тяжесть не только тайны, но и профессионального сомнения, которое он был вынужден похоронить.

– Тогда я промолчал. Молодой был, не хотел идти против полиции. Но я до сих пор уверен: Мэри Кастеллано не покончила с собой. Ее убили, а потом инсценировали самоубийство.

Элизабет молчала, ее глаза были широко раскрыты. Она медленно отняла свою руку, словно воздух в их уютном читальном зале вдруг стал ледяным. Тиканье старых настенных часов, казалось, отсчитывало секунды той давней трагедии.

– Джеймс… – наконец прошептала она, используя его имя, что делала лишь в моменты сильного волнения. – Но… кто? В нашем городе? Ты хоть представляешь, что говоришь?

– Представляю. Именно поэтому и молчал шестнадцать лет, – горько ответил он, опустив голову. – Легче было поверить в депрессию, чем в то, что среди нас живет убийца.

Она снова взяла его руку, но теперь это был другой жест – не романтический, а жест поддержки, попытка разделить ношу, которую он нес в одиночестве.

– И теперь ее сын здесь, – тихо сказала Элизабет. – И ты боишься, что он начнет копать и…

– Я боюсь, что он найдет то, что его уничтожит, – закончил Харрис. – И боюсь за тех, кто окажется у него на пути.

Вечер перестал быть томным. Разговоры о книгах и планах казались неуместными и далекими. Они еще долго сидели почти в полной тишине, и это молчание было красноречивее любых слов.

Когда он наконец поднялся, чтобы уйти, ночь уже полностью окутала город. У двери он не стал задавать легкомысленный вопрос, увидятся ли они завтра. Это было само собой разумеющимся. Он просто обернулся, посмотрел на нее долгим, усталым взглядом и тихо сказал: – Будь осторожна, Лиз.

– И ты, – так же тихо ответила она.

Он ушел в темноту. Привычное тепло в душе сменилось тревогой. Он поделился своей ношей, но теперь она стала их общей. Миллбрук спал, но его тайны бодрствовали. И Харрис знал, что с возвращением Адриана одна из них начала ворочаться в своей могиле.

Глава 6: Неприятный разговор

Адриан Кастеллано проснулся в пять утра от кошмара. Ему снова было четырнадцать, он вновь бежал через сад. Но под деревом висели двое: она, с закрытыми глазами, и он сам – взрослый, с камерой на шее и пустым взглядом. За ними стояла безликая тень. Он закричал, но звук утонул в тишине сна.

Он сел в постели, простыни, пропитанные потом, липли к телу. Голова раскалывалась, левый глаз видел только серую дымку. Он с трудом добрался до ванной. В зеркале отразилось лицо, которое он едва узнал: бледное, измученное. Он выглядел больным.

Телефон зазвонил в половине девятого. Доктор Харрис.

– Мистер Кастеллано, можете приехать в клинику? Результаты МРТ готовы. – По телефону нельзя? – спросил Адриан, его голос был хриплым. – Лучше обсудить лично, – ответил доктор, и в его тоне была та осторожная мягкость, которая предвещает плохие новости.

Адриан закрыл глаза. Врачи не зовут в кабинет, чтобы сообщить, что все в порядке.

– Буду через полчаса, – сказал он и повесил трубку.

По дороге в клинику он пытался подготовиться к худшему. Опухоль. Рак. Что-то смертельное. Странно, но мысль о смерти не пугала так, как должна была. Может, потому что он давно не жил по-настоящему – просто существовал, скользя из города в город, из кадра в кадр.

Доктор Харрис ждал его в кабинете. На столе лежала папка с черно-белыми снимками.

– Садитесь, Адриан, – сказал доктор, и обращение по имени вместо фамилии прозвучало как приговор.

Адриан сел, сжимая ремешок камеры.

– У меня опухоль? – спросил он прямо.

Харрис вздохнул, прикрепляя снимки к световому экрану. В левой височной доле мозга Адриана темнело четкое пятно.

– Да, – сказал доктор. – Это глиобластома. По классификации Всемирной организации здравоохранения, это астроцитома четвертой, самой высокой степени злокачественности. Мы не говорим о стадиях, как при других видах рака, Адриан. Степень означает, что опухоль очень агрессивна.

Адриан смотрел на пятно, чувствуя, как мир сужается до этого экрана, до этого слова. Глиобластома. Красивое, почти поэтичное название для чего-то уродливого, для незваного гостя, поселившегося в его голове.

– Сколько? – спросил он, его голос был ровным, будто он спрашивал о прогнозе погоды.

– При такой стадии… – Харрис помедлил, снимая очки. – Обычно от шести месяцев до года. Иногда меньше.