За гранью времени. Vita aeterna

Шаганов долго смотрел ему вслед, желая этому странному, но, безусловно, неординарному и талантливому человеку благополучно добраться до дома и провести вечер так, как тот задумал.

Небо очистилось от туч, дождь больше не намечался. Только усилившийся ветер, озорничая, сбрасывал с густых крон деревьев крупные капли воды на траву, асфальт и редких прохожих.

Из дневника поручика Петра Аркадьевича Перова

Петропавловская крепость, 11 марта 1827 года

С великим сожалением и болью в душе узнал сегодня из письма Насти, или, вернее будет сказать, княжны Анастасии Ильиничны Тумановой, суженой моей, что она таковой уже для меня не является. Не скрою, что с трепетом в душе ждал этого известия, но всё же надеялся, что оно не придёт, хоть по-иному и быть не могло. Наказанный Всевышним Правителем и державной властью бунтарь – не ровня светской красавице, звезде бомонда и дочери высокопоставленного чиновника.

Голубушка моя! Знаю от маменьки, что батюшка Ваш ещё боле повысился при Дворе, то и есть причина Вашего отречения от меня – вечно Вашего покорного раба.

Я прощаю Вас! И слова худого о Вас, голубушка, никогда не промолвлю! И вы будьте милосердны ко мне, простите, ради Христа, за принесённые страдания! Да дарует Вам Всевышний бескрайнее счастье с Вашим новым избранником. Насколько мне ведомо, он человек достойный и к тому же высокого сословия. А я продолжаю любить Вас с не меньшей страстью, хоть уже и без надежды. И даже если было бы мне дозволено свыше каким-то чудом жить бесконечно, то, не задумываясь, отдал бы Вам каждую кроху своего земного бытия, а иначе не вижу в нём никакого смысла.

Некогда питавшая меня верой в завтрашний день жажда жить в исстрадавшейся груди иссякла и уже совсем не ощущается.

Завтра этапом с сотней таких же, как я, несчастных, отправят меня на прежнее место моей службы – крепость на Березине. Вот только стены её уже не будут как прежде родными мне, как не может быть родным острог для кандальника. Одно лишь желание – хоть мельком увидеть стариков моих и сестрицу Глафирушку, перед тем как отправиться в адово чистилище. Так Богу, значит, угодно – теплит жизненные силы в моём бренном теле.

Глава 2

Неудачник Вася Шаганов

Если бы начинающий юный писатель Вася Шаганов не посвятил свой первый рассказ с немудрёным названием «О любви» однокласснице Эле и если бы после его публикации в популярном молодёжном журнале «Смена» красивая Элеонора Наумкина не обратила внимания на автора этой, по её определению, «милой баечки», вероятно, жизненный путь автора был бы иным – более удачливым, более светлым и сполна насыщенным многими добрыми событиями. Но что случилось, то случилось.

Ещё в школе парень понял, что обречён дальнейшую жизнь влачить жалкое существование классического неудачника. Конечно же, всё познаётся в сравнении. А Василия было с кем сравнивать. Удачливый во всём брат-близнец Алёшка был всегда рядом. Контраст между ними бросался в глаза даже самому ненаблюдательному болвану.

– Эх, братики, – иногда, будучи в состоянии вечернего подпития, говорил им отец Василий Григорьевич, простой литейщик, передовик производства. – До чего же вы одинаковые! И до чего же вы разные!

Алёшка после этих слов неизменно улыбался, а Вася хмурился. Он хотел во всём походить на брата – не только лицом, но и характером. Однако абсолютное сходство было априори невозможно, а к старшим классам их, наконец, стали различать одноклассники – вечного весельчака Алика и серого угрюмыша Васю.

И та самая Эля – героиня Васиного рассказа – всегда тянулась к его брату, но всё изменилось после публикации в журнале, когда эта неприступная для всех красавица поцеловала при всём классе не балагура Алёшку, а его, скромнягу Васю. Тогда он понял, что тоже достоин счастья.

Он даже изменился внешне: из вечно угрюмого отрока с потухшим, уткнутым в пол взглядом волшебно преобразился в лучезарного симпатягу. Теперь их с братом различали с трудом. Пользуясь этим, братья делили сдачу выпускных экзаменов на двоих, в результате чего и хорошист Лёшка, и троечник Вася отчитались за весь школьный курс на отлично.

Парень сиял от счастья, когда прибыл на выпускной бал, трепетно держа за руку Элю – мечту каждого одноклассника, и ловил на себе завидущие взгляды мужской части гостей, находившихся в огромном спортивном зале, украшенном разноцветными шарами и плакатом с надписью «В добрый путь!».

Не сговариваясь, Вася и Эля выбрали для поступления московские вузы: она – ГИТИС, он – литературный институт. Жили вместе в крохотной съёмной квартирке на Хитровке, которую юноша оплачивал, подрабатывая по ночам и в выходные водителем хлебовозки. Пара поженилась на втором курсе. Благодаря усилиям состоятельных Элиных родителей свадьбу сыграли в Минске в одном из лучших ресторанов. Брат Алексей приехал на торжество из Новосибирска, где учился в военном училище. С ним была симпатичная девушка Маша, которую он всей немногочисленной родне представил как будущую жену, на что Маша скромно улыбалась, стреляла в Алёшку голубым взглядом и еле слышно произносила: «Это мы ещё посмотрим». Вскоре и они поженились, но на свадьбу никого не позвали, потому что Алексей по распределению попал служить в Забайкалье, и Маша как верная жена офицера последовала за ним. В письме родителям (брату он не писал) Лёшка обещал собрать всех за свадебным столом в первом же отпуске, но приехал только через пять лет на похороны отца. Маша осталась в Чите с новорождёнными близнецами. Василий увидел её, только когда семья Алексея прилетела в Белоруссию к новому месту службы главы семейства. К тому времени майор Шаганов окончил высшие курсы военной контрразведки и успешно пошёл вверх по карьерной лестнице.

Василию тоже было чем похвастать. Он издал несколько сборников рассказов, а на счету его жены, актрисы Эльвиры Шагановой, был не один десяток ролей на сцене столичного драматического театра. Детей они так и не завели и были по уши погружены в свою любимую работу, постепенно отдаляясь друг от друга.

Мама Василия и Алексея ненадолго пережила мужа и, уйдя в мир иной после тяжёлой болезни, оставила братьям в наследство крохотную двушку на бульваре Толбухина, где и проживала сейчас творческая чета Шагановых. Ту долгожданную семейную встречу Василий Васильевич запечатлел в своей памяти как одно из самых тёплых воспоминаний, словно чувствовал, что эти счастливые мгновения уже никогда не повторятся. Брат вихрем ворвался в их тусклую однообразную жизнь – и в вечно безмолвном жилище в этот вечер стало шумно. Эльвира отнеслась к нежданным гостям холодно (в качестве желанных гостей она воспринимала только свою высокочинную родню и многочисленных подруг), а Василий был по-настоящему счастлив.

Как только накормленные всем, что было на столе, близнецы Славик и Владик без чувств свалились на приготовленное им на полу в гостиной лежбище, а женщины удалились на кухню мыть посуду, братья Шагановы вышли перекурить на балкон. Они впервые за весь день остались наедине друг с другом, а это значило, что, наконец, можно поговорить о сокровенном без стеснения и притворства, как когда-то давно, по-братски.

Но это откровение для Василия было неожиданно острым и больно задело его ранимую душу, и без того измученную внутренними противоречиями.

– У тебя, брат, со зрением всё в порядке? – спросил Алексей, глубоко затягивая дым сигареты.

Василий сразу понял, о ком пойдёт речь, и внутренне напрягся. Вслух же ответил коротко:

– Не жалуюсь…

– А ты изыщи в своём писательском графике часок-другой и сходи к окулисту! Пусть он тебе резкость наведёт. Может, тогда внимательнее рассмотришь своё ближайшее окружение! – Брат снова пыхнул сигаретой, уколол Василия острым взглядом и, давая понять, что отпираться перед ним бесполезно (всё же контрразведчик с опытом), резанул наотмашь: – Меня не проведёшь!

А Василий и не собирался отпираться, но и говорить ничего не хотел. Зачем говорить, когда и так всё ясно без слов.

– Одно тебе скажу, брат: таких пустых глаз, как у твоей благоверной, я давно не видел. Она за весь вечер произнесла одну фразу: «Хочу к морю». Не твоя она и ты уже не её! Зачем мучаетесь друг с другом?! Жизнь-то одна, но, если бы она длилась триста лет, не стоит даже часть её тратить на бесполезное. Знаешь, что мне Маша шепнула после оценки обстановки в вашей семье? И это при том, что моя жёнушка – человек совершенно не наблюдательный. Она щекотнула моё ухо короткой, но очень ёмкой фразой: «Они чужие!»

Слова брата Василий вспомнил тогда, когда захлопнулась дверь за ушедшей к другому женой.

– Я не хочу жить с неудачником! – таким был её прощальный вердикт на фоне упакованных чемоданов.

– Какой же я неудачник? – вяло возразил Шаганов. – Я достиг в жизни всего, о чём мечтал.

– Сними розовые очки, Шаганов! Посмотри вокруг! Ты об этом мечтал?! Об этой задрипанной двушке с холодильником ЗИЛ? О столетнем письменном столе в спальне, за которым ты живёшь? О дешёвых платьях на твоей красивой жене и бюджетном отдыхе в санатории «Рассвет»? Или ты ослеп, Шаганов, от своей безостановочной дешёвой писанины?

Муж молча слушал жену и вспоминал недавний разговор с братом. Прав был Лёшка, действительно ослеп… Ежедневно общаясь со своими литературными героями, не видел, что происходит у него под носом.

Когда он выглянул в распахнутое окно, то сразу заметил припаркованный у подъезда новенький жигулёнок и узнал в курящем рядом статном седовласом мужчине Аркадия Дружина – ведущего актёра драматического театра, в котором работала Эля. Со слов жены, Дружин был «талантищем, каких свет не видывал, и мужчиной олимпийской красоты». Шаганов мысленно пожелал Элеоноре удобно устроиться на новом месте и продолжил начатую утром работу над очередной повестью. Однако бурную деятельность он только изображал перед уходящей женой, которая всё никак не уходила, бестолково топталась в прихожей и что-то возбуждённо говорила, словно оправдывала свой уход. Чувствовалось, что она готовила свою речь, но произносила её взволнованно, сумбурно и чересчур театрально, как будто играла роль на сцене перед восхищёнными почитателями её таланта.

– Что же ты столько времени терпела неудачника, как будто Господом тебе даровано триста лет жития? – неожиданно вырвалось у Василия.

– А я надеялась, что ты когда-нибудь прозреешь! Но чуда не случилось! Придётся оставшиеся столетия прожить без тебя! Ах, какая утрата!

Эля схватила за ручку громадный чемодан, но, не осилив его вес, беспомощно посмотрела на мужа. А он не сдвинулся с места и спокойным, холодным тоном произнёс:

– Ты ошибаешься, я прозрел. И, слава Богу, это случилось не через триста лет…

Глава 3

Странный блокнот профессора

Если бы Василий Васильевич в тот вечер без промедления отправился домой вслед за профессором Пантелеевым, то вряд ли бы обнаружил забытый блокнот в красивом кожаном переплёте со странным для непосвящённых содержанием. Но сегодня домой он не торопился, впрочем, как и в любой другой вечер. Парк плотно укутался вечерней темнотой и совершенно обезлюдел. И только писатель Шаганов одиноко сидел на скамейке под большой ветвистой акацией, вглядываясь в глубокую июньскую темень, как будто пытался рассмотреть те самые неслучайные случайности, ожидающие на жизненном пути.

Собеседники расстались полчаса назад, и его новый знакомый, вероятно, уже приближался к своему парадному. Поэтому Василий Васильевич, движимый намерением завтра же вернуть находку, небрежно опустил её в просторный карман плаща, перед этим ощутив под пальцами приятную рифлёную поверхность. Блокнот вроде бы удобно расположился под плотной тканью, но уже через несколько секунд стало казаться, что этот чужеродный предмет вступил в непримиримый конфликт с обнимавшей его материей. Шаганов несколько раз пытался устроить его там удобнее, потом переложил в другой карман, но блокнот словно не желал покоиться в тёмной тиши.

Помучившись какое-то время, Василий Васильевич сообразил, что эти неудобства создаёт его собственное любопытство – жгучее желание узнать содержимое блокнота, особенно ту фразу, которую профессор занёс у него на виду. И он решил прекратить свои мучения, решительно выдернул книжицу из кармана и без промедления распахнул её в ладонях. Открытые в полутьме страницы ослепили своей идеальной белизной. Контрастно на них выглядела чёрная бязь заметок, небрежно изложенных крупным неровным угловатым почерком: где поперёк линеек, где по диагонали листа.

«Мысли о вечности», – эти слова украшали первую страничку блокнота и, по всей видимости, являлись заголовком следующего за ней содержания. А содержание было вот каким:

«Любая случайность не случайна, продолжить наблюдение.

Законы физики написаны не нами. Нам же позволено раскрыть лишь малую часть из них. А большее недоступно… Узнать больше, пока живу.

На квантовом перекрёстке выбор всегда за тобой, и только тебе дано выбирать направление дальнейшего пути.

Нет ничего невозможного. “Невозможно” хранится у нас в голове. Достаточно вычеркнуть из своей жизни это странное слово – и тебе откроются новые, неведомые ранее горизонты. Но возможно лишь только то, что предрешено.

Если воскрешение Иисуса Христа не воспринимать как чудо, ниспосланное сверху Создателем, а принять как физическое явление, соответствующее законам физики, ещё доселе неизвестным, но определённо существующим вне нашего понимания, то это приведёт к великому открытию, о котором человечество и мечтать не смеет.

Жизнь конечна, и исход наш предрешён, пока Вершитель судеб о нас помнит. Пока помнит! О Господи! Неужто Ты денно и нощно заботишься о каждом чаде своём без устали и передыху? Или всё же…

Наша жизнь – уравнение со многими неизвестными, неизвестными только нам. Однако любое уравнение имеет своё логичное решение.

Формула жизни может меняться. Но лишь избранным сие подвластно. Кто эти избранные? Есть ли они среди нас? Продолжить наблюдение.

Шаганов Василий Васильевич. Мой удачный выбор! Моя неслучайная случайность! Он напишет об этом…»

Его, конечно же, взволновала последняя запись. Он прочёл её несколько раз. «Шаганов… Мой удачный выбор… Он напишет об этом…» Действительно, на страничке значилась его собственная фамилия, хоть и написанная весьма неразборчиво. При этом на него возлагалась обязанность о чём-то написать. О чём?! Это просто мимолётная блажь сумасшедшего профессора? Или он стал участником игры с пока ещё неведомыми ему правилами, в которой на него возлагается какая-то важная миссия? Что имел в виду хозяин блокнота?

Василий Васильевич вернулся к первой странице и более внимательно перечитал весь текст, попытавшись вникнуть в смысл. Понимание приходило с трудом, вернее, не приходило вовсе. Ясно было только одно: в блокнот заносились мысли, которые внезапно в различных обстоятельствах приходили в голову профессору – человеку, судя по всему, незаурядному, к тому же прекрасно образованному. Вникнуть в суть каждой записи было невозможно, так как неведомым было то, что подвигло автора на эти выводы, что стояло за ними, какие цели он преследовал, фиксируя их на бумаге.

Не вызывало сомнений одно: весь этот явный эклектизм был объединён общей темой, которую можно было бы сформулировать как гармония науки и религии. «Однако! – подумал Шаганов. – За такие дерзновения можно и по шляпе получить в виде партийного нагоняя или выволочки на учёном совете». Но тут же остудил себя: «Может быть, он самый обычный шизофреник и сейчас переживает стадию весенне-летнего обострения? Может быть… А пока будем считать, что Эраст Ефимович – человек заслуженный и в научных кругах авторитетный, поэтому его мысли можно воспринимать как безобидную блажь заматеревшего светила. В любом случае при следующей встрече нужно будет расспросить об этом. Несомненно, он сам жаждет продолжить начатый сегодня разговор».

«Он напишет об этом…» – что же всё-таки имел в виду старик?

После запоминающегося эффекта, произведённого на своего случайного (или не случайного?) читателя, блокнот, словно успокоившись и выполнив долг, соскользнул с ладони и плавно опустился на дно кармана.

Из дневника поручика Петра Аркадьевича Перова

Бобруйская крепость, 25 марта 1827 года

Вот и прибыл я после долгой отсидки в Петропавловке в числе таких же несчастных за высокие и толстые стены неприступной, когда-то родной мне крепости на реке Березине. Только нет больше на мне офицерского мундира с золотыми эполетами. Его мне заменила позорная арестантская роба да кандальный звон. Не думал не гадал я, ветеран недавней войны, что эти стены, некогда державшие суровую осаду Бонапарта, станут для своего верного защитника лютым острогом на долгие годы. В один миг после судебного приговора будущее перестало видеться мне добрым и радостным и вовсе прекратило для меня существовать. Думается только о прошлом, о том, что когда-то волновало душу мою.

Стоял я сегодня в серой безмолвной толпе каторжан у Минской брамы в ожидании приёмки и под шум ломающегося льда на бурных весенних водах с замиранием сердца обозревал величественную и никем не побеждённую фортификацию: её высокие валы, бастионы, равелины, башни. Здесь прошло 13 лет моей офицерской службы.

Когда каторжане под размеренное громыхание кандалов по каменной брусчатке понуро побрели к баракам, я озирался по сторонам, вдыхал полной грудью родной воздух и узнавал каждый кусочек земли, обильно политой потом и кровью моими и боевых товарищей. Вот она, Соборная площадь, с пригожим домом коменданта, вот величественный собор Александра Невского. В мою служебную бытность он только строился – и вот уже упирается башнями в серое небо. А вот виднеются красные крыши казарм, а за ними – многие склады. Если свернуть на восток, то упрёшься в ворота артиллерийского, а за ним и инженерного парков. Но мы идём мимо казарм, там выстроены в ряд убогие деревянные бараки для каторжан. Для тех, кто за прегрешения свои пред данной Богом властью присланы сюда умирать.

И подступают к сердцу огненные и в тот же час наполненные гордостью воспоминания. Как трепали мы французов месяц за месяцем у стен цитадели, одерживая славные победы. И не прошёл враг! Трусливо по-рачьи пятясь, направился в утомительный обход!

До конца жизни не забыть мне тех дней, когда князь Багратион, умело совершив манёвр, укрыл своё войско за крепостными стенами, заманив тем самым польский корпус в ловушку, связав его долговременной осадой. Вот была потеха!

А началось всё с того, что наши пластуны встретили князя на левом берегу Березины и указали тайный ход под её быстрыми водами. Как в сказке, волшебно исчезнув под изумлёнными взорами неприятеля, на рысях прошла там вся конница в полный рост, пока пехотные полки старательно изображали переправу.

Не знал я тогда, что ход этот тайный навсегда войдёт в мою судьбу, приоткрыв то, что по сей день никем из живущих не изведано, а посему и не может быть никем понято.

Глава 4

Подполковник Шаганов и исчезнувшая карта

Бобруйск, 21 июня 1983 года

1

Если бы особый отдел Белорусского военного округа, или на профессиональном языке Центр, принял решение об отпуске начальника особого отдела Бобруйского гарнизона на день раньше, то, возможно, дальнейшие события развивались бы по-другому. Но что случилось, то случилось – по воле судьбы или воле случая, сейчас это уже не так важно.

Подполковник Шаганов Алексей Васильевич давно мечтал об отпуске и в этот душный преддождевой июньский вечер, покуривая в своём маленьком уютном кабинете, грезил о нём особенно. В сизых клубах дыма плавали стены и потолок, волшебно манила лазурная гладь моря, искрящаяся под южным солнцем в обрамлении зубатых горных высей с нанизанными на них ватными клочьями облаков. Он не был в отпуске два с половиной года. В сентябре тысяча девятьсот восемьдесят первого пузатый Ил-76 доставил его с женой Машей и близняшками Славиком и Владиком из сурового Забайкалья на аэродром Мачулищи, что под Минском. Вечером этого же дня он с нескрываемым удовольствием восседал за обеденным столом в столичной родительской квартире и в близком семейном кругу общался со своим братом Василием. Общение это было чистым и искренним, каким оно и должно быть между родными, любящими друг друга людьми. Вася поначалу даже смущался от неподдельной откровенности брата, а Алексею казалось, что он слишком сурово общается с братом, потом он даже будет жалеть о том, что так резко изложил свои наблюдения за неудачной семейной жизнью Василия и Элеоноры.

А наутро с предписанием Центра на дребезжащей всеми рессорами санитарной «буханке»[5] майор Алексей Васильевич Шаганов прибыл в Бобруйский гарнизон. Не успел молодой заместитель начальника отдела как следует разместиться в служебном жилье в военном городке Киселевичи, как громыхнули на весь Белорусский военный округ масштабные учения «Запад-81». Манёвры преподнесли ему первый после назначения сюрприз в виде бесследно исчезнувшего пистолета в роте охраны. Пропажу, несмотря на все усилия, так и не нашли. А как только стихла канонада на полигонах, перспективного офицера направили на курсы в Москву, по окончании которых он, уже в подполковничьих погонах, принял отдел от аксакала военной контрразведки подполковника Владимира Никифоровича Шубина. Об отпуске тогда и заикаться не приходилось, и Шаганов денно и нощно оправдывал оказанное ему высокое доверие. А в прошлом году, когда отпускной билет уже был на руках, Москва объявила проверку боевой и мобилизационной готовности округа, и Маша с мальчишками в очередной раз уехала в гости к маме без мужа.

Весной этого года подполковнику Шаганову назначили зама – молодого ретивого майора, прибывшего из Группы советских войск в Германии. Притирались они друг к другу недолго. Майор Егор Михайлов, выпускник Высшей школы КГБ, сразу пришёлся ко двору – смышлёный, исполнительный, расторопный. Алексей Васильевич стал подумывать об отпуске. И вот Центр дал добро! Отпускной в кармане! Завтра он с семейством, большим чемоданом и томиком Агаты Кристи погрузится в скорый поезд Минск – Симферополь, и через полутора суток – здравствуй, солнечная Ялта!

Он уже передал дела заму и докуривал за рабочим столом последнюю на сегодня сигарету, когда противно затрещал прямой телефон с командиром N-ской воинской части, которую он курировал и в штабе которой размещался его отдел. Ох, как же не хотелось снимать трубку!

– Василич, у нас ЧП…

Шаганов знал, что полковник Терентьев такое зря не скажет. ЧП у командира – это что-то действительно важное, способное привести к «негативным непредсказуемым последствиям для вверенной ему воинской части». Последний раз эту фразу он слышал от Терентьева год назад, когда служивый из танкового полка исчез среди ночи, прихватив с собой автомат с полным боекомплектом. Тогда всё обошлось.

– Все живы?

Это было главным при любом ЧП – жизнь людей. Остальное решалось, разруливалось, так как существовало множество вариантов решений выхода из любой, даже самой безвыходной ситуации, но только в том случае, если в этой ситуации все её участники были живы. Гибель военнослужащего исправить было невозможно и оставалось только искать виновных, чтобы потом их жестоко наказал суд или карающий меч вышестоящего руководства.

Поэтому, когда в трубке раздалось короткое командирское «да», Шаганов облегчённо выдохнул.

Командир, не доверяя телефонным проводам, скромно спросил:

– Зайдёшь?

И он, конечно же, зашёл, хоть мог свалить эту заботу на зама. Шаганов не был подчинённым Терентьева, его руководство находилось в Минске. И это руководство вчера санкционировало долгожданный отпуск. Если все живы, то о ЧП минскому начальству можно будет доложить утром, когда поезд будет уносить его в сторону черноморского побережья, а отдуваться за всё будет молодой перспективный зам. Так можно было сделать, но не Шаганову. Во-первых, он уважал полковника Ивана Ивановича Терентьева за честность, порядочность, мудрость и боевые награды за Афганистан. Во-вторых, не в его правилах было уходить от ответственности. В-третьих, он пока не доверял своему новому заместителю, не знал почему, но не доверял.

В кабинете командира было сильно накурено. «Значит, о ЧП командиру стало известно не минуту назад, – подумал Шаганов, уткнувшись взглядом в хрустальную пепельницу с солидной горкой окурков, – минимум час-полтора разбираются».

За приставным столиком на виду у командира восседал начальник штаба подполковник Маланчук. Его заметно дрожащие руки, покрасневшие глаза и виноватый взгляд говорили о том, что ЧП произошло в его «епархии».

– Присядь, Лёша, – командир обратился по-свойски, значит, дело серьёзное и начальник особого отдела приглашён не в качестве представителя надзорного органа, а как коллега, которому доверяют. Алексей Васильевич сразу оценил это.