Безмолвие тишины

Ночь провёл, не смыкая глаз. Просто встревоженной птицей клевал носом. Ослеп-отемнел, и всё слилось в одно – в напряжённое ожидание.

Он догадывался, что уйти те далеко не могли. Они точно где-то рядом. Вероятнее всего – у реки. Там переправа. Переправу выследили: их группа шла в засаду.

Утром только-только забрезжило, и обнажилась нагая синева – глянцево заблестели росы на травах и листве.

Огляделся. В высоком, пробивающем сквозь чёрную сеть густых ветвей небе быстро погасла последняя звезда.

Вслушался – тихо вокруг, лишь шумела и шумела близкая река.

Чутким и осторожным зверем, не нарушая сторожкой тишины, выбрался из зарослей лещины. Стремительно пересёк открытое пространство и залёг на краю обрыва. Стал наблюдать.

Внизу, около подножья подковообразной скалы, тлел костерок, у которого, скукожившись, сидел человек. Сизые клочья дыма лёгким шлейфом тянулись к реке. Рядом высокой тенью маячила фигурка, явно озирая и выслушивая округу. Неподалёку, ближе к скале, вповалку лежало человек пять. В стороне, обёрнутый плотным коконом, кто-то. Похоже – мертвец.

Лёшка прикинул: нет, отсюда стрелять неудобно, не достанет, промахнётся.

Вдруг с противоположного берега – резкий птичий вскрик. Сидевший у костра человек подскочил, выпрямился и взмахнул призывно рукой. Спавшие разом поднялись.

С той стороны отчалила лодка.

В висках билось-стучало чугунной гирей: «Как? Сейчас уйдут – переправятся на тот берег. Их мне уже не достать…»

Мозг работал чётко и точно: оглядев ближнюю округу, он всё рассчитал – только бы успеть доползти… И кубарем, где в перекат, где ползком… Из-под него выскочила пугливая ящерица и мгновенно исчезла между камнями, и он сам юркой ящеркой сполз вниз, укрылся за серым камнем.

Успел!

Они грузили чёрный кокон в причалившую лодку, когда Лёшка бросил первую гранату. Следом – вторую. И рыкнул его автомат опалённым нутром, одну за одной выплёвывая пустые гильзы. Со злым присвистом пули устремлялись вперёд.

Та-та-та… та-та-та… – по-звериному хищно огрызался разгорячённый «калаш», задыхаясь в ярости на последних рывках пригвоздить каждого, каждого из них вбить в землю, вбить в камни…

И одна лишь мысль: «Только бы хватило патронов… Только бы хватило…»

От напряжения слезились глаза. Всё дрожало и расплывалось, однако он никого не упускал из виду, чётко отмечая всех. А их-то и осталось – один, второй, никто из них не успел выстрелить и по разу…

Свистящими огненными всполохами заискрился противоположный берег, по которому метались в возбуждении и крике появившиеся во множестве люди. Жужжащими шмелями остервенелые пули летели в его сторону, врезались в землю, бились о камни и, отстреливая рикошетом, жадно выискивали желанную цель.

А Лёшка уходил прочь от унылого каменистого берега, где остались лежать распластанные на плоских камнях чужие тела; где осколочной щепой вихлялись во вспенившейся воде остатки вдребезги разбитой лодки; где алое густое пятно разбухало у зыбкой кромки и, вздрагивая и дробясь, яркими змейками устремлялось к излучине, кривым коленом огибающей высокую, парусом, скалу.

Устало и осторожно уходил Лёшка в лес. Пустой, не успевший ещё остыть автомат болтался на груди, а в руке солдат сжимал последнюю гранату.

Он ни о чём не думал, просто чутко вслушивался в упавшую вдруг за его спиной тишину; чтобы не пропустить того мига, когда надо будет резко дёрнуть чеку.

Высоко-высоко поднималось над горами солнце. Большое. Яркое. Равнодушное. Солдат вошёл в лес. Сквозь кусты выбрался на ту поляну, где лежали его ребята.

Костик со сквозной раной-дырой. Миха с белой зернью зубов на почерневшем застывшем лице. Сашок с остекленевшей голубой роговицей единственного глаза. И все трое – с синеющей однодневной щетиной.

Невольно вспомнил, что и он, и ребята вчера брились. И погибли они тоже вчера. Тронул свои щёки, подбородок – тоже щетина.

Оглянулся на лежащего в стороне старлея – всё изрешечено до кровавого месива.

Стаей чёрных стервятников кружило над мелколесьем грающее вороньё. А выше, где небо – стеклянный свод с оплавившимся солнцем, стервятник настоящий, планером круг за кругом врезаясь в витое из белоснежных клубов низкое облако, исчезал и вновь появлялся.

И пьянил угадываемый легко запах тления.

Лёшка прикрыл ребят и старлея плащ-палатками.

Он сидел без мыслей и чувств, вновь судорожно, до онемения сжимая в руке гранату. И лишь вначале обуяла от усталости руки-ноги трясучка, но он сумел-таки справиться и с этим…

Зырянов отчётливо услыхал, как хлопнула дверь на крыльце – знакомо звякнула щеколда по косяку, и во дворе всё стихло. Гортанные выкрики прекратились.

Фыркнув натужно, отъехала от хаты «газель» и попылила, урча и вздрагивая, по деревенской колдобистой улице.

Лёшка не спешил возвращаться в дом. Осторожно потянув на себя калитку, в сад бочком втиснулся Митрич. Присел на траву рядом. Сидел молча, а Лёшка, не поднимая головы от земли, наконец выдавил из себя:

– Дядь Мить, у тебя есть чё-нибудь?

– Найдём.

К вечеру Лёшка был уже вдрабадан. Он мечтал забыться, но самогонка ожгла помутнением сознание лишь на малый срок: всё, что хотел бы забыть, уже через миг вновь помнилось. И бил от тех воспоминаний мелкий озноб.

Пил не просыхая Зырянов ровно неделю. Пил практически в полном одиночестве, допуская до компании только Митрича, который сидел рядом с ним чаще молчаливо-услужливой тенью.

Сжатостью сил, временным отупением, забытьём была эта неделя, а однажды наяву ли, видением ли перед ним проявилась рыхлой массой тёща и, злорадно сощурив глазки – тусклые пуговички-стекляшки, прокричала визгливо:

– Пьянь! Я же знала, усегда знала, что ты, вахлак, сопьёшьси! Тута усе спиваются, и ты сопьёшьси!

Она кричала и ещё что-то, но те глухие, сливающиеся звуки уже не долетали до слуха. Изнурённый запойной неделей, он заснул с отчётливой, трезвой мыслью:

– Всё – баста! Хватит… – и, словно выкрикнув вслед серой тени, добавил: – Назло тебе…

II

За ночь сухое жаркое лето внезапно надломилось, хлынуло с небес затяжными дождями, и казалось, что уже никогда не вернётся.

На час-другой появлялись в тяжёлом небе проталинами редкие просветы, в которые солнце не успевало сунуться даже слабым лучом, – и скоро исчезали: их, как ряской, затягивали мутные глухие облака.

Моргасень… Целыми днями всё накрапывал и накрапывал мелкий нудный дождь.

Зырянов давно смирился с обрушившимся на него одиночеством, как смирился и с запустением, следы которого всё чаще обнаруживались им в родной хате.

Какое-то время он ещё машинально поддерживал жилой облик жилища, однако, как чахнет вода в конце весны в бурливом ручье, так исчезали здесь и слабые следы прежней счастливой жизни. Хата больше и больше становилась нежилой и заброшенной, а он всё чаще и чаще ощущал себя здесь человеком случайным и посторонним, в обязанности которого отчего-то вошла вдруг забота об этом давно ставшем чужим гнезде.

И прежние заботы уже не тяготели над ним.

Прежним Лёшка оставался только в саду. Казалось, что он здесь и обитал постоянно, столь обжитым и уютным виделся сад со стороны.

Однако сегодня, когда, устав от ожиданий конца затяжных, неурочных дождей, от бестолковых приказов и нелепых неурядиц в спутанную непогодой и людьми уборочную, когда ныло сердце при взгляде на скошенную в валки гибнущую рожь, Зырянов, войдя в дом, впервые за многие дни увидел вдруг своё жилище таким, каким оно стало – убогим и заброшенным.

И чувства неясные, волнительные охватили его, и, наново оглядев дом пристально, он испытал к нему, как к живому, тоскливую и преданную жалость.

И Лёшка с ходу принялся за уборку. Принялся с давно позабытым рвением и сноровкой. И вскоре дом обрёл прежний – ухоженный и жилой – вид. Стало казаться, что за окнами светит яркое солнце, а не моросит всегдашний дождь. Так светло и радужно заблистало в хате.

Сбегал в сад и вернулся с букетом. Из комода извлёк скатерть с вышитой когда-то мамой каймой из яркого мулине, застелил ею стол в горнице и поставил в центр глиняный горшок с крупными садовыми ромашками.

От непривычного занятия оторвала Кораблиха. Громко стукнула костяшками пальцев по стеклу и, просунувшись в открытое окно, сказала:

– Ай, мимо шла, углянь – у хате. Дай, думаю, спрошаю: отчевох-то у меня агрегат молчит?

– Какой агрегат?

– Дак сепаратор же, который сок гнать.

– Соковыжималка, что ли? – уточнил.

– Я и говорю: сепаратор сок гнать. На прошлое летось Валерик привёз. И не трогала ж яво, а он, бисяга, усё равно молчит. Заглянул бы, – и заискивающе добавила: – У долгу я, Лексей, не останусь.

Вечерело. Неяркий пасмурный день подходил к концу, и вот-вот затянут округу суровым полотном серые сумерки.

Дождь приутих, но просветов в низком опухшем небе так и не появилось, и продолжало мозгнуть: мелко-мелко лить-сеять.

Зырянов сидел за широким дощатым столом. Он тщательно вычищал въевшуюся в пластмассу плотную, замаслившуюся грязь, наросшую не за один год.

Валерик…

Они только-только приехали в расположение части, выгрузились и ещё толпились в ожидании команды возле «шишиги», когда к ним подскочил «старик»-здоровяк:

– Молодёжь! Из курских кто есть?

– Есть! Я! – Лёшка громко отозвался, выбрался через предупредительно расступившихся из середины и сразу узнал Валерку.

– Лёха! Земеля! – тот тоже признал его. Они с искренней радостью обнялись.

Широким шагом мимо пробежал капитан:

– Сержант! Не отставать!

– Вот вернусь – и мы с тобой, Лёха, это дело отметим особо! – Валерка многозначительно подмигнул и бросился догонять своих.

С гордостью Лёшка отметил, что ребята смотрели на его земляка с восхищением; и ему было приятно от заносчивой мысли, что вот этот красивый, уверенный в себе рослый парень – этакая косая сажень в плечах – теперь первая его опора и защита.

Лёшка невольно поспешил распрямить плечи, подтянуть живот, копируя уверенную боевую стать.

Он провожал Валерку восторженным взглядом, и так же по-детски восторженно смотрели ему вслед и остальные. Они видели, как Валерка быстро догнал тронувшийся с места БТР, как легко вскочил на броню, как встал картинно в рост и взмахнул им всем на прощанье рукой…