В тени веков. Погребённые тайны. Том II

– Я был уверен, что вы обчистите меня до нитки.

– Ты путаешь нас с ворами и шлюхами, – хохотнул глава, пересчитав лирии, и убирая мешочек в одежды. – Если понадобятся наши услуги еще, то знаешь, как с нами связаться.

– Этого больше не случится. А если вдруг судьба заставит, то, надеюсь, ваш тайный круг не разобьют, иначе придется искать других умельцев. Их полно на континенте, и будет еще больше, но, треклятая Бездна, до них еще надо добраться. Не все желают, чтобы о них знали.

– Верно. И ничто не вечно, да? – в устах мастера странное утверждение прозвучало, как насмешка над жизнью и смертью одновременно. На мгновение показалось, что он давно видит гостя насквозь. – Значит, мы уже не встретимся, что, может, и к лучшему. На прощанье позволь кое-что отдать, без чего все усилия будут никчемными и пустыми.

Сопровождающий скинул материю и глазам предстал тот самый ларец, что стоял на алтарнике в секретной комнате. Глава братства открыл крышку, демонстрируя лежащее внутри среди каменных шероховатых галтовок и залитое темным маслом сердце. Оно выглядело таким, словно его только что вытащили из груди.

– Мы получили все, что хотели, твоя плоть нам ни к чему. У нас был иной интерес, и мы удовлетворили его сполна.

– И вы не побоялись принести его сюда?

– Такие ларцы обычны для цитадели, в них держат все, что нужно для целительства или же иных нужд. Разве можно подумать, что в нем находится совсем не то?

– Но все же вы прикрыли шкатулку.

– Осторожность не бывает лишней, – отозвался помощник, захлопывая крышку и передавая ларь Флаину.

– Помни, – мастер сделал шаг вперед и чуть наклонился к искателю, – оно все еще часть тебя. Храни его так же, как и раньше.

* * *

Флаин уже и не помнил, с какого именно момента его перестали заботить люди, их жалкие страсти и стремления, волновать никчемные жизни. Но знал точно, что это случилось до того, как отрекся от семьи, от рода, и покорился неуемному желанию продлить себе жизнь настолько, насколько представлялось возможным. Однако то был лишь промежуток, краткая остановка на пути к настоящему бессмертию. Для кого-то столь дерзкие помысли звучали дико и глупо, но не для искателя, считавшего себя единственным заслуживающим жить вечно, пользоваться всеми благами, черпать и подчинять себе любую силу, что имелась на свете. Другие же, по разумению вер-сигельта, были просто недостойны…

В небольшом, но уютном доме, таком же, как и десятки других в Ангере, пахло свежим хлебом и горячим молоком. В очаге ровно и сонно горел огонь, в котелке же на выступе тихонько булькала картофельная похлебка, а на каменной полке сверху подсыхали пряные травы. В деревянном кресле-качалке, полная задумчивости, сидела молодая женщина и печальными глазами всматривалась в раскрытую маленькую книжицу. Одной рукой она аккуратно перелистывала страницы, а другую то и дело подносила то ко лбу, то к губам, нервно перебирая пальцами и растирая кожу. В жилище было тепло, даже очень, но несмотря на это, тело то и дело охватывал неприятный холод, который шел изнутри. Он то накатывал, то ослабевал, но не отпускал до конца. Хозяйка продолжала неотрывно вчитываться в записи, хмурясь и беспокойно пересматривать уже «изученные» листы. Она ровным счетом ничего не понимала, хоть заметки местами и были облачены в доступный ей язык А мрачные и тревожные догадки тем временем уже успели зародиться. Но верить в них женщина не хотела. Просто не могла. Иначе все, что она знала раньше, чем жила, просто в одночасье рухнуло бы. На мгновение закрыв ярко-голубые глаза, она вновь принялась перечитывать дневник, в глубине души надеясь, что ошиблась и все придумала. Однако прежние странные находки в виде неизвестных фигурок и листы с обрывочными пометками не позволяли убежать от недобрых мыслей.

За окном мелькнула тень, послышалась какая-то тихая возня и осторожные шаги, словно кто-то крался, желая оставаться незамеченным. На улице давно стемнело, и в это время в городе обычно становилось почти пустынно – особенно с приходом осени, – если не считать нескольких караульных, которые изредка совершали обход с наступлением ночи. Но то были явно не караульные. Молодая хозяйка выпрямилась и повернула голову, прислушиваясь, точно маленькая птичка. В то же мгновение в очаге зашипело: поленья обдало выкипевшим густым бульоном.

– Только не это! Что я наделала? – женщина тут же подскочила с места, и книжица, что покоилась на коленях, упала на пол. – Сейчас, сейчас, во-от, так-то лучше, – она помешала длинным черпаком похлебку, успокаивая ее, и, ухватившись толстыми полотенцами за «ушки» котелка, убрала его подальше от очага.

Несмотря на поздний час, сон совсем не шел, и ложиться женщина даже не думала. Слишком много мрачных дум одолевало. Укутавшись в вязаный платок, она опустилась на колени и устало вздохнула: по полу разлетелись выпавшие из дневника листы. Прикасаться к книжке больше не хотелось, как и читать и разгадывать все, что в ней хранилось, но нельзя оставлять ее вот так, в полном беспорядке. И нельзя, чтобы дорогой супруг прознал о том, что она тайком лезет в его дела. Страх был велик, но чего стоило бояться больше?

Скрипнула входная дверь и за спиной прозвучали кроткие шаги. Женщина тут же обернулась и на миг ее лицо озарила утомленная радость.

– Ты не спишь? – на пороге стоял высокий крепкий мужчина со взъерошенными русыми волосами, в которых уже проглядывала ранняя седина. Он плотно закрыл дверь и, сделав несколько шагов вперед, с подозрением посмотрел на супругу. – Что это ты там делаешь?

– Флаин… Я не могла уснуть, все ждала тебя. Знаешь, я приготовила картофельную похлебку, ты ведь ее так любишь. А твой отец…

– Что это у тебя в руках? – не обращая внимание на пустые речи, Флаин сделал еще несколько шагов, но уже гораздо увереннее, и обошел жену. Едва он увидел разбросанные записи и раскрытую книжицу, как его лицо перекосила злоба. – Где ты это взяла? Откуда они у тебя? Отвечай, Лоя!

В одночасье его настороженность и холодность обратились яростью, какой прежде не случалось. Дикий крик оглушал, и женщина под его натиском съежилась, точно дитя, ожидающее, что его вот-вот ударят. Глаза Флаина горели бешенством, изо рта вырывались нечленораздельные слова вперемешку с бранью и слюной. Он схватил Лою за руку и крепко сжал, затем вырвал из ослабших пальцев листы и, оттолкнув жену, стал быстро пересматривать их.

– Я спрашиваю, где ты это взяла? – прозвучал все тот же вопрос.

– Флаин, прошу… Скажи, что происходит? Что это такое? – словно не слыша обращения, Лоймия сгребла часть заметок с пола и протянула их мужу. – Я нашла их случайно, в подвале, в одном из ящиков… А другие – в твоей дорожной сумке. Молю, скажи, что все это значит? Чем ты занимаешься, что за соблазн? Если ты обратился к чему-то…

– Соблазн? Соблазн?! Нет, Лоя, никакого соблазна, я еще никогда так ясно не мыслил и не чувствовал, чего хочу. Это мое дело, оно только мое!

– Я ходила к Шинголу, но хочу услышать от тебя…

– Замолчи. Ты посмела втайне от меня соваться туда, куда тебе лезть запрещено, и еще Шингола впутала. Старый дурень давно уже никто, от него нет толку никому, и ты подумала, что он скажет нечто вразумительное? Здравый рассудок давно покинул его, он беспомощный ополоумевший старик. А это, – Флаин потряс помятыми бумагами, – это… Лучше не заходи далеко туда, откуда потом не сможешь выбраться. Для твоего же блага, забудь и отступись, или…

– Или что? Флаин, ты поклялся в храме при всех, что ложь и обман не коснутся нас, что ты будешь ограждать меня от всего, что несет тьму, и что теперь я слышу? – она резко поднялась и вцепилась в плечи мужа, глядя тому в потемневшие янтарные глаза.

– Так я и не нарушил клятву. Ты сама старательно ее разбиваешь. Осторожно, любовь моя, иначе поранишься, – Флаин внезапно переменился. Снова. Стал пугающе спокойным и каким-то чужим. От него и прежде исходила странная безразличность, словно он был просто незнакомцем, но теперь отчужденность ощущалась острее и больнее. Его губы тронула издевательская ухмылка, и он медленно отстранил от себя Лою. – Ты же не так глупа, чтобы прыгать в огонь, да?

Женщина так и застыла, онемев: она уже несколько месяцев не узнавала человека, с которым связала свою жизнь. Четыре года назад он был совсем другим: обычным и понятным, как и остальные жители Ангера; много работал, даже дом этот построил своими руками. Конечно, он никогда не слыл душой компании, да и сказать, что имел много друзей, вряд ли можно было. Его никто не сторонился, нет, и никто не смотрел, точно на диковинку, как было когда-то, ведь все осталось в прошлось. Все давно прошло. И со стороны выглядело так, что скорее Флаин обходил стороной людей, не желая с кем-то связываться. Но то особо никого не тревожило – ни родственников, ни молодую супругу, ведь его тихая жизнь была слишком незаметной и никогда не приносила никому неприятностей. Пока не случились внезапные перемены.

Полгода назад Лоя заметила, что Флаин стал еще более молчаливым и угрюмым, при этом нередко суетился и торопился куда-то, словно боялся не успеть что-то сделать. Все свое свободное время он проводил то в запертом подвале, то в одной из кузниц, то вовсе пропадал неизвестно где. Жители Ангера никогда не слыли сплетниками, не совали нос в чужие дела и не спешили кого-то осуждать, случись что. Однако нашелся один из «приятелей», который разболтал, что Мелон частенько наведывается в сгоревший дом на берегу и ходит к старухе-травнице Кефии, которой, к слову, не очень-то доверяли. Так вышло, что в одно время в Ангере вспыхнула неизвестная болезнь, и Кефия напоила большую часть хворых одним из своих отваров. Бедолаги отправились к праотцам ровно через сутки, а те, кто не пил настоя, пошли на поправку. Травницу тогда упрекали и обвиняли, но наказания она не понесла. Никто попросту не знал, за что ее наказывать, ведь толком доказать, что виной всему являлся именно настой, а не болезнь, не сумели. Но после этого к ней никто не обращался за помощью. И потому Лоя удивилась, узнав о визитах супруга к Кефии: что ему могло у нее понадобиться? Но если близкие и малочисленные знакомые, кто замечал неприятные перемены в потомке Мелонов, ничего не понимали и терялись в догадка, то для Флаина все было ясно, как никогда прежде. Он знал, чего хочет, а теперь – и где это искать, что делать, кому взывать. И ему не нужен был Шингол, которого он покрыл всеми проклятиями, которые знал; своего бывшего наставника Флаин отныне считал не более, чем лжецом и обманщиком, бесполезным глупцом, который не смог дать то, что причиталось его воспитаннику. И он нашел того, кто открыл глаза на несправедливость.

Флаин безразлично смотрел на растерянную Лоймию, затем, не проронив ни слова, забрал дневник и все вырванные записи и просто ушел из дома.

«Треклятый Ангер, гори он в огне! Прочь отсюда, прочь от этих глупцов, они мне не нужны. Я есть сердце всего, я важен, они – нет, – безумные мысли метались в отяжелевшей голове Мелона. Ему хотелось рвать себя на части. – Ничтожества, жалкие твари! Скоро все измениться, и никто ничего не узнает».

Ноги несли Флаина подальше от жилых домов, а после – и вовсе от города. Он прижимал к груди драгоценные заметки, которые ему дала Кефия, и которые он самолично делал. То, что хранилось в дневнике, он сумел отыскать в старых запасниках городского совета, куда проник хитростью. Кое-кто из тамошних умников очень уж любил выпить, и не отказался от пары-тройки бутылок пасленового нектара, который на Кордее почти везде находился по запретом. В обмен на них-то Флаину и позволили попасть туда, куда любому, кроме старейшин и приближенных к наместнику, ход был закрыт. А о том, чтобы покопаться в секретных и не самых безопасных письменах или же вовсе прикарманить что-то из них, и вовсе речи не шло. Но янтарноглазый потомок Мелонов сумел провернуть и то, и другое, правильно рассчитав на чужую слабость. Уговорить на сделку давно немолодого смотрителя не составило труда, и каждый получил свое. Часть из того, что нашел Флаин, было возвращено на место, а часть – самое важное – было сожжено. Он хотел единолично владеть теми знаниями, которые скрывались от большинства непосвященных. Старейшины считали, что кроме бед, в неумелых руках и на гнилых языках они ничего не могли принести. Многое, конечно, давно уже утратило прежнюю важность, но привычка все собирать и оберегать заставляла старейшин и искушенных причастных к сакральному усердно хранить даже ничего не значащие записи.

Вокруг царила тишина и темнота, и лишь вдалеке, позади, мрак размывали огни Ангера. Глаза едва различали дорогу и пришлось разжечь небольшой огонь. Неся перед собой небольшой горящий светоч, Флаин жадно блуждал глазами по сторонам и всматривался вперед. Он хотел вновь прийти в Башню Красного Песка, давно брошенную и разоренную, но позже, в день зимнего солнцестояния, когда будет полностью готов. Лучшего места, чем остатки прошлого, которое превратилось в прах и пепел, погруженного в вечное одиночество, мрак и безмолвие, и куда никто не приходил, просто не сыскать. Но теперь многое изменилось, и нужно было торопиться, и плевать на всё и всех. Невыносимость оставаться в клетке и быть ничтожеством, рожденным невесть кем в собственных глазах и ставшим просто очередным несчастным, кто просто однажды потухнет и рассыпется в прах, давила и пожирала. Ведь он не был одним из них и не собирался влачить бессмысленное существование, и уж тем более не думал мириться с отпущенным Высшими временем. Ему его было слишком мало. Полуразрушенную Башню показала Кефия, но не неспроста, предсказав, что в ней-то Флаин и возьмет то, что ему причитается.