Внутренний голос

Никто не ответил, но от стены отделилась, очень тихо, тень.

Двор был меньше. Детская площадка – ниже, деревья – ниже, небо – ближе. Он постоял у качелей. Цепи новее, чем в его детстве, но звенят так же. К сквозняку прибежала собака – рыжая, как ржавчина, посмотрела на него, унюхала вчерашние решения и побежала дальше.

У песочницы двое подростков курили, изображая небрежность. Один из них в наушниках мотал головой в ритме, которого никто не слышал. Александр поймал себя на зависти к этой способности – слушать своё.

За школой, которую он не любил и очень любил одновременно, корпус блестел новыми окнами. Табличка с названием выставляла дату основания, будто это даёт право на вселенскую серьёзность. Он не собирался заходить, но ноги сами повели его к воротам.

Вахтёрша, другой породы, чем при его детстве, подняла глаза, увидела зрелого мужчину с сумкой и камерой, оценила уровень угрозы как нулевой, кивнула: «Проходите». Он прошёл по коридору, который был одновременно музеем и живой артерией. Линолеум сменили, запах – нет: мел, книги, влажные рукава зимних курток.

В кабинете труда, где когда-то они точили деревянные птицы и железные мечты, теперь стояли 3D-принтеры. Он смотрел на них, как на чудо, и думал, что в них печатают не только детали, но и новую версию ответа на вопрос «можно ли». Рядом мальчишка показывал учителю модель мостика. Учитель – мужчина его возраста с глазами дольше детства – кивал, спрашивал: «А если нагрузка будет боковая?» Мальчик сбивчиво объяснял, учитель слушал внимательно, радовался не модели, а мысли.

– Хочешь, чтобы с тобой так поговорили? – спросил голос.

– Да, – сказал Александр. – И я хочу так поговорить. С собой.

– Попробуй.

Он вышел во двор. Снег падал крупно, как если бы небо решило показать медленный план. Он сел на ступеньки крыльца. Достал блокнот.

Написал: «Чего я хотел тогда?» Пауза. «Хотел строить – не только механизмы. Хотел, чтобы то, что делаю, меняло хоть чью-то жизнь – хоть немного, но честно. Хотел говорить с людьми так, чтобы им хотелось говорить с собой. Хотел не бояться».

– И когда ты перестал хотеть? – спросил голос.

– Когда обнаружил, что “хотеть” легко, а “делать” делает из тебя врага чьих-то планов. Когда узнал, что на каждом входе есть вахтёр. И я сам стал вахтёром.

– Хорошая честность, – сказал голос. – Плохая профессия. Снимай фуражку.

Он пошёл на стадион, который когда-то был вселенной. Тут он сдавал нормативы, пробегал круги, спорил до хрипоты. Теперь беговые дорожки под снегом, трибуны пусты, и только следы чьих-то шагов – как строки на чистой странице. На втором круге снятся всегда одни и те же сны – вспомнил он прежнюю шутку тренера. Он усмехнулся. Тренер был человеком маленького роста, большего сердца. «Не ленись, Ратников, – говорил он. – Лень – это когда ты из будущего украл у себя дыхание».

– Он бы тобой гордился? – спросил голос.

– Наверное, нет, – ответил Александр. – Но и не ругал бы. Сказал бы: «Дышать не поздно».

– Дыши.

Александр вдохнул. Воздух был колючим, почти острым, как честная мысль.

На рынке, где раньше покупали картошку мешками, теперь продавали кофе в бумажных стаканах и странные травы с английскими названиями. Но в дальнем ряду, как в резервуаре времени, всё осталось прежним: женщина с печёными пирожками, мужчина с молчаливой рыбой на льду. Он купил пирожок с капустой, откусил, почувствовал вкус соли и укропа, и вдруг всплакнул – не потому, что было грустно, а потому что вкус оказался строкой из стихотворения, которое он знал наизусть и потерял.

– Чего ты плачешь? – спросил голос мягко.

– От того, что находишь и от того, что поздно, – сказал Александр. – От того, что не поздно – тоже.

Женщина за прилавком посмотрела на него с вниманием, в котором не было любопытства, только опыт. «Горячий?» – спросила. Он кивнул. Она положила ещё один в пакет, сказала: «Подарок». Он хотел возразить, но не стал. Подарки прошлого нужно принимать молча.

Дальше – библиотека. Снаружи – стекло и бетон, внутри – запах бумаги, который не научили имитировать. Он прошёл в зал, нашёл полку с философией. Руки вспомнили, где стояли те книги, которые ему когда-то казались ключами ко всем замкам. Он достал «Человека в поисках смысла», пролистал, наткнулся на подчёркнутую подростком фразу: «У того, кто знает ради чего, выдержит почти любое как». Почерк был его – острый, слишком аккуратный.

– Ради чего? – спросил голос.

– Ради того, чтобы слышать. Себя. И других. Чтобы в моей работе люди не теряли себя, а возвращали, – сказал Александр. – Это звучит наивно. Но я устал называть наивным всё живое.

Рядом, за длинным столом, сидел библиотекарь – мужчина с узкими плечами и широким лбом. Он поднял глаза, встретился взглядом с Александром, и в этом взгляде было признание: «Ты не просто читаешь. Ты ищешь». Александр кивнул как старому другу, с которым они договорились молчать.

Под вечер он пошёл к реке детства – та же, что вчера в его городе текущем, но здесь она была первой. Берег облит железом мостов, вода темнела. На набережной сидела девочка лет десяти, рисовала палочкой по снегу. Когда он подошёл, она подняла голову и сказала: «Это – зверь». И показала. На снегу был не зверь, конечно, а несколько линий, но в них была уверенность художника.

– Почему зверь? – спросил Александр.

– Потому что он не просит, – сказала девочка.

Он ушёл, унося эту фразу как монету.

– Ты видишь, как мир подсказывает? – тихо сказал голос. – Он не всегда добрый, но часто честный.

– Да, – сказал Александр. – И, кажется, я перестаю бояться этой честности.

Вечер подал городу синий свет. Александр остановился у подъезда, в котором когда-то жила Люба – его первая настоящая любовь, с которой они слушали музыку на кассетах, ругались из-за стихов и мечтали о городах, где не было счёта зарплатам. Дверь была та же, звенели, наверное, те же пружины домофона. Он не стал звонить. Память требует уважение, но не требует вторжений.

– Ты правильно делаешь, – сказал голос. – В прошлое заходят не через чужие двери.

– Да, – согласился Александр.

Он сел на лавку во дворе, закрыл глаза. Память пришла как фильм. Вот он – маленький, стоит в школьном коридоре, держит дневник, в котором красным – «Плохо говорит на публике». Смех у доски, горячие уши, спасение в том, что можно уйти к станку, где никто не смеётся. Вот он – юный, слушает Любу, которая читает Бродского «Я вышел вместо дикого зверя…» – и смеётся, потому что кажется, что это про него. Вот он – после армии, выбирает работу «на заводе», потому что это честно, «мужская профессия», и потому что срок – хорошее слово для человека, который боится бессрочности. Вот он – не женится на Любе, потому что «нужно встать на ноги». Потом она уезжает. В письме пишет: «Ты хороший. Но мне нужен живой».

– Слышишь? – спросил голос. – Все они говорят одно и то же. «Будь живым».

– Я слышу, – сказал Александр.

– Тогда почему столько лет ты согласен был на «функцию»?

– Потому что функция – это понятно. Ответственность, цифры, графики. В функции легко быть нужным. В жизни – легко быть потерянным.

– Но нужность без жизни – это обслуживание чужих графиков, – сказал голос мягко, без упрёка. – Ты сам это сказал. Вчера.

Александр открыл глаза. Небо низко нависло, редкие окна светились. В одном из них кто-то двигал мебель – слышно было так, будто расставляют не стулья, а акценты. Он подумал: человек всю жизнь двигает мебель – в комнате, в голове, в судьбе – и, может быть, это и есть работа: искать, где тебе стоять.

– Куда дальше? – спросил он.

– К той квартире, где жила мама, – сказал голос. – Ты всё ещё обходишь её стороной.

– Да, – сказал Александр. – Я боюсь. Не смерти. Завершённости.

– Пойдём.

Подъезд был другой – не тот, где он провёл детство, а тот, куда они переехали после. Здесь пахло кошачьим кормом и краской. Он поднялся на четвёртый. Дверь – знакомая. Ключей больше нет, это не его дверь. Но внизу, у плинтуса, всё ещё царапина – от того дня, когда они заносили шкаф. Он провёл пальцем по шершавому следу. Внутри кто-то смотрел телевизор – голос диктора напоминал колыбельную, которую включают, когда не знают, что сказать.

– Можно постучать, – предложил голос не всерьёз.

– И сказать что? – усмехнулся Александр. – «Здравствуйте, я здесь когда-то жил. Дайте мне подтвердить, что это всё было»?

– Ты уже подтверждаешь. Собой.

Он сел на ступеньку под дверью. Вспомнил мамину походку – лёгкую, как будто она экономила шум; её руки – тёплые, всегда занятые; её привычку ставить чайник «пока разденешься, как раз вскипит». Вспомнил, как они поссорились в последний раз – не сильно, по глупости, как обычно: из-за его вечной занятости и её вечной тревоги. Он потом приехал, они помирились, конечно. Но теперь он понимал, что характер – это язык любви.

– Ты не виноват, – сказал голос. – Ты просто не понимал. Теперь понимаешь.

– Да, – прошептал Александр. – Прости.

Дверь не открылась – некому было открывать, чужие жильцы были не в курсе его разговора. Но почему-то полегчало – не как после исповеди, а как после долгого вдоха.

Он вышел во двор. Снег стих. Стало слышно, как капля падает с крыши на железо. Звук, который легко не заметить. Он достал камеру. Навёл видоискатель на пустую дорожку, на скамейку, на свет из окон. Щёлкнул. Потом опустил камеру.

– Знаешь, – сказал он, – кажется, я не снимаю кадры. Я снимаю паузы между ними.

– Паузы – самые честные, – сказал голос. – В них слышно, что ты на самом деле думаешь.

– Я думаю… – начал Александр и остановился. Слова не поспевали. Не потому, что их не было, а потому, что они перестали быть декларациями.

Он сел на край снежного бордюра. В кармане завибрировал телефон. На экране – сообщение от начальника: «Завтра в девять поговорим». Ни угроз, ни обещаний, ни манипуляций. Просто факт. Александр ответил: «Хорошо». И в первый раз это «хорошо» означало «я готов говорить по-настоящему».

– Ты знаешь, как будешь говорить? – спросил голос.

– Да, – сказал он. – Без борьбы за правоту. С борьбой за смысл.

– Это тяжело, – предупредил голос.

– Я знаю, – сказал Александр. – И не страшно.

Он поднялся. Мороз оконтурил всё резче. Двор вдруг показался сценой, на которой погасли почти все прожекторы, оставив один – мягкий, как свет ночника в детстве. Этот свет падал не на лица и не на вещи – на пустоту между ними. И в этой пустоте стало виднее.

Голос замолчал. Не исчез – именно замолчал. Тишина стала неровной, как дыхание перед сном. Александр прислушался к ней и понял, что она громче любого его внутреннего монолога. В этой громкости не было давления. Было согласие: сейчас нужно не думать, не анализировать, не строить план. Просто быть здесь – с этим снегом, этой лестницей, этой царапиной у плинтуса, этим собственным телом, которое не убежало от встреч.

Он закрыл глаза. И впервые за долгое время позволил себе не спешить к следующему кадру.

– Я рядом, – сказал наконец голос, едва слышно, как шорох бумаги. – Но пока помолчу.

– Спасибо, – сказал Александр. – Помолчи.

Он улыбнулся – лицевая мышца удивилась новой работе. Потом встал, снял шапку, подставил голову холодному воздуху – как если бы это было крещение, но без священника, без ритуала, без свидетелей. Только он и город, который он снова назвал своим.

И пошёл – не к вокзалу, не к знакомым, не к прошлому, – а просто вперёд, пока не кончится улица, и начнётся следующая.

Глава 4

Утро было почти бесцветным. Свет из окна расползался по комнате, как вода по старой скатерти – медленно, но без остановки. Александр проснулся без будильника. Без спешки. С ощущением, что голова всё ещё наполнена вчерашними улицами, запахом сырого кирпича и вкусом пирожка с капустой.

На кухне – чашка, оставленная с вечера, крошка хлеба, тень от чайника. Он поставил воду.

– Ну? – подал голос внутренний собеседник. – Готов?

– К чему?

– К тому, чтобы не прятаться за воспоминаниями.

Он усмехнулся. Усмешка была беззлобной: вчера он и правда бродил по прошлому, как турист по музею, разглядывая витрины и почти не касаясь стекла.

Поезд в “настоящий” город шёл днём. В вагоне было теплее, чем на улице, и свет из окна падал прямо на его колени, заставляя глаза щуриться. Соседка напротив вязала шарф, петля за петлёй – как минуты. За окном всё те же поля и перелески, только теперь он смотрел на них не как на декорацию, а как на ткань, из которой когда-то вырезали его жизнь.

Голос молчал почти всю дорогу, и это молчание было не пустотой, а чем-то вроде уважения к процессу.

Вечером, уже дома, он достал из антресоли коробку, в которой лежали старые бумаги. Запах пыли и бумаги сразу вернул его в школьную библиотеку. Среди тетрадей, квитанций, выцветших открыток – тетрадь в клетку, с надписью «Александр. 1991».

Он открыл первую страницу. “Мне 14 лет. Я хочу, чтобы ты, взрослый, был честный. Чтобы ты не боялся, что тебя не поймут. Чтобы ты не работал только ради денег. Чтобы у тебя была женщина, которую ты любишь, и она тебя. Чтобы ты делал что-то, что останется после тебя. Если ты это читаешь и ничего из этого нет – значит, ты меня предал”.

Он долго сидел с этой страницей в руках. Чёрные буквы, немного выцветшие, смотрели на него, как глаза, в которых он узнавал себя и не узнавал.

– Ну, – тихо сказал голос. – И что скажешь мальчику?

– Что всё сложнее, чем он думал, – сказал Александр. – И что я пытался. Но, может, слишком часто пытался там, где нужно было просто делать.

– Не уходи в оправдания, – прервал голос. – Он писал тебе не для того, чтобы ты защищался. Он хотел правду.

Александр положил тетрадь на стол, взял ручку. Под первой записью написал: “Да, кое-что я потерял. Да, кое-что я отдал добровольно – иногда даже не замечая. Но я не забыл тебя. Я всё ещё хочу всё то же, что ты написал. И, возможно, именно сейчас у меня появился шанс вернуть это – не всё, но достаточно, чтобы мы оба сказали: да, мы живём”.

Дальше шли другие письма. “Я хочу увидеть море”. Он написал в ответ: “Я видел море. Но я был так уставший, что оно казалось серым. Я поеду снова – и буду смотреть, пока не станет синим”.

“Я хочу, чтобы у меня была мастерская”. Ответ: “У меня был офис. Я думал, это почти то же самое. Я ошибался”.

“Я хочу быть смелым”. Он остановился, ручка зависла. Потом написал: “Иногда я был смелым. Иногда – трусом. Но если ты читаешь это, знай: завтра я снова попробую быть смелым”.

Флэшбэк пришёл внезапно: он в школьной мастерской, запах стружки, свет из окна полосами ложится на верстак. Он строгает дощечку, и каждое движение – не про доску, а про желание довести до конца. Учитель говорит: “Не спеши. Торопливые руки – всегда с заусенцами”. И он помнит, как это стало для него не про дерево, а про жизнь.

Чем дальше он читал и отвечал, тем отчётливее понимал: подросток Александр не был наивным мечтателем. Он был точным в желаниях. И всё, что он писал, всё ещё возможно – если перестать ждать правильного момента.

– Видишь? – сказал голос. – Он не просил чудес. Он просил, чтобы ты был живым.

– Значит, пора, – сказал Александр.

Он закрыл тетрадь, но не убрал её. Поставил на стол, рядом с камерой. Как напоминание о том, что теперь у него есть два собеседника: внутренний голос и четырнадцатилетний он. И оба не дадут ему снова заснуть на ходу.

Глава 5

Утро встретило его ровным светом и тихим шумом города за окном. Чайник закипал медленно, как будто тоже не спешил в этот день. Александр пил чай, глядя на тетрадь с письмами, лежавшую на краю стола, и чувствовал, что она весит гораздо больше своей бумаги. Внутри – четырнадцать лет, застывшие в клетках.

– Ну что, – сказал голос, – сегодня экзамен.

– Какой?

– На то, что ты вчера написал. Посмотрим, сколько твоей честности выживет в реальности.

Он шёл на работу пешком. Зимний воздух цеплял за лёгкие, но не до боли. Мороз был ровно таким, чтобы напомнить – ты живой. Мимо проходили люди в одинаковых куртках, с одинаковыми выражениями лиц. Он ловил себя на том, что хочет разглядывать их дольше, искать в каждом какую-то отдельную ноту. Но встречные взгляды чаще были закрыты – словно на них тоже стояли фильтры от внутреннего диалога.

У проходной завода турникеты встретили его металлическим «щёлк». Он приложил пропуск и задержался на секунду, прислушиваясь к себе.

– Всё ещё можешь развернуться, – предложил голос.

– Нет, – сказал Александр. – Нужно посмотреть им в глаза.

В кабинете было тепло и пахло кофе из автомата, который всегда готовил одинаково посредственный напиток, но обладал редким талантом объединять людей на пятиминутные разговоры «ни о чём». Коллега Лёха, сидящий напротив, поднял голову:

– О, живой! Мы думали, ты свалил.

– Почти, – сказал Александр. – Но вернулся.

Лёха усмехнулся: – Завод отпускает только на пенсию или на кладбище.

– Или по собственному, – сказал Александр.

Эта фраза повисла, как маленький сквозняк. Лёха сделал вид, что не услышал.

В девять пришёл начальник. Лицо его было собранным, как всегда перед “разговором по делу”.

– Александр Сергеевич, пройдёмте, – сказал он.

В кабинете начальника было всё то же: папки в шкафу, графики на стенах, запах свежей бумаги и скрытой усталости.

– Что это было вчера? – начал он без предисловий.

– Было то, что я не хотел притворяться, что всё в порядке, – сказал Александр.

– У нас сроки. У нас ответственность перед заказчиком. Вы – ключевое звено.

– Я понимаю. Но я также понимаю, что иногда мы гонимся за сроками, чтобы не задавать себе вопрос “зачем”.

Начальник прищурился: – Это философия?

– Это инженерия, – сказал Александр. – Если в системе изначально ошибка, ускорение процессов лишь ускорит поломку.

– Ты хочешь сказать, что наша система – с ошибкой?

– Я хочу сказать, что мы все в ней – с ошибкой. Потому что забыли, ради чего начали.

Молчание было плотным. Начальник откинулся на спинку стула. – Ты же понимаешь, что такие разговоры… опасны?

– Опаснее жить без них, – ответил Александр.

Когда он вернулся в кабинет, Лёха молча протянул ему чашку кофе. – Ну ты даёшь… – сказал он тихо. – Осторожней с такими словами. Тут у нас свои правила.

– Я знаю, – сказал Александр. – Просто я начал задавать себе вопросы, которые давно надо было задать.

– Ну-ну, – усмехнулся Лёха. – Посмотрим, надолго ли тебя хватит.

В обед он вышел на улицу. Снег падал медленно, как будто хотел успеть каждому на ладонь. У проходной стояли курильщики. Разговоры были об очередном повышении цен, о том, что “всё давно решено”. Александр слушал их, как фоновую музыку – и вдруг понял, что его голос внутри не вмешивается.

– Ты молчишь? – спросил он мысленно.

– Пока ты слышишь себя – да, – ответил голос.

После работы он пошёл не домой, а в мастерскую своего знакомого – старого токаря Семёна. Тот встретил его с прищуром:

– Ты что, сбежал с завода?

– На пару часов – да.

Семён кивнул на верстак: – Тут деталь. Не спеши, сделай, как раньше учил.

Александр взял инструмент. Металл отвечал на каждое движение – честно, без компромиссов. Через час деталь была готова. Семён взял её в руки, повернул:

– Вот так и с собой делай. Медленно, но точно.

Александр улыбнулся.

Вечером он вернулся домой. На столе – тетрадь с письмами. Он открыл её и добавил новую строчку: “Сегодня я защищал то, что считаю важным. Это было трудно, но я не отступил. Не знаю, к чему это приведёт, но это был правильный шаг”.

Голос тихо сказал: – Это и есть границы. Теперь их видят не только ты, но и другие.

Глава 6

Вода всегда знала, как разговаривать с ним – даже когда он не слушал. В детстве это был шум весенней реки под мостом, где они с друзьями кидали палки в гонке за скоростью течения. В юности – ровная линия моря, которую он видел всего один раз и запомнил, как запоминают чужую улыбку. Сейчас – это был план без плана: утро, электричка, рюкзак с камерой и блокнотом, и дорога к воде.

– Куда едем? – спросил голос.

– Туда, где есть горизонт, – ответил он.

– Горизонты – опасные вещи. Иногда, увидев один, уже не можешь вернуться в старую комнату.

– Я и не собираюсь.

Электричка тянулась медленно, как будто боялась обогнать собственные мысли. За окном деревни, где каждый забор был как отдельная история: где-то он чинился, где-то рушился, где-то был свежевыкрашен – как попытка доказать, что время можно обмануть.

В вагоне пусто. На соседнем сиденье пожилой мужчина читал газету, иногда постукивая пальцем по строке, будто спорил с печатным словом. Напротив – женщина в вязаной шапке, которая вязала, не глядя, глядя в окно.

Александр достал блокнот, написал на чистой странице: «Что я ищу?» И ниже, не думая: «Разговор, в котором я не боюсь молчать».

Городок на берегу встретил запахом соли и рыбы. Дома – низкие, облупленные, как будто их каждый год моет шторм. До моря было пять минут пешком, но он шёл медленно, прислушиваясь к скрипу снега и гулу далёких волн.

Берег оказался пустым. Лёд начинался метрах в тридцати от линии прибоя, ломался и уходил в серую воду. Александр сел на камень. Достал камеру. Сделал пару кадров – льда, крошек пены, горизонта, который жил своей жизнью.

– Ну и что ты хочешь услышать от воды? – спросил голос.

– Ничего. Я хочу, чтобы она просто была.

– Это уже ответ.

Первым подошёл рыбак в толстой куртке. Поставил рядом ведро, сел на другой камень. Молча закурил. Минут через пять сказал:

– Тут зимой море честное. Летом – лжёт. Летом оно тебе улыбается, зовёт, а зимой просто показывает, какое оно есть.

Александр кивнул. – С людьми так же?

Рыбак усмехнулся: – С людьми хуже. У них зима внутри редко наступает.

Они помолчали ещё немного, и рыбак ушёл, оставив после себя запах табака и фразу, которая осталась у Александра в блокноте.

Потом появился мальчишка лет двенадцати с деревянным корабликом в руках. Опустил его на лёд у кромки воды, наблюдал, как он дрейфует.

– Уплывёт, – сказал Александр.

– Пусть, – ответил мальчик. – Он для этого сделан.

Мальчишка ушёл, даже не обернувшись, а Александр поймал себя на том, что смотрит на кораблик дольше, чем на горизонт.

– Слышишь? – сказал голос. – Иногда не удержать – и есть смысл.

Вечером он зашёл в маленькое кафе на берегу. Столы – деревянные, окна в пол, за которыми темнело море. За стойкой девушка лет двадцати, глаза – как отражение той же воды: спокойные и глубокие.

– Чай? – спросила она.

– Да. Чёрный. Без сахара.

Она принесла чай, поставила без лишних слов. Но, уходя, сказала: – Сегодня волны будут высокие. Если хотите увидеть, выходите через полчаса.

Через полчаса он стоял на берегу. Волны действительно поднимались, били в лёд, ломая его, как тонкое стекло. И в этом звуке было всё – и разрушение, и свобода.

– Запомни, – сказал голос. – Вот так будут рушиться твои старые привычки. Не сразу. Но без возможности собрать обратно.

– И это хорошо?

– Это честно.

Ночью он вернулся в город. В блокноте появилась новая строчка: «Море зимой. Честность как горизонт. Волны как ломание страхов».

Он лёг спать с чувством, что день был не прожит, а услышан.

Глава 7

Утро началось не с голоса, а с его отсутствия. Это было не как тишина после музыки и не как тишина в библиотеке – скорее, как тишина после взрыва, когда звуки ещё есть, но они будто за ватой. Всё вокруг было на месте: стол, тетрадь, чашка, свет из окна. Но в этом свете не было того маленького, почти незаметного напряжения, с которого начинался каждый его день в последнее время.

Он налил себе чай. Обычный, чёрный. Выпил первый глоток и вдруг поймал себя на том, что ждёт комментария: "Горячее, как твои отговорки" или "Мог бы попробовать что-то новое". Ничего. Даже мысленной тени.

– Ну? – сказал он в пустоту. Ответа не было.

На работе всё выглядело так же, как всегда. Лёха с утра рассказывал, что в выходные чинит машину, кто-то спорил про хоккей, в углу гудел принтер. Всё было на своих местах, но в этом "всё" не было его. Он говорил дежурные фразы, улыбался, когда надо, кивал, но внутри было ощущение, что он смотрит фильм про свою жизнь, где актёр, играющий его, выучил реплики, но не понимает смысла.

В кабинете начальник бросил взгляд: – Готов к совещанию?

– Да, – автоматически ответил Александр.

Голос внутри обычно тут вмешивался: "Ты же всё равно будешь спорить". Но теперь – тишина.

В обед он вышел на улицу. Снег шёл ровно, тихо, но без той живой остроты, которая радовала его раньше. Он шёл по привычному маршруту до булочной. Купил пирожок с вишней. Откусил. Вкус был правильным. Даже сладким. Но в нём не было ничего, что вызывало бы воспоминания или желание что-то записать.