Перед выходом Новиков машинально заглянул в почтовый ящик у своего кабинета. Среди счетов и рекламы лежал обычный белый конверт. Без марки. Без обратного адреса. Только его имя: «Александру Новикову». Написанное от руки. Узнаваемо четким, почти каллиграфическим почерком.
Сердце Новикова пропустило удар. Он разорвал конверт. Внутри был лист бумаги. Чистый. И только в центре – тщательно, черными чернилами выведенный символ. Не глаз-паутина. Первый символ. Простые перекрещенные линии и круг. Как в его кошмаре. И под ним – две цифры: «3» и «7». Рядом с семеркой была нарисована маленькая, едва заметная спираль.
Три… семь… Что это? Номер дома? Дата? Код? Или… возраст? Мальчику в типографии было семь. Ему тогда было… три? Новиков сглотнул комок в горле. Игра продолжалась. И «Охотник» только что подтвердил: он знает все . Даже то, чего не помнил сам Новиков.
Глава 6: Тени Детства
Дом Галины Васильевой стоял на тихой, утопавшей в осенней листве улочке, словно застряв во времени. Одноэтажный, когда-то аккуратный, теперь он выглядел обветшалым: облупившаяся краска, пожелтевшие занавески, приоткрытая калитка, скрипевшая на ржавых петлях как предсмертный стон. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом сырой листвы, старого дерева и… тихой, застарелой скорби.
Анна вышла из машины первой, ее взгляд профессионально скользнул по фасаду, отметив запустение. Новиков последовал за ней медленно, словно шел по минному полю. Каждый шаг отдавался эхом в его висках. Адрес на листке пылал: ул. Садовая, 17. Цифры из письма – 3 и 7 – вертелись в голове, как навязчивая мелодия. Семнадцать? Три и семь – десять? Никакой связи. Или…
Захаров и Петров уже ждали у крыльца. Детектив курил, его лицо было мрачным, как туча.
– Ждет. Предупреждена. Но… – он бросил окурок, раздавил его каблуком. – Готовься. Она не из легких. Живет в том дне двадцать два года.
Дверь открылась прежде, чем они успели постучать. В проеме стояла женщина. Высокая, сухая, почти аскетичная. Седые волосы были туго затянуты в узел, лицо – маска из морщин и непробиваемой, каменной печали. Но глаза… Глаза Галины Васильевой были живыми. Слишком живыми. Глубокими, темными, как колодцы, полными невыплаканных слез и… чего-то еще. Настороженности? Недоверия? Страха?
– Заходите, – ее голос был низким, хрипловатым, лишенным интонаций. – Места мало. Не обессудьте.
Внутри пахло лекарствами, воском для пола и пылью. Крошечная гостиная была заставлена старой мебелью, покрытой кружевными салфетками. Повсюду – фотографии. Мальчик. Сергей. На руках у матери, с велосипедом, в школьной форме с белым бантом. Улыбающийся, светловолосый, с ямочками на щеках. Совсем не похожий на монстра, которого они искали. На стене, в самом видном месте – увеличенный портрет. Сергею лет шесть. Ясные, доверчивые глаза смотрели прямо на вошедших.
Новиков почувствовал, как что-то сжимает его горло. Семь лет… Всего год разницы с тем, что было на роковой фотографии. Он отыскал взглядом Анну. Она стояла рядом, ее присутствие было единственной опорой в этом доме застывшего горя
– Галина Петровна, – начал Захаров, стараясь смягчить свой обычно грубоватый тон. – Спасибо, что согласились поговорить. Это Александр Новиков, психолог, и Анна Морозова, психиатр. Они помогают нам в расследовании. Мы… мы наткнулись на дело о пожаре. В «Типографии №3». Где… где пропал ваш Сережа.
При упоминании имени и типографии женщина вздрогнула, будто от удара током. Ее пальцы вцепились в подлокотник кресла, костяшки побелели.
– Пропал? – она прошипела. – Сгорел . Они сказали – сгорел. Ничего не осталось. Ничего! – Ее голос сорвался на крик, но тут же угас, сменившись ледяным шепотом. – Зачем вы пришли? Что еще можно узнать? Прошло двадцать два года. Оставьте мертвых в покое.
– Мы не уверены, что он мертв, Галина Петровна, – осторожно вступил Новиков. Его собственный голос звучал чужим. – Есть… обстоятельства. Возможно, кто-то выжил. Или… – он не решился сказать «стал убийцей»
Женщина резко подняла на него взгляд. Ее темные глаза просверлили его насквозь.
– Выжил? – она горько усмехнулась. – В том аду? Даже взрослые сгорели заживо! Он был ребенком! Маленьким! Какие могут быть «обстоятельства»? – Она встала, подошла к портрету, коснулась стекла дрожащими пальцами. – Он здесь. Только здесь. Больше его нигде нет.
Анна мягко подошла к ней.
– Галина Петровна, мы понимаем вашу боль. Невероятную. Но нам очень нужна ваша помощь. Возможно, это спасет чью-то жизнь сейчас. – Она указала на фотографии. – У Сережи… были ли у него какие-то особые приметы? Родимые пятна? Шрамы? Может, он когда-то обжегся? Особенно… на руках?
Галина Петровна замерла. Ее спина напряглась. Она медленно повернулась к ним. В ее взгляде промелькнуло что-то дикое, животное. Страх? Вина?
– Шрамы? – она выдохнула. – Нет. Он был… чистый. Как ангел. – Но ее глаза избегали встречи с их взглядами. Она снова отвернулась к портрету.
Новиков почувствовал ледяную иглу в сердце. Она лжет. Или… недоговаривает. Почему? Что она скрывает?
– Галина Петровна, – настаивала Анна, голосом мягким, но неотступным. – Любая мелочь. Даже маленький шрам. От падения, от ожога… Может, он что-то повредил, играя? На запястье, например?
Женщина резко обернулась. Ее лицо исказилось.
– На запястье? – ее шепот был едва слышен, но в нем слышался ужас. – Кто вам сказал? Кто?! – Она вдруг схватилась за голову. – Уходите! Все! Уходите! Я ничего не знаю! Сережа сгорел! Оставьте нас в покое!
– Галина Петровна, пожалуйста… – начал Захаров, но женщина закричала, настоящим, пронзительным криком отчаяния:
– Вон! Вон отсюда! Не мучайте меня
Петров шагнул вперед, готовый вмешаться, но Анна остановила его жестом. Она посмотрела на Новикова. Он стоял бледный, прикованный взглядом к одной фотографии. Не к портрету. К маленькой, затерявшейся среди других на комоде. Сергею лет пять. Он в майке и шортах, смеется, замахиваясь игрушечным самолетиком. И на его левом запястье… чуть выше сгиба… виден темный, неровный участок кожи. Как будто ожог. Или… шрам. Форма – извилистая линия. Как спираль.
Новиков шагнул к комоду, протянул руку, чтобы взять фотографию. Его пальцы дрожали.
– Вот… вот же он… – прошептал он.
Но Галина Васильева бросилась вперед, как фурия. Она выхватила фотографию из его рук, прижала к груди.
– Не трогайте! Не трогайте его! Это мое! Все мое! Уходите! – Она рыдала, сползая на пол у комода, прижимая фотографию к себе, как последнюю святыню.
Захаров тяжело вздохнул.
– Пойдемте. Сегодня больше ничего не выжмем.
Они вышли на крыльцо под аккомпанемент ее сдавленных рыданий, доносившихся из дома. Воздух снаружи показался ледяным после затхлой атмосферы горя внутри. Новиков прислонился к стене дома, пытаясь перевести дыхание. Образ шрама на детской руке жгло сетчатку. Сергей Васильев. Шрам. Пожар. Исчезновение. И «Охотник» со шрамом на запястье. Цепочка смыкалась. Но чувство было не облегчением, а глубочайшим ужасом и непониманием. Как? Почему?
– Она что-то скрывает, – прошептал Захаров, закуривая новую сигарету. – Знала про шрам. Испугалась вопроса. Почему
– Вина, – тихо сказала Анна. Ее лицо было печальным. – Или страх. Может, шрам – результат ее недосмотра? Или… – она посмотрела на Новикова, – или она знает что-то о том дне, что не вошло в протоколы. Что-то, что заставляет ее бояться даже через двадцать лет.
Новиков молчал. В голове крутились обрывки его «воспоминания»: дым, крики, мужчина, ведущий мальчика за руку… Шрам на запясти мужчины? Или… был ли шрам у того мальчика? Он не помнил. Только страх. И плач. Не его плач.
– Саша? – Анна тронула его руку. – Ты опять… где ты?
Он вздрогнул, вернувшись в реальность.
– Я… я видел эту фотографию. Шрам. Он был. Она солгала.
– Мы все видели, – кивнул Захаров. – Значит, Васильев – наш парень. Выжил. Или его вытащили. И теперь он мстит миру. Классика. Осталось понять – за что конкретно. И причем тут его типографии и эти символы.
Новиков хотел сказать о мужчине из своего видения, о возможном втором ребенке (себе?), о цифрах 3 и 7. Но слова застряли в горле. Это было слишком шатко. Слишком лично. Слишком… безумно.
В этот момент зазвонил телефон Захарова. Он отозвался, нахмурившись. Слушал минуту, лицо его становилось все мрачнее, каменело.
– Где? – выдохнул он. – Черт! Едем! Сейчас! – Он бросил окурок. – Пошли. Нашли четвертую. В парке «Юность». И… – он посмотрел на Новикова с каким-то странным, почти сочувствующим выражением, – там есть символ. И послание. На этот раз… с твоим именем, Новиков.
Ледяная волна прокатилась по телу Александра. Его имя. На месте убийства. Игра перешла в открытую фазу. «Охотник» не просто знал о нем. Он вступил с ним в прямой диалог. Кровью.
– Парк «Юность»… – пробормотал Новиков, машинально следуя к машине. В голове мелькнуло письмо: 3 и 7 . Парк… Парк был открыт 37 лет назад? Или… – Он вдруг вспомнил детскую фотографию Сергея с велосипедом. Где она была сделана? На фоне знакомых качелей… Парк «Юность». Место, где он играл до пожара.
Типография ждет… Слова Маргариты эхом отозвались в сознании. Но теперь они звучали иначе. Это было не предупреждение. Это была констатация. Приглашение. И следующее место было выбрано не случайно. Оно было из прошлого Сергея Васильева. А значит… возможно, и его, Новикова, прошлого тоже.
Он сел в машину рядом с Анной. Ее рука легла на его холодную ладонь, сжимая ее с силой.
– Держись, – прошептала она. – Мы вместе.
Но Новиков не чувствовал тепла. Он чувствовал лишь ледяной ветер, дующий из прошлого, и пристальный взгляд «Охотника», следящего за ним из каждой тени. Они ехали в парк «Юность». На встречу с новой жертвой. И с посланием, написанным для него кровью. Тени детства сгущались, готовые поглотить настоящее.
Глава 7: Лицо из Прошлого
Парк «Юность» в предрассветном тумане напоминал декорацию к фильму ужасов. Желтые листья, мокрые и тяжелые, пластом лежали на тропинках. Фонари, редкие и тусклые, создавали островки света в серой, дышащей сыростью мгле. Воздух был неподвижным, зловеще тихим, нарушаемым лишь скрипом полицейских ботинок по гравию и приглушенными командами.
Александр Новиков шел по знакомой аллее. Слишком знакомой. Качели, покосившиеся от времени, но все те же. Горка, с облупившейся краской. Песочница, теперь заросшая бурьяном. Он знал это место. Не из фотографий Сергея Васильева. Из собственного детства. Смутные образы: солнце, смех, ощущение свободы… и тревожная тень, нависающая над счастливыми картинками. Почему тревожная?
Захаров шел впереди, его фигура в плаще казалась монолитной в тумане. Анна держала Новикова под руку, ее пальцы впивались в его предплечье – не только для поддержки, но и как якорь, удерживающий его от того, чтобы сорваться в безумие. Он чувствовал ее напряжение, ее страх – не только за дело, но и за него.
– Там, у ротонды, – бросил через плечо Захаров, не оборачиваясь. Его голос был тусклым, как погода. – И… приготовься, Новиков. Это… ад.
Они миновали последний поворот. Ротонда – некогда белоснежная, ныне серая от грязи и времени, с облупившимися колоннами – предстала перед ними. Вокруг нее суетились криминалисты в белых комбинезонах, вспышки фотокамер выхватывали из тумана жуткие фрагменты.
Тело женщины было расположено на ступенях ротонды, прислонено к центральной колонне. Поза неестественно прямая, как будто она сидела, наблюдая за парком. Голова была слегка наклонена, длинные темные волосы падали на плечи, частично скрывая лицо. Руки лежали на коленях, ладонями вверх. На открытой шее – аккуратный, глубокий разрез, как и у предыдущих жертв. Но не это заставило Новикова остановиться, как вкопанного.
Весь передник ее светлого платья, от шеи до пояса, был покрыт сложным, тщательно выведенным узором. Кровь, еще не совсем запекшаяся, придавала ему ужасающий глянец. Это был не глаз-паутина. Это была спираль . Огромная, закручивающаяся внутрь себя, как галактика безумия, написанная на человеческой плоти. И в самом ее центре, чуть ниже ключиц, где сходились кровавые витки, было вырезано одно слово. Каллиграфически четко, черной краской поверх крови, или… чем-то еще:
НОВИКОВ
Имя. Его имя. Горело на груди мертвой женщины, как клеймо. Как приговор. Воздух вырвался из легких Новикова с хрипом. Он почувствовал, как Анна сжала его руку до боли. Захаров обернулся, его лицо было каменным, но в глазах читалось: Я же предупреждал.
– Жертва – Елена Дмитриева, тридцать два года, – тихо сказал Петров, подходя к ним. Он был бледен. – Пропала вчера вечером по дороге с работы. Нашли час назад. Символ… он новый. И… – он кивнул на имя, – это явно для вас, доктор.
Новиков не слышал. Его взгляд был прикован к лицу жертвы. Туман и тень от волос мешали разглядеть детали, но… очертания. Форма подбородка. Разрез глаз, прикрытых веками. Что-то неуловимо… знакомое. Ледяная волна страха накрыла его с головой. Нет. Не может быть.
Он сделал шаг вперед, потом еще один, отстраняясь от Анны, не слыша ее испуганного шепота: «Саша, не надо!». Он должен был увидеть. Должен был убедиться, что это кошмар, а не… не то, что ему мерещилось. Он подошел ближе, преодолевая тошноту и головокружение, миновал остолбеневшего криминалиста. Взгляд его скользнул по имени – его имени – на ее груди, и на миг ему показалось, что буквы шевельнулись, как черные муравьи. Он зажмурился, открыл. Нет. Кровь и краска.
И тогда он поднял взгляд на ее лицо.
Туман словно рассеялся на мгновение. Или это его сознание выдало нужный фокус. Он увидел черты ясно. Высокие скулы. Тонкий, чуть вздернутый нос. Дугу бровей… Даже маленькую родинку над левой бровью.
Мама.
Слово не прозвучало вслух. Оно взорвалось внутри его черепа, разрывая ткань реальности. Перед ним лежала не Елена Дмитриева. Лежала его мать . Молодая, такой, какой она была на старых фотографиях, которые он сжигал годами, потому что не мог смотреть на них без боли. Той боли, что жила в нем смутным, вытесненным ужасом после пожара, после ее исчезновения из его жизни.
"Она не пережила потерю… ушла…" – туманная фраза тети, воспитывавшей его. Но тело… тело не нашли. Как тело Сергея Васильева.
Время остановилось. Звуки – шелест листьев, голоса полицейских, щелчки камер – исчезли. Он видел только ее лицо. Мертвое. Спокойное. С его именем, вырезанным на груди. И спираль. Спираль, как шрам на руке Сергея. Как символ в письме.
Мама. Это мама. Он убил маму. Он убил ее тогда? Или… сейчас? Как? Почему?
Логика рассыпалась. Разум затопил черный, леденящий ужас. Он услышал хруст гравия за спиной. Обернулся. В тумане, между деревьями, метрах в двадцати, стояла высокая фигура. Неясная, как тень. Но он знал . Знавал эту позу, этот наклон головы. И на мгновение, сквозь пелену тумана, ему показалось, что фигура подняла руку. И на запястье блеснуло что-то темное, извилистое. Шрам.
Для тебя, Александр, – прозвучал тот самый, ледяной внутренний голос, заполнив все пространство его сознания. Первая ласточка. Помнишь?
Новиков закричал. Не крик ужаса. Долгий, нечеловеческий, душераздирающий вопль агонии и бессилия. Он бросился вперед, не к телу, а к тому месту, где стояла тень. Слепо, сбивая с ног оцепеневшего Петрова, падая, вставая, снова бежал.
– Новиков! Стой! – заревел Захаров.
– Саша! Нет! – крикнула Анна, бросившись за ним.
Но он не слышал. Он бежал сквозь туман, сквозь кусты, к месту, где стоял призрак. Туда, где только что был Охотник . Васильев. Убийца его матери? Его собственного прошлого? Его рассудка.
Место было пусто. Только помятая трава и… лежавший на земле маленький предмет. Новиков упал на колени, задыхаясь, рыча от бессилия. Он поднял предмет. Старый, потертый, оловянный солдатик. Один из тех, что были у него в детстве. Которых, казалось, не осталось ни одного.
На спине солдатика, тонким лезвием, была процарапана крошечная спираль. И цифры: 3 и 7 .
Рядом с цифрой 7 – капля свежей, еще не высохшей крови.
Рука Анны легла на его плечо. Он вздрогнул, дико обернулся. В ее глазах стояли слезы ужаса и жалости. Захаров подбежал, запыхавшись, с пистолетом в руке.
– Где? Видел его?!
Новиков беззвучно открыл рот, показывая солдатика. Его руки тряслись так, что фигурка чуть не выпала. Он не мог говорить. Слова застряли в горле, перекрытые комом ледяного ужаса и безумия.
Он видел лицо матери на мертвой женщине. Видел Охотника в тумане. Получил еще один "подарок". И понимал: игра вышла за все мыслимые границы. Васильев не просто убийца. Он – тень из его собственного прошлого. Демон, пришедший разрушить его настоящее. И следующей жертвой в этой спирали ужаса мог стать только он сам. Или все, что ему дорого.
Новиков сжал оловянного солдатика в кулаке, острые края впиваясь в ладонь. Боль была реальной. Единственной реальностью в этом рушащемся мире. Он поднял глаза на Анну. В ее взгляде он прочел то, чего боялся больше всего: она тоже видела его крик души. И видела, как глубоко он погрузился в бездну. Бездна смотрела в ответ. И звала его глубже.
Глава 8: Трещина
Кабинет Анны Морозовой был другим. Не таким, как у Новикова. Здесь не было холодной аналитической чистоты. Здесь царило тепло: мягкий свет торшера, плед на кресле, картины с пейзажами на стенах, запах лаванды и чего-то древесного, успокаивающего. Но сегодня это тепло не могло пробиться сквозь ледяную стену шока и опустошения, окружавшую Александра Новикова.
Он сидел в глубоком кресле, сгорбившись, как будто пытаясь стать меньше, невидимым. Одежда была помята, на руке – синяк от падения в парке, лицо – восковая маска с запавшими, лихорадочно блестящими глазами. В кулаке он все еще сжимал оловянного солдатика, острые грани впивались в ладонь, но он не чувствовал боли. Только холод. Всепроникающий холод, шедший изнутри.
Анна сидела напротив, не в своем врачебном кресле, а на низком пуфике, чтобы быть с ним на одном уровне. Ее лицо было бледным от бессонной ночи и непроходящей тревоги. Она наблюдала за ним, ее профессиональный взгляд фиксировал каждую микрореакцию: подрагивание века, нервный тик в уголке рта, пульсацию вены на виске. Но больше всего ее пугал взгляд. Он смотрел сквозь нее, сквозь стены, в какую-то ужасную внутреннюю бездну.
– Саша, – ее голос был тихим, как шелест листьев, чтобы не спугнуть. – Ты здесь. Со мной. В безопасности. Попробуй дышать глубже. Вдох… выдох…
Он механически повиновался, но дыхание было поверхностным, прерывистым. Его взгляд упал на солдатика в его руке. Крошечная спираль. Цифры 3 и 7. Капля крови, теперь уже темная, запекшаяся.
– Он был там, – прошептал Новиков, голос хриплый, чуждый. – Видел его. В тумане. Он… он знал, что я приду. Оставил это. – Он поднял солдатика. – Моего солдатика. Как он его достал? Где нашел? Как он знал?
– Саша, – Анна осторожно протянула руку, но не коснулась его. – Мы не знаем, был ли это он. Туман… стресс… твое состояние… Это могло быть видением. Навязчивым образом.
– Видением?! – Он резко поднял на нее глаза. В них вспыхнул дикий огонь. – Она была там! Мама! Ты видела? Видела ее лицо? Оно было… точь-в-точь… – Голос его сорвался. Он сглотнул, сжимая солдатика так, что пальцы побелели. – А имя? Мое имя на ней? Это видение?! Или это он… он нашел женщину, похожую… чтобы… чтобы сломать меня? Или… – Он замолчал, ужасная догадка мелькнула в его глазах, сделав их совсем безумными. – Или это была она? И она не погибла тогда? И он… он хранил ее все эти годы? Чтобы убить сейчас? Для меня?
– Саша, нет! – Анна не выдержала, схватила его холодные руки, зажатые вокруг солдатика. – Это была Елена Дмитриева! Мы проверили ДНК, отпечатки! Она реальный человек, с работой, семьей! Она не твоя мать!
Он смотрел на нее, не понимая. Или не желая понимать. Правда была слишком чудовищной в одном случае и слишком банальной – в другом. Но ни одна не объясняла как . Как он нашел двойника? Как он проник в самое святое – в его детскую боль?
– Он везде, – прошептал Новиков, отводя взгляд. – Он в моей голове, Анна. Он говорит со мной. Слышит мои мысли. Знает мои сны. Он… он знал про типографию. Про шрам. Про маму… – Он вдруг замер. Глаза его расширились. – Сеанс. Гипноз с Маргаритой. Тогда… тогда я услышал его голос впервые. Прямо в голове . Он… он был там ? В трансе? Со мной? Он слышал, как я ищу его?
Анна почувствовала, как по ее спине побежали мурашки. Теория "эмоционального резонанса", сверхэмпатии казалась уже недостаточной. Это было что-то другое. Что-то пугающе реальное в своей паранормальности или… признак глубокого психоза.
– Саша, гипноз – это измененное состояние сознания. Очень уязвимое. Твоя одержимость им… твоя травма… они могли создать проекцию. Очень яркую, очень реальную для тебя. Но это не значит, что он физически был там.
– Как ты знаешь ?! – он вырвал руки, вскочил. Солдатик упал на ковер с глухим стуком. – Ты не чувствовала его! Его ненависть! Его… удовольствие! Он играет со мной, Анна! Как кошка с мышкой! И парк… он выбрал парк не случайно! Мы там были! Я и Сережа! Мы играли! До пожара! Я помню ! – Он схватился за голову, сжимая виски. – Помню качели… песочницу… и его ! Мужчину! Того, с шрамом! Он приходил! Смотрел на нас! Иногда давал конфеты… а иногда… иногда смотрел так… страшно…
Анна встала перед ним, блокируя его бесцельную ходьбу по кабинету.
– Саша, стоп. Сейчас. – Ее голос приобрел ту самую терапевтическую твердость, которую она использовала с самыми сложными пациентами. – Ты на грани. Ты пережил чудовищный шок. Твоя память… она сейчас как раскаленное стекло. Любое прикосновение – и оно треснет. Ты не можешь доверять всему, что всплывает. Это могут быть фрагменты реальности, замешанные на страхе, на том, что ты знаешь о деле сейчас.
– Но я должен знать ! – в его голосе звучала отчаянная мольба. – Кто он? Кем он был для нас? Почему он сделал это? Почему он убил отца? Забрал Сережу? Почему мама… – Он не смог договорить.
– И ты узнаешь. Но не так. Не сейчас. – Анна взяла его лицо в руки, заставив посмотреть на себя. – Сейчас твой разум – поле боя. И он побеждает. Видишь? Он уже заставил тебя увидеть мать в незнакомой женщине. Заставил бежать в туман за призраком. Заставил сомневаться в реальности. Следующий шаг – он заставит тебя сломаться окончательно. Или… или сделать что-то необратимое. Я не могу этого допустить.
– Что ты предлагаешь? – прошептал он, в ее глазах ища спасения.
– Глубокий сеанс. Сейчас. Со мной. – Она говорила четко, уверенно, хотя внутри все сжималось от страха. Это был огромный риск. В его состоянии гипноз мог стать последней каплей, толкающей в пропасть. Но иного выхода не было. Нужно было попытаться структурировать хаос в его голове, найти опору в самом кошмаре. – Мы попробуем осторожно, под контролем, вернуться к тому пожару. Не к парку, не к вчерашнему дню. К источнику. К типографии. Найти якорь. Реальный, не искаженный образ. Договорились? Ты доверяешь мне?
Он смотрел на нее, на ее карие глаза, полные решимости и страха за него . Она была его единственной связью с миром, который стремительно расползался по швам. Он медленно кивнул.
– Доверяю.
Процедура была знакомой, но на этот раз Анна вела его с предельной осторожностью. Глубокое дыхание. Счет. Визуализация безопасного места – она выбрала его кабинет, его крепость разума. Постепенное погружение. Она следила за каждым его микродвижением, за ритмом дыхания, за пульсом на шее.
– Ты в безопасности, Саша. Я с тобой. Мы идем не в боль, а к пониманию. К свету в конце туннеля. Ты контролируешь процесс. Можешь остановиться в любой момент. – Ее голос был гидом в темноте. – Где ты? Что видишь?
Новиков дышал ровно, глубже. Лицо расслабилось, но под веками бегали быстрые движения глаз.
– Коридор… – его голос был глухим, отстраненным. – Длинный… в типографии. Темно. Панельные стены. Зеленые. Запах… краски. Машинного масла. И… дым. Чуть-чуть. – Он сморщился. – Страшно.
– Ты не один, Саша. Я с тобой. Мы просто наблюдатели. Что дальше?
– Бегу… – его дыхание участилось. – Бегу к выходу. Но выход… далеко. Огни аварийные… мигают. Красные. Как глаза. – Он замер. – Плач. Слышу плач. Сережа… это Сережа плачет. Надо помочь!
– Ты идешь на плач?
– Да… за угол… там он. Сидит. Прижался к стене. Коленки в крови… порезался? – Голос Новикова дрогнул. – Говорит: "Там папа… папа не встает…" – Он замолчал, лицо исказилось. – Дым… больше дыма! Густой! Горит! Там, в цеху! Где папа!
– Саша, дыши. Ты в безопасности. Дым – это память. Он не может тебе навредить сейчас. Где Сережа?
– Он… он смотрит на меня. Глаза большие… полные слез. И… рука. Он держит запястье. Там… кровь. И шрам… виден. Черный… как паук. – Новиков сглотнул. – Кто-то… идет. Из дыма. Высокий. Мужчина. В комбинезоне… весь в саже. Лица не видно… только глаза. Светятся. Злые. – Дыхание Новикова стало прерывистым, поверхностным. – Он… он несет… лом? Тяжелый… блестит…
