Амурская соната Чёрного Дракона

– Если он выбрал Лизу… может, выберет и меня?

– Он уже выбрал, – тихо сказал Максим. – Иначе ты бы сюда не попала.

Она прижала нефрит к груди – и услышала внутри камня тихий плеск воды… и далёкий рёв, в котором было дыхание Чёрного Дракона.

Глава 6. Те, кто идут за Драконом

Ночной Зеркальный Хабаровск дышал иначе, чем его дневной двойник – глубже, гулко, будто под слоем обычной реальности шевелился старый зверь, лениво переворачиваясь на другое ребро. Свет бумажных фонарей тёк по резным ставням скользкими отблесками, в их дрожи угадывались чешуйки, чьи контуры не дорисовал ни один мастер. Из‑за углов, где днем лишь пыль и случайные кошки, теперь выглядывали тени – слишком длинные для человеческого роста и слишком плавные для кошачьего шага.

Марина шла рядом с Максимом Логиновым, который в этом городе носил ещё одно имя – Улун. На слух оно было мягким, как тёплый чай, но прятало терпкость горной травы. Она сжимала в ладони нефритовый кулон; камень жил собственной жизнью, тёплой и настойчивой. Пульс кулона опережал её сердцебиение ровно на долю, будто кто‑то невидимый отбивал палочками скрытый ритм – «раз‑и, раз‑и» – подталкивая идти чуть быстрее, смотреть чуть дальше, дышать чуть глубже.

– Он ведёт нас к Лизе? – спросила Марина вполголоса, чтобы слова не разлетелись по холодному воздуху, не позвали ненужных слушателей.

– Ведёт, – ответил Максим, не оборачиваясь. В тусклом свете фонарей его профиль был резким, будто выточенным из сланца. – Но там, куда он ведёт, друзья редко приходят первыми.

Она уже приготовила вопрос, когда за спиной, в такт их шагам, щёлкнуло: металлический наконечник ткнулся в камень, осторожно, почти нежно – как проба пера перед первым иероглифом. Марина невольно замедлилась; Максим тоже. Щелчок оборвался.

– Слышал, – сказал он прежде, чем она успела выдохнуть слова. – Нас заметили раньше, чем мы их. Не оглядывайся.

– Кто это? – еле слышно.

– Те, кто идут за Драконом, но не по ту сторону реки, – отрезал он. – Держись ближе.

Они свернули в переулок, узкий, как горлышко фарфоровой вазы. По обеим сторонам – глухие стены с вырезанными узорами облаков и вьющихся змей. Фонари подрагивали от неуловимого сквозняка, и в каждом дрожащем круге света на полу возникали знаки багуа – не настоящие, а как бы намеченные случайной копотью, пятнами, тенями – триграммы зыбко сходились и расползались, словно кто‑то изнутри проверял, узнают ли его.

Впереди, через два фонаря, возник силуэт: высокий, в длинном плаще, лицо закрыто маской демона с золотистыми зубами и пустыми глазницами, которые не брали отблески. Фигура стояла, чуть качаясь – не от ветра, а как бы прислушиваясь к чужому дыханию.

Марина остановилась на полшага, но Максим, не меняя тона, бросил:

– Не смотри в глаза. Иди. Это Шао Гуй.

– Кто? – она перешла на бег, ткань пальто посмотрела на ветер и смирилась, позволив себе шуметь.

– Служители Тёмного берега, – произнёс он ровно. – Считается, что нефрит, в котором задержалось дыхание Хэй Луна, можно вырезать в ключ от любой двери. Даже от той, что ведёт обратно в твой Владивосток. Они режут ключи для других.

– Для кого? – спросила она, чувствуя, как кулон под пальцами едва‑едва дрожит, словно живой зверёк просится вырваться.

– Для тех, кто любит двери больше, чем дома.

Площадь – тёмная, пустая, с опущенными брезентами рядов – днём наверняка кипела криками торговцев, паром лапши и огрызками разговора. Теперь всё стояло, как шахматная доска перед первым ходом. Только где‑где по настилам над рядами скользили тени, двигаясь синхронно с ними. Марина подняла взгляд и едва сдержала вздох: над навесами чёрными петлями тянулись верёвки, на них висели бумажные рыбьи карпы – койдобори, но чешуя у них была не расписана, а выложена из тонкого металла; в каждом порыве ветра рыбы поворачивались и смотрели вниз, без зрачков.

Кулон обжёг кожу – не больно, а настойчиво – и рванул в сторону, будто напролом. Марина едва не выпустила его, но Максим перехватил её запястье.

– Плохо, – сказал он, всматриваясь в высоту. – Они смыкают круг.

Тень рухнула сверху без крика – чистое движение, как нож, сошедший с мусата. Максим ударил плечом в Марину, отбрасывая её, – и в камень ухнуло металлическое лезвие, искры разлетелись тёплыми комарами. Маска демона сверкнула зубами, и Марина поняла – под маской нет лица, там зияет холод, как тёмный рот воды в полынье.

Максим, один плавный жест – и в руке у него возник тонкий изогнутый клинок, на лезвии – неглубокие насечки, в которые набился чёрный свет. Клинок коротко звякнул, и над ним на миг проступили четыре иероглифа. Марина не знала языка, но смысл почувствовала кожей: «выхватить‑и‑не‑потерять».

Шао Гуй пятился, шипя. Шипение было не голосом, а дракой воздуха с его же холодом.

– Беги, – сказал Максим. – Южный переулок. К мосту.

Она бежала. В висках стучало, как в струнах, которые вот‑вот сорвутся. Сзади, через металлический визг ударов, прорезался короткий, плотный выкрик Максима – не боль, а команда самому себе: «держи».

Южный переулок встретил запахом мокрого дерева и копоти. Стены были близко, как ребра старого кита. На перекрестке Марина резко свернула – и врезалась взглядом в другую маску: чёрный тигр с серебряными клыками, в руке – цепь с крюком. Крюк звякнул о камень, касаясь света.

Кулон рванул в сторону узкой арки. Не думая, Марина нырнула туда. Проход ощетинился каменной холодностью, плечи скользнули по сырости, фонарик на поясе ткнулся в выступ и погас. Позади шаги ускорились; тень тигриных клыков змеёй поползла по стене, дыша чёрным.

И в этот момент из самой темноты вынырнула невысокая фигурка – мальчик лет десяти, серый халат стянут поясом, чёлка заслоняет взгляд, но глаза всё равно светятся – не отражением, а своим тусклым янтарём.

– Сюда, – сказал он так тихо, что тишина сама отступила. Его ладони были горячими, но сухими, как глина, нагретая на солнце.

Они проскользнули сквозь низкую дверь. В лицо пахнуло паром. Комната была невысокой, заполненной густым, как бархат, запахом куриного бульона, риса, имбиря, сушёного апельсина. В дальнем углу за деревянными балками стояла женщина в красном шёлковом платье; она держала бамбуковую ложку так, как другие держат меч – уверенно, легко, по делу.

– Быстро, – произнесла она, приподнимая тканую занавесь, на которой грубыми стежками были выведены восемь триграмм. – Враги не входят на кухню мастера Ю.

Как только занавес опустился, за стеной прошёл глухой топот и стих – будто кто‑то не решился переступить невидимую черту.

– Кто вы? – спросила Марина, когда бульон смыл из горла сухой холод улицы.

– Те, кто помнит, кому служит Дракон, – ответила женщина, и в её голосе не было позы. – И те, кто не забывает, что огонь – тоже вода, если смотреть с другой стороны. Я – Юй‑линь. Мальчик – Мин.

– Мастер Ю ваш отец? – Марина почему‑то шептала, хотя шум кухни был громче, чем опасность за стеной.

– Мастер Ю – титул, – спокойно сказала она. – Здесь так зовут поваров, которые умеют кормить не только желудок, но и дорогу. А дорога сейчас нуждается в пище больше, чем вы.

Мин, тот самый мальчик, приблизился к кулону. Нефрит вздохнул – едва слышно, но ощутимо. На поверхности проступили новые линии, как будто кто‑то провёл ногтем по инею: чешуйки. Камень стал тяжелее, будто в нём проснулся маленький зверёк.

– Он будет вести вас, – сказал Мин. – Но чем ярче, тем ближе тени. Вы не можете не гореть, но можете прикрыть пламя ладонью.

– Как? – спросила Марина.

Юй‑линь протянула маленький свёрток. Внутри оказался плоский продолговатый кусочек засахаренного имбиря, тонкая полоска сушёной мандариновой цедры и маленький листик чая, тёмно‑синий, как вечер.

– Сначала сладкое, потом горькое, затем терпкое, – сказала она. – Порядок – не для вкуса, а чтобы сердце вспомнило, что такое «ровно». Дракона нельзя обмануть, но можно попросить идти рядом, а не тянуть за рукав.

Марина выполнила – и действительно, пульс кулона не стих, но перестал подгонять; словно кто‑то рядом согласился идти в ногу.

Занавес шевельнулся, и внутрь шагнул Максим – пыльный, с разорванным краем тёмного плаща, клинок в руке ещё пах чужим холодом. Он быстро окинул взглядом помещение, задержался на Юй‑линь и чуть кивнул, будто встретил старую знакомую, с которой не принято обмениваться чувствами вслух.

– Спасибо, – сказал он коротко. – Путь к мосту перекрыт. Галереи ещё держат, но над ними уже тянут сети.

– Они пойдут беззвучно, – заметила Юй‑линь. – Значит, надо оставить им шум. Мин?

Мальчик откинул крышку большого чугунного котла. Пар поднялся и, ударившись о потолок, распалась на тонкие ленты, каждая закрутилась в свой узор. На миг в этих узорах Марина увидела – или ей показалось – вытянутую голову, гриву воды, изгибающийся хребет. Дракон не смотрел на неё; он как будто проверял, все ли на местах, все ли знают, куда идти.

– Он слушает, – шепнул Мин. – Но говорить будет позже.

– Если будет, – добавил Максим. – Мы уйдём через задний двор. Оттуда в галереи. Дальше – по крышам.

– Они пойдут за вами по отражениям, – сказала Юй‑линь. – Избегайте луж и витрин. Сегодня стеклу верить нельзя.

– А огню? – спросила Марина.

– Ему – можно, – ответила Юй‑линь и положила ей на ладонь маленький глиняный шарик. – Разомни, когда станет совсем тесно.

Шарик был тёплым, неожиданно тяжёлым. На его поверхности – неглубокие царапины в виде восьми лучей.

Они вышли чёрным ходом. Галерея тянулась над узкой улочкой, доски стонали под ногами тощим деревом, фонари висели рядами, красные как дольки граната. Ниже, в тени, скользили силуэты. Они не шли, они переставляли пространство, как ширмы: был тёмный проём – и вот уже тёмный проём исчез, а вместо него – чужая спина.

– Не гляди вниз, – предупредил Максим. – Они ловят взгляд.

– Они не люди? – Марина прислушалась к себе и с удивлением поняла, что боится не их, а того, что близко: того, как холодно умеет быть спокойным.

– Людьми их были, – сказал он. – Теперь – привычкой.

Они добежали до места, где галерея впивалась в боковую стену чайного дома. Вывеска висела набок: иероглиф «чай» был вырезан грубо, но любя. В окне, отражая их движение, мелькнуло лицо. Марина вздрогнула: в стекле встала она же – но с чужой прядью седины у виска, с линией рта, опалённой огнём, которого ещё не было. Лицо исчезло, как только она моргнула.

– Видела? – спросил Максим.

– Себя. Но не себя.

– В Зеркальном городе каждый шаг оставляет эскиз будущего, – коротко пояснил он. – Не спорь с зеркалами. Благодари и иди.

Шелест по верёвкам – как мыши по соломе – и сверху снова упала тень. В этот раз – двое. Максим ушёл в сторону, клинок поймал чужое лезвие, отдача отозвалась в перилах тонким плачем. Второй метнулся к Марине, цепь свистнула и зацепила край её пальто. Она рванулась, ткань отдала и осталась в железном зубе. Кулон бахнул о грудь и на миг вспыхнул глазу, как кошачий зрачок. Шао Гуй отшатнулся, будто его окатили кипятком.

– Вниз, – бросил Максим. – По лестнице – и на крышу.

Лестница пахла рыбьим клеем и старой пылью. Сверху – другой воздух: плоские крыши, тонкие гребни черепицы, между ними – метёлки трав, занесённые ветром. Город лежал под ними, как карта, только река на этой карте была живой – изредка на её поверхности поднимались волны, будто кто‑то огромный переворачивался на спину.

– Хэй Лун, – сказал Максим бесстрастно, словно констатировал: «ночь». – Он видит.

– Нас? – Марина не знала, кого спрашивает.

– Всех, кто идёт, – сказал он. – Но смотрит не на лица, а на намерения. Дальше – мост. Между крышами – прыжки на три, пять, семь шагов.

– Почему нечётные? – спросила она, и удивилась, что голос ровный.

– Чтобы не совпасть с их ритмом.

Они побежали. Воздух пах грозой, которой не было на небе. Слева вспыхнула вывеска, на миг высветив три иероглифа: «долгий ветер дом». На следующем прыжке из‑под ноги вышел сноп искр – старый гвоздь, подброшенный чьей‑то ладонью. Максим ухмыльнулся хмуро:

– Заметили.

– Как удержаться от страха? – вырвалось у Марины.

– Не удерживай, – сказал он. – Дай ему форму. Назови его. Названия – поводки для зверей.

Она попыталась. «Страх – как река, что течёт без берегов, заливая всё вокруг». Слова вышли кривыми, но глиняный шарик в кармане потяжелел – словно признал усилие.

На следующем доме, прямо у края крыши, сидел старик, в руках у него была гучжэн – длинный струнный инструмент. Он перебирал струны тонкими пальцами, и звук получался не музыку, а железной дорожкой, по которой могли бежать слова. «Уходите», – пела первая струна. «Идите быстрее», – добавляла вторая. Третья тихо предупреждала: «Сзади». Максим, не сбиваясь с шага, бросил старику короткий поклон. Старик не улыбнулся; он выпустил между пальцами одну длинную ноту – словно пустил стрелу. За спиной что‑то хлёстко треснуло – Марина не стала оглядываться.

Галереи снова: узкий коридор воздуха, перила пахнут дождём, которого всё нет. Витрины внизу играют их отражениями: в одной Марина увидела себя без кулона, в другой – Максима без тени. В третьей – пустое место, и стало страшно, как от внезапной тишины.

– Не смотри, – сказал он мягче, чем раньше. – Зеркала кормят тех, кто идёт за нами.

– Шао Гуй?

– Не только. Есть ещё те, кто не показывает зубов.

Слева – заброшенный чайный дом, двери забиты, но изнутри тянет теплом, как из печи. Максим остановился на полудыхе, положил ладонь на косяк. Дерево ответило сухим потрескиванием – как старый голос. Он наклонился, приложил ухо, как к груди ребёнка. Отошёл.

– Здесь, когда‑то кормили тех, кто уходил в реку, – сказал он. – Ничего. Пусть спит.

– Максим, – тихо позвала Марина. – Лиза… ты говорил, что ключ может вести и в мой мир. Почему тогда мы идём за Лизой?

– Потому что твоя дочь уже перешла дальше, – произнёс он, и слова были не холодными, а сухими. – Лиза – умная. Умные идут быстро. Лизе идти трудно. Если мы снимем с неё груз, следующая дверь распахнётся спокойнее. Так безопаснее и для Лизы.

– Ты видел её? – голос сорвался тоньше, чем хотела.

– Я слышал, как по воде проходит её шаг, – сказал он. – Он лёгкий, но упрямый.

Внизу шевельнулись тени. Их стало больше. Они не подбегали, они обволакивали помещение, как дым. Кулон под пальцами Марины забился, как сердце, которому хотели задавить грудь. Она сжала резной камень сильнее и вдруг поняла: рисунок чешуи меняется, как бы отвечая на её дыхание. Если вдох длиннее – чешуя ложится вправо, если выдох – влево. Можно ли так вести? Можно ли так спрятать свет?

– Ещё немного, – сказал Максим. – Мост близко. Но у моста любят спрашивать.

– Кто? – Марина почувствовала, как внутри набирается волна – не страха, нет – чего‑то другого, тугого, движущегося.

– Те, кто прочитали правила, – послышалось почти с улыбкой. – Они добрые, пока у них есть бумага.

Мост возник внезапно, как если бы его кто‑то нарисовал в воздухе одной чёткой ломаной линией. Он не был точной копией дневного – вместо привычных узоров на балюстрадах проступали волны, в каждой волне – крошечная голова рыбы, а на опорах – гравировки с изображением облаков, чья спираль вела взгляд к воде. Под мостом – река, чьи клубки не распутать, чьи шорохи не разложить по звукам.

У входа на мост стояли трое. Не в масках – в простых тёмных куртках, лица обычные, как у кассиров в электричках. Только глаза у всех троих были одинаковые – не по цвету, по вниманию: смотрели как измерительный прибор.

– Проход закрыт, – сказал первый. Голос был усталым и вежливым. – Для тех, у кого есть огонь на груди.

Марина инстинктивно прикрыла кулон ладонью. Тёплая гладкость нефрита обнадёжила и тут же насторожила: тёплое, значит живое, значит заметное.

– Ветер, – произнёс Максим, будто назвал пароля. – С запада на восток.

– А дождь? – спросил второй.

– Дождь – не враг. Враг – тот, кто зовёт дождём топь, – сказал Максим. – Дайте нам пройти, стражи.

Третий чуть наклонил голову. Его вниманию было не за что зацепиться – он не смотрел на лица, на руки, на клинок у Максима, он почему‑то смотрел на доски, на смолу в щелях, на крошечную трещинку возле гвоздя.

– У вас есть то, что тянет за собой, – сказал он наконец. – Если перейдёте, мост будет помнить.

– Пусть помнит, – ответил Максим. – Память – наш налог.

– Дайте ему имя, – попросил второй страж. – И проходите.

Максим посмотрел на Марину. Она кивнула – и впервые за весь путь не спряталась за вопрос.

– Имя… «Возвращение, которое не повторяется», – сказала она. Слова легли на язык уверенно, как если бы их давно ждала. Кулон согрелся ещё на полтона.

Стражи отступили. Первый поднял ладонь – и в воздухе над мостом на мгновение проступил тонкий узор воды; волны сложились в иероглиф, которого Марина не знала, но который значил «пойду‑и‑не‑упаду».

Они ступили на мост. Доски отзывались глухо, будто под ними – не доски, а грудь большого зверя. Вода шевелилась внизу с настойчивостью рабочей лошади: не быстро, не медленно, но так, что каждый шаг ощущался внизу, как крошечная пульсация берега.

На середине моста воздух стал плотнее. Сначала Марина решила, что это туман, но никакой сырости не было. Скорее – как если бы кто‑то вытянул между перилами тонкую кожу барабана. Сзади что‑то зашуршало – там, у входа, тени перестроились, вытянулись в цепочку, как бумажные человечки, вырезанные одним ножницами движением.

– Быстрее нельзя, – сказал Максим до того, как она попросила. – Здесь нужно – ровно.

И тут в воде под мостом что‑то вздохнуло. Не вспухло, не перевернулось – именно вздохнуло. На поверхности появилась воронка, размером с чайную крышку, а потом ещё одна, и ещё – будто кто‑то играючи касался воды пальцем. Марина облизала сухие губы, на которых неожиданно проступил вкус соли.

– Он рядом, – произнёс Максим почти благодарно. – Хэй Лун любит мосты. На мостах видно, кто ты: ещё берег или уже течение.

– Что ему от нас нужно? – спросила Марина.

– Чтобы каждый шёл своим именем, – ответил он.

В этот миг впереди, у противоположного берега, из‑за перил выскользнула фигура в маске. Не демон, не тигр – маска была гладкой, белой, без черт, как пустой лист рисовой бумаги. Фигура двигалась мягко, как дым, и от этого было страшнее, чем от лязга цепей. За её плечами, в двух шагах, ещё две – все в тех же пустых масках. Они не поднимали оружия, не закрывали проход – просто стояли.

– Они закрывают не путь, а намерение, – тихо объяснил Максим. – Пройдём.

Они шли, и Марина чувствовала, как белые маски прислушиваются к её дыханию. Она попыталась сделать вдох длиннее – и услышала, как кулон в ответ сплюнул искру. Пустые лица не шевельнулись, но воздух между перилами стал ещё плотнее.

– Разомни, – шепнул Максим. Она вспомнила глиняный шарик. Он лежал в кармане покорно, как птица, сжавшаяся в кулак. Марина сжала его. Тепло пошло в ладонь, потом выше, в предплечье, в плечо – и зажглось маленькой, но настоящей смелостью. Внутри шарика что‑то щёлкнуло, как сухая веточка, и шар распался на восемь тонких лепестков, упавших в её ладонь. На каждом – крошечная насечка. Они слиплись в знак, который лёг в воздухе перед ними – простой, детский, как солнце, нарисованное неумелой рукой.

Воздух «принял». Белые маски дрогнули, совсем слегка, как паутина от дыхания. Проход открылся настолько, чтобы пройти ровно вдвоём.

– Идите, – сказала вдруг Юй‑линь, и Марина вздрогнула – голос пришёл не сзади, а как будто из паровой струйки в голове. – Не оглядывайтесь. Я задержу тех, у кого ножи.

Максим улыбнулся краем рта: – Она умеет звать дух костра.

Они прошли. Белые маски остались по ту сторону внутренней черты, где даже ветер дышал иначе. За мостом улица шла вниз, к воде, и от воды пахло солью и пеплом – странный, но правильный запах для места, где река и огонь договорились без свидетелей.

– Дальше – квартал домовых двориков, – сказал Максим. – Там много дверей. А где много дверей, там много слухов. Смотри под ноги: ступени иногда спорят с путниками.

– А Лиза? – Марина чувствовала, что каждое её слово – как стук в закрытую шкатулку. – Мы близко?

– Ближе, чем были, – ответил он. – И дальше, чем думаем.

Первый дворик встретил тишиной, в которой было много мелкого звона – как если бы кто‑то только что убрал в шкаф десяток чашек. В центре – колодец, на ободе – верёвка, к которой привязан деревянный ведёрко с вырезанной на боку рыбкой. Рыбка улыбалась. Слишком широко для рыбы. Марина опустила взгляд – в чёрной воде колодца шевельнулось отражение. Сначала она подумала, что это её лицо, но тогда почему волосы – мокрые? Вода поднялась на сантиметр – и опала.

– Не подходи, – сказал Максим. – Эти колодцы добрые днём. Ночью – слишком разговорчивые.

В следующем дворике пахло сушёным кориандром и чёрным перцем. Где‑то мяукнула кошка – звук лёгкий, как перышко, а следом, будто в ответ, прошелестели бумажные флажки – те самые, что вешают над проходами на праздники реки. На них были нарисованы маленькие лодки. На каждой – человек с веслом. Все лодки смотрели в одну сторону, кроме одной. Та лодка смотрела на Марину.

– Она зовёт, – сказала Марина и сама удивилась уверенности. – Не лодка. Девочка в лодке – Лиза.

– Тогда идти сюда, – коротко кивнул Максим. – Если повезёт – мы догоним взгляд.

Они вошли в узкий проём, пахнущий мятой и сырым камнем. Проём вывел в крошечный сад – три бамбука, каменная скамья, фонарь, изнутри которого не свет, а тонкий пар. На скамье лежал мятный платок. На краю – вышитая чуть неровно буква «А». Рука у Марины дрогнула.

– Она здесь была, – сказала она. – Недавно.

– А рядом был тот, кто ходит без тени, – добавил Максим, опуская ладонь на скамью. – Тёплое ещё дерево. Но тепло не от человека – от чая.

– Он поил её? – сердце у Марины после моста шло ровно, теперь сбилось, как в начале пути.

– Он ждал, когда она сама попросит, – сказал Максим. – И она – попросила. Умные всегда просят вовремя.

– Ты снова говоришь про Лизу?

– Я – про всех, – он поднялся. – Пойдём. Сад – тупик. Но тупики здесь любят быть «пока». Надо шевелить «пока».

В этот момент сад ожил – не резко, а как лодка, в которую сел второй человек. Бамбук тихо звякнул. Из‑под фонаря поднялась тонкая струйка пара, из неё сплелась нить – и потянулась к кулону. Марина почувствовала, как нефрит сначала сопротивляется, а потом – уступает, как вода уступает пальцу. Нить легла на камень и оставила белёсый след – как краска на коже.

– След, – сказал Максим. – Нить покажет короткую дорогу. Но короткая дорога – всегда громкая.

– У нас нет тихих, – ответила Марина.

Они пошли за белой ниткой. Тонкая, как волос, она извивалась между стен, иногда исчезала, но тут же вспыхивала снова, на углу карниза, на гвоздике, на отбитом кирпиче. Ее было не видно тем, кто не держал в руке кулон – и это давало видимость защиты. Но каждый раз, когда нить вспыхивала, где‑то совсем близко слегка менялся воздух: словно в соседнем дворе кто‑то переставил скамью, в переулке – поправил вышивку на рукаве. Марина знала: это они. Шао Гуй. И ещё кто‑то, кто не машет цепями.

На повороте им навстречу вышла женщина – молодая, с косой, в простом синем халате. На руках – корзина с зеленью. Лицо простое, глаза – внимательные. Она подняла взгляд – не на лица, а на их шаг. И улыбнулась.

– Вы идёте красиво, – сказала она. – Значит, успеете.

– Куда? – спросила Марина, хотя уже знала.

– Туда, где мальчик держит лодку, – ответила женщина. – Он упрямый, но вежливый. Когда лодку толкают такими руками, вода не спорит.

– Мин? – догадалась Марина.

– У каждого города есть свои дети, – женщина улыбнулась чуть шире. – Этот – один из них. Идите. За вами – те, кто слишком любит белый цвет.

Они прошли ещё два двора. В первом – на верёвке сушились маски, десяток, разной выучки и дерзости: тигр, лиса, демон с золотыми зубами, рыба, журавль. Все они были пусты. Но одна – белая – была мокрой. Вода стекала с неё на камень, оставляя круги, в каждом круге – пузырь, в каждом пузыре – маленькая точка света. Во втором дворе – старый барабан, разорванный и стянутый бечёвкой. На коже – отпечатки ладоней. Детских. Свежие.

И, наконец, переулок открылся к набережной, но не к той, где проходят утренние прогулки, а к тёмной, внутренней – там, где лодки стоят боком к берегу, как спящие собаки. У воды, ногами в мелкой волне, стоял мальчик. Мин. Его халат был мокрым до пояса, волосы прилипли ко лбу. Он держал леску – не рыбацкую, а бумажную. На конце – крошечная лодочка, свернутая из старой квитанции. Лодочка качалась, но не уплывала.

– Вы долго шли, – сказал он, и не было в этом упрёка. – Но пришли вовремя.