Коллекция Энни Мэддокс

…Семь зеркал разбей – к удаче!

Счастье ждёт нас, не иначе…

– Сколько бы ни разбилось зеркал, Сент-Леонардсу ничего не грозит, – в голосе мисс Эппл слышалась уверенность, которой на самом деле она не чувствовала. – Но ты, Энни, должна пообещать, что больше не будешь никого бить линейкой. Ты поняла меня? Иначе я очень-очень расстроюсь.

– Да, мисс Эппл, обещаю! Вот чтоб мне провалиться… или… или чтоб меня бешеные собаки сгрызли! Или чтоб сто гадюк искусали! Я ради вас на всё готова, честно! – стоя на цыпочках, взъерошенная и разгорячённая, точно щенок, которого вдоволь потрепали за ушами, Энни совсем не походила на девушку двадцати лет от роду. Скорее, на ребёнка лет двенадцати, не старше, как будто в какой-то момент её тело и разум отказались расти и развиваться, навсегда сковав её узами полудетства.

– Вот и славно, Энни, вот и умничка. А теперь иди к мисс Чу… Гриммет и спроси, не нужна ли ей помощь с младшими. Сегодня день купания, и ей наверняка не помешает ещё одна пара рук. Иди, детка, иди, у меня ещё так много работы… – и мисс Эппл легонько подтолкнула девушку к выходу.

Когда та унеслась выполнять поручение, в записной книжке появились новые записи: «Зеркала у Энни, два разбиты. Всё-таки взять у доктора хлорал? На всякий случай?»

Глава четвёртая, в которой Оливия Адамсон и мисс Эппл получают письма, мистер Бодкин выволочку, Энни Мэддокс новые украшения и заклятого врага, а Сент-Леонардс прощается с Мэттью Перкинсом

Торжественные звуки гонга донеслись с первого этажа и поплыли вверх, будто дым, заполняя собой утреннюю тишину Сент-Леонардса и возвещая начало нового дня. Три девушки, сидевшие за круглым столом, замерли, прислушиваясь к невидимым вибрациям.

– Сегодня Мэттью Перкинс, – заметила Дороти. – В последний раз… – девушка вздохнула и уверенно нашарила в ящике, стоящем по левую руку, коробочку с бисером, отмеченную крупной шершавой бусиной.

– Как думаете, девочки, в Элмфилде его вылечат? Мисс Чуточка говорит, что там можно целыми днями прохлаждаться на террасе, гулять по саду и грызть леденцы, – Луиза Мартин, не отвлекаясь от шитья, мечтательно подняла светлые брови, живо представляя эту заманчивую картину.

– А ещё там все едят лимонное мороженое и запивают кларетом! – неосторожно вмешалась третья девушка, и подруги тут же принялись беззлобно её высмеивать:

– Само собой, Бекки, и взбитые сливки на обед!

– И меренги на ужин!

– А по воскресеньям – фруктовое желе! И никому не разрешают встать из-за стола, пока не съешь четыре порции!

– Про мороженое и кларет мисс Чуточка сказала, – обиженно протянула Бекки. – Я же не сама это придумала?

– Ну, уж если мисс Чуточка сказала, тогда конечно. Каждому известно, что лимонное мороженое – верное средство от белой чумы. А от сыпухи – заварной крем. От скарлатины ириски, от коклюша ячменный сахар, от горячки малиновый мусс!

– От проказы – яблоки в карамели! – почувствовав, что подруга выдохлась, в игру вступила Дороти. – От кори имбирные коржики! От водянки мармеладные пиявки! От холеры плам-пудинг! От попугайной болезни миндальные вафли!

…Дурачась и поддразнивая легковерную Бекки, подруги не прекращали трудиться. Тонкие девичьи пальцы двигались ловко и быстро, хотя в комнате не зажигали света, и утренние сумерки ещё окутывали и высокий шкаф в укромной нише, и три аккуратно заправленных кровати, стоявшие в ряд у окна, и стол, на котором тесно соседствовали коробки с бисером, нитками и разноцветными лоскутками мягкого бархата, нежного шёлка и шершавой ломкой парчи.

Луизе, как менее опытной мастерице, доставалась пока что самая простая работа – плести из тончайшей атласной тесьмы коврики и драпировки. Дороти и Бекки сообща трудились над заданием посложнее, и острые иглы с продетыми в них золочёными нитями так и сновали над бархатом, превращая его в произведение искусства. Неукоснительно соблюдая заданные параметры, они украшали миниатюрные балдахины искусной вышивкой, то и дело проверяя чуткими подушечками пальцев выпуклый рисунок и замирая, если возникало подозрение, что ткань сморщилась из-за чересчур туго стянутой нити.

Нарочитое веселье быстро сошло на нет. Мэттью Перкинс был уже третьим воспитанником, с кем приходилось расставаться по причинам весьма прозаическим, но от этого ничуть не менее печальным, и девушкам, несмотря на всю их смешливость, расхотелось поддразнивать Бекки.

Все три работали молча до второго гонга, призывавшего на завтрак старших обитателей Сент-Леонардса, и, когда их острый слух вновь уловил тягучие маслянистые звуки, медленно плывущие сквозь этажи и перекрытия особняка, они одновременно встали, и каждая уверенным жестом сняла со спинки стула закреплённую там специальным образом трость с каучуковым набалдашником. Выйдя из комнаты, девушки гуськом направились к лестнице, а затем начали спускаться, высоко держа головы и не глядя под ноги. Лица их приняли сосредоточенное выражение, губы слабо шевелились, отсчитывая ступеньки, а в открытых глазах застыл сумрак, из которого ни одной из них не было выхода.

***

Неоспоримое преимущество жизни в одиночестве заключается в том, что завтракать совсем не обязательно за столом. Для этих целей вполне сгодится любое уютное местечко c ровной поверхностью. А уж если в доме имеется окно с низким и широким подоконником, выходящее в сад, то выбор очевиден.

В тот час, когда младшие воспитанники Сент-Леонардса уже расправились с сытным завтраком миссис Мейси, а старшая группа ещё только приступила к овсянке, сдобренной свежим сливочным маслом с дружественной приюту фермы, Оливия Адамсон, высокая и стройная девушка в полосатой пижаме, неторопливо хрустела тостами с апельсиновым джемом и лениво просматривала газеты. Рядом, на подносике для корреспонденции, лежала стопка счетов и тонкий конверт со штемпелем Восточного Лондона.

Никто в здравом уме не начинает такое утро со счетов, а письмо Оливия приберегла на сладкое. Весеннее солнце сквозь стекло ощутимо грело ей бок, ласково касалось щеки, распущенных длинных волос и, воспламенив позолоченный ободок на фарфоровой чашке, забавлялось тем, что разбрасывало по клетчатому пледу и стенам оконной ниши дрожащую россыпь искр. Девушка взглянула наверх – в просвете меж ветвей старого платана голубело небо с обрывками облаков, и её накрыла истома. Захотелось продлить эти мгновения бездумного довольства жизнью, которые та порой дарит просто так, позабыв вести скрупулёзный отсчёт и милосердно замедлив ход времени.

Риджентс-парк? В самом деле, почему нет? Взять этюдник, найти тихое местечко у воды и попробовать смешать берлинскую лазурь и сепию, чтобы передать на холсте прозрачность утреннего света, его сквозистые мозаичные тени и густоту там, где к небесным оттенкам примешивается сочность вновь победившей зелени. О, это сложная задача для новичка, но какая заманчивая!.. Решено. Преступно упускать такую натуру, и Оливия, торопливо допивая остывший чай, взялась за письмо, мысленно уже прикидывая, какие кисти она уложит в рабочий ящик и стоит ли брать с собой зонт.

Однако этим идиллическим планам осуществиться было не суждено. Дочитав письмо, она резко спрыгнула с подоконника и босиком, позабыв про домашние туфли, пробежала через узкую гостиную на крошечную кухню. Схватив блокнот и огрызок карандаша, предназначавшиеся для хозяйственных списков, девушка, сверяясь с текстом письма, принялась торопливо делать короткие записи. Затем прочла их несколько раз, задумчиво покусывая кончик каштановой прядки, и в следующий момент уже расстёгивала костяные пуговки пижамной куртки, чтобы переодеться в дорожный костюм.

Письмо от брата-близнеца Оливия вскрыла ровно без четверти восемь, а в начале девятого уже выходила из телефонной будки на пересечении Аберкорн-Плейс и Гамильтон-Террас, после чего направилась быстрыми шагами к подземке.

К этому часу второе письмо Филиппа Адамсона, адресатом которого являлась мисс Эппл из приюта «Сент-Леонардс», тоже было прочитано.

Эффект от этих писем был абсолютно противоположен друг другу. Единственное, что их объединяло – отправлены они были с одного почтамта, одной и той же рукой и в одно и то же время.

***

Мисс Гертруда Эппл весьма неизящно фыркнула и небрежно сунула письмо от беглого секретаря в ящик стола.

– Безобразие какое-то, – флегматично произнесла она, обращаясь к бюсту адмирала Нельсона. – Полнейшая недобросовестность и отсутствие каких-либо моральных…

В дверь постучали.

– Мы готовы, мисс Эппл, – торжественно объявила старшая гувернантка, заглянув в приёмную. – Все уже в сборе. И прибыл мистер Даус. Вы должны его помнить, в прошлом году мисс Бакстер присылала его за Айви Дин.

– Как Мэттью? Плакал? – понизив голос, спросила директриса, выходя в вестибюль.

– Совсем нет! – гордо возразила мисс Данбар. – Мэттью молодчина. Стойкий и мужественный, как и подобает будущему английскому моряку. Уверена, в Элмфилде с ним проблем не будет.

– Вот что-что, мисс Данбар, а проблемы Элмфилда интересуют меня в самую последнюю очередь… Мэттью! – тон директрисы изменился, как менялся всегда, когда она обращалась к кому-то из воспитанников. – Ну, ты меня удивил! Ты же говорил, нипочём не наденешь эту куртку, потому что она кусачая, как сто голодных блох!

Мэттью Перкинс, глазастый юный джентльмен семи лет от роду, стоявший посреди вестибюля, где собрался весь персонал приюта, обернулся.

– Мисс Эппл! – позабыв о клятве старому Чичу не реветь, не сиропиться и вообще вести себя по-мужски, Мэттью бросился к директрисе. Обхватив её руками, он уткнулся ей куда-то в бок, будто хотел спрятаться от своей участи, которая уже не казалась ему чем-то, что выгодно выделяет его среди прочих детей и гарантирует всеобщее сочувствие. Сейчас он с радостью поменялся бы местами даже с Энди Купером, этим гадким воришкой и сквернословом, которого Злюка Энни втайне от всех обзывала вонючкой и доводила этим до слёзной икоты. Поменялся бы даже с кем-нибудь из девчоночьей братии, лишь бы никогда не покидать мисс Эппл. Вот бы найти волшебника, который превратит его в фарфорового мальчика с такими же синими глазами, как у леди Аннабель, и тогда он навечно останется в гостиной Сент-Леонардса. Будет сидеть на каминной полке в бархатном костюмчике или нет, лучше в комнате самой мисс Эппл, на маленьком комодике, где стоят шипастые засушенные цветы и портрет усатого полковника в серебряной рамке.

Клятвы были окончательно позабыты. Вестибюль огласили хриплые рыдания, смягчённые плотным твидом костюма директрисы.

– Ну что ты, миленький. Тебе же там будет хорошо, вот увидишь. Знаешь, какая мисс Бакстер добрая? А сколько там интересного! И настоящий пони, и ослик, на котором возят уголь, и кролики, и мсье Жако… – перечисляя, мисс Эппл пыталась взглянуть мальчику в глаза, но ребёнок только сильнее стискивал её руками, пряча лицо. – Мсье Жако повторяет всё-всё, что ему скажут, представляешь? А ещё у него на макушке…

– Как Энди? – рыдания утихли, и хватка слегка ослабла.

– Ну, почти, – стремясь закрепить успех, мисс Эппл не стала возражать против нелестного для Энди Купера сравнения с попугаем.

– И мне разрешат покататься на пони? – Мэттью Перкинс, всхлипывая, всё ещё не поднимал головы, теперь уже от стыда за свою несдержанность.

– Обязательно, Мэттью, дружочек. И ты сможешь кормить ослика морковкой, и гладить кроликов, когда захочешь, и мы будем писать тебе письма, а летом…

– Ну, хватит, – вмешался мистер Бодкин, не выдержав такого позора перед работником Элмфилдского пансиона для туберкулёзников. – Это что ещё за настроения, номер одиннадцатый? Ты знаешь, как у нас на «Чичестере» называли тех, кто разводит сырость? – Достав белоснежный носовой платок, он вытер мальчику лицо и заставил хорошенько высморкаться. Потом убрал платок в задний карман брюк и вложил в руку Мэттью Перкинса круглый жетон с выбитыми на нём единицами. – Вот, передаю тебе на хранение. Отдашь, когда вернёшься. А до тех пор этот номер будет только твоим.

– А новенький? – как ни странно, но, получив от воспитателя свой жетон, Мэттью почти совсем успокоился, и в нём вспыхнула ревность. – Он же будет спать на моей кровати! И… и получит мою корзину для вещей! И моё место в мастерской!..

– Новенькому не видать твоего жетона как своих ушей. Он станет номером девятнадцатым, – пообещал мистер Бодкин и спросил, обращаясь к директрисе поверх головы мальчика: – Кстати, мисс Эппл, кто за ним поедет? Адамсон, я так понимаю, сошёл на берег, и на него мы можем больше не рассчитывать?

– Вы и поедете, мистер Бодкин, – сухо распорядилась директриса, проигнорировав вопрос о секретаре. – Сразу после сегодняшнего собрания. Там не могут больше ждать, а кроме вас ехать некому. Ну, вот, Мэттью, вот и умничка! – обрадовалась мисс Эппл, увидев, что ребёнка удалось отвлечь, и худшее миновало. – Давай-ка поторопимся, дружочек, чтобы ты не пропустил ланч и успел со всеми познакомиться. Путь неблизкий, да и не годится заставлять себя ждать в первый же день, верно?

Время объятий и утешений истекло. Пришла пора прощаться, и на Мэттью поспешно одёрнули куртку, пригладили ему волосы и подвели к представителю Элмфилда.

Мистер Даус был сотрудником опытным и всё понял без слов. Попрощавшись учтивым кивком, он одной рукой подхватил чемоданчик Мэттью, другой сгрёб ладошку мальчика, и уже через минуту две фигуры – высокая, угловатая, и низенькая, быстро-быстро перебиравшая ногами – скрылись за поворотом подъездной аллеи. Двери захлопнулись, и дрогнули пушистые макушки сухого ковыля и морской лаванды в напольных вазах по сторонам от входа. Двухгодичное пребывание в стенах Сент-Леонардса Мэттью Перкинса, непримиримого борца с дневным сном, любителя имбирных цукатов и большого умельца по части шалостей, подошло к концу. Приютская кошка, вопреки собственной воле неизменно участвовавшая в этих проделках, могла, наконец, вздохнуть спокойно.

Мэттью был уже третьим, чей результат туберкулиновой пробы дал доктору Гиллеспи основания отправить мальчика в Элмфилд. У всех троих заболевание проявилось пока в неактивной форме, но ни один ребёнок всё ещё не вернулся. Очередные проводы изранили мисс Эппл душу, поэтому, когда все, помолчав, стали расходиться, она сказала несколько резче, чем намеревалась изначально:

– Зайдите ко мне, мистер Бодкин. Прямо сейчас. Есть разговор, и я не намерена его больше откладывать.

***

Если бы мисс Эппл догадывалась, какие настроения бродят в умах и душах подчинённых, то поводов для огорчений у неё было бы больше, чем она полагала. Однако разгорающаяся с силой лесного пожара борьба с комитетом, а также слепая уверенность, что все сотрудники приюта разделяют её позицию в этой схватке, изрядно притупили бдительность директрисы. Впоследствии она не раз упрекала себя за резкость, проявленную к старшему гувернёру в то злополучное утро, но, как сказала бы миссис Мейси, у которой на каждое событие всегда находилась грубоватая поговорка: «Поздно стойло запирать, если лошадь увели».

– Так о чём вы хотели поговорить? У меня не так много времени на разговоры, тем более сегодня, – старший гувернёр даже не пытался быть любезным, и это задало тон последующей беседе.

– Вы, верно, думаете, мистер Бодкин, что я тут прохлаждаюсь с утра до вечера? – Напряжение последних дней окончательно взяло верх над обычной сдержанностью мисс Эппл. – Как вам, должно быть, известно, для приюта настали непростые времена. Тем не менее нашу с вами работу никто не отменял. Скажите, мистер Бодкин, вы помните первый пункт устава?

Не поднимая головы от бортового журнала, в котором она фиксировала отъезд Мэттью Перкинса, мисс Эппл ждала ответа, но его не последовало. Тогда директриса ответила сама, не прекращая делать записи:

– Забота об интересах детей, вверенных нашему попечению – первоочередная задача каждого сотрудника независимо от занимаемой должности и получаемого жалованья. Вспомнили, мистер Бодкин?

– Не пойму, к чему вы клоните, – взгляд гувернёра был откровенно насмешливым, и мисс Эппл вернулась к записям, чтобы не вспылить.

– К тому, мистер Бодкин, что я неоднократно просила вас обращаться к мальчикам по именам. Даже не по фамилиям и уж точно не по порядковым номерам. Вам бы понравилось, если бы я обращалась к вам… ну, например, Номер Пятый?

– Шестьдесят восьмой, если хотите знать. У нас на «Чичестере», мисс Эппл, всех мальчишек…

– Но сейчас вы не на «Чичестере», мистер Бодкин! – мисс Эппл в сердцах захлопнула толстый журнал, и в тишине приёмной отчётливо послышался свист хлыста, рассекающего воздух. – Да и «Чичестера» никакого уже нет, и вам об этом прекрасно известно! Вы – в Сент-Леонардсе. И дети заслуживают того, чтобы вы помнили их имена. Имя – это порой единственное, что у них остаётся. Многие не помнят своих матерей, но их память хранит звуки её голоса, и, отнимая у ребёнка имя, вы отнимаете у него прошлое, а, следовательно, и будущее. И эти жетоны с номерами… – её передёрнуло. – Дети не собаки, мистер Бодкин, и у нас тут не собачий питомник. И почему я ничего об этом не знала? Почему вы не согласовали это со мной? – мисс Эппл чувствовала, что не на шутку закипает, но ничего не могла с собой поделать.

Старший гувернёр с его непроходимым упрямством напоминал ей необъезженного мерина, а смолистый запах стружки, повсюду его сопровождающий, пробудил воспоминания, и мышцы напряглись, как перед прыжком, а пальцы сами собой сжали карандаш, будто лёгкий стек.

– Не посчитал нужным вас известить, – мистер Бодкин довольно-таки по-хамски пожал плечами и откинулся на спинку кресла, скрестив руки. Казалось, он принял некое решение и теперь считал себя свободным от соблюдения внешних приличий. – В январе вы запретили моим воспитанникам петь гимн собственного сочинения, – принялся перечислять он, загибая короткие мясистые пальцы, все в пятнах от вассергласса и камеди. – В феврале упразднили систему наказаний и поощрений. Прошлой осенью добились отмены…

– Этот, с вашего позволения, гимн, если его вообще можно так назвать, заканчивался словами «и моряком или солдатом свой путь земной пройду», – перебила его мисс Эппл. – И сочинили его вы сами, мистер Бодкин, так что не надо прикрываться тут детьми.

Заметно побагровев, старший гувернёр с достоинством выпрямился. Рана, нанесённая его самолюбию, была ещё свежа.

– И даже если гимн сочинил я… До сих пор не понимаю, что вам не понравилось? Вы прекрасно знаете, какое будущее ждёт этих детей. Или вы хотите, чтобы они повторили судьбы своих порочных родителей? А может, вы прочите кого-то из них в парламент?

– А вот и нет, мистер Бодкин! – мисс Эппл сцепила ладони в замок, чтобы перестать сжимать карандаш до боли в пальцах, и от досады голос её стал звучать глуше: – Ни вы, ни я не знаем, что Господь уготовил для этих детей. Они заслуживают шанса, и они его получат, вот увидите. И не нам с вами рассуждать о пороке. Порочна система, из-за которой эти дети оказались на улице, и люди, которые видят в них лишь дешёвую рабочую силу. Отец Энди Купера работал в доках, а когда после травмы колена потерял место, его семья начала голодать и оказалась в трущобах. Вы считаете, он был порочен? А мать Присси Безивуд, попавшая под сокращение на текстильной фабрике – она что, тоже была порочна? Ну же, ответьте мне, мистер Бодкин, прошу! – мисс Эппл так крепко сжимала ладони, что костяшки побелели.

– Знаете, а ведь я давно подозревал, что в душе вы социалистка, – тихо произнёс старший гувернёр, глядя куда-то в сторону.

Он выглядел до странности довольным, совсем как человек, получивший нежданный подарок, и мисс Эппл поняла, что совершила большую ошибку. Нет, не большую. Огромную. Страшно представить, что будет, если подобные намёки дойдут до ушей попечителей, и это сейчас-то, когда на кон поставлено то, ради чего она трудилась долгие годы.

– Ну, мы так с вами бог знает до чего договоримся, – с неловким смешком мисс Эппл открыла журнал расходов и сделала вид, что ищет нужную запись. – Пошумели, мистер Бодкин, и ладно. Вы знаете, я иногда бываю резковата, но кто из нас без греха, верно? Давайте сосредоточимся на деле. Племянника мисс Роудин нужно будет привезти сразу после собрания. Мальчики смогут обойтись без вас пару часов? Если хотите, я и сама могу присмотреть за ними.

– В этом нет необходимости, – с достоинством отказался мистер Бодкин, поднимаясь из кресла. Мысленно он уже прикидывал, какую перестановку сделает в кабинете директрисы, и в первую очередь решил продать старьёвщику обшарпанный стол и заменить его на добротный, с дубовой столешницей и медной инкрустацией. – Уверяю вас, мальчики приучены к дисциплине и продолжат занятия так, как если бы я находился в мастерской.

– Рада это слышать, мистер Бодкин, – мисс Эппл тяжело далась одобрительная улыбка, хотя ради Сент-Леонардса она и не на такое была готова. – И вот ещё что… Мне сказали, будто бы вы не пустили к себе Сьюзи Берч, когда она просилась к вам на урок. Отчего так? Девочка всего лишь хотела поучиться столярничать. Или в мастерской не хватает инструментов?

– Инструментов у нас и правда ровно по числу воспитанников.

– А вот у мисс Лавендер, я уверена, найдутся иголка и ножницы, если кто-то из ваших мальчиков захочет выучиться шитью.

– Уж вы поверьте, мисс Эппл, все мои подопечные сумеют пришить пуговицу и поставить заплатку. Однако никому из них и в голову не придёт усесться в швейной среди юных леди. А что касается Сьюзен… Не думаю, мисс Эппл, что идея совместного обучения найдёт положительный отклик в комитете. В самом деле, не думаю, – и он, глубокомысленно покачав головой, с достоинством покинул кабинет, весьма довольный, что дал директрисе достойный отпор.

Однако это приятное чувство улетучилось, как только старший гувернёр вернулся к себе в мастерскую и взглянул на доску с номерками воспитанников. Под номером одиннадцать теперь торчал пустой гвоздь, а ведь мистер Бодкин помнил Мэттью ещё малышом, когда того только привезли в Сент-Леонардс. Рёбра у мальчишки тогда торчали, точно корабельные шпангоуты, и от каждого громкого звука тот втягивал голову в плечи, будто в ожидании удара. Сколько терпения и строгой отеческой ласки, пирогов миссис Мейси и чашек крепкого бульона понадобилось, чтобы Мэттью за звонкий голос и вечные проделки прозвали Щеглом, а из глаз мальчика исчезло затравленное выражение.

Что ж, жизнь несправедлива, и чем раньше это поймёшь, тем меньше шансов угодить в капкан лживых иллюзий. Мистер Бодкин вздохнул, поправил фуражку и принялся выбивать на круглой жестяной пластинке единицу и девятку.

***

Больше всего прочего в шкатулке мисс Лавендер Энни понравилась серебряная брошь в виде сердца и хрустальные серёжки-капельки. Стоя у шкафа с узкой зеркальной дверцей, она примерила и то и другое, и осталась довольна своим отражением. Наклоняя голову в разные стороны, девушка следила, как блики от серёжек вспыхивают на её шее крошечными гроздьями, и пропустила момент, когда дверь комнаты распахнулась и на пороге застыла изумлённая хозяйка шкатулки.

– Ты?! Что… что ты тут делаешь?.. – Эвелин Лавендер, казалось, не находила слов от такой наглости. – Как ты сюда проникла? И как посмела рыться в моих вещах?

Вместо ответа Энни похлопала по карману передника, в котором что-то звякнуло, а потом, не отводя взгляда от зеркала, задумчиво протянула: – У тебя, Нелл, так много украшений… А у меня совсем ничего нет. Это несправедливо, правда? Я, пожалуй, возьму твою брошку. И эти серёжки тоже. На время, только пока не вернутся родители и не привезут мне мою собственную шкатулку с драгоценностями.

– Ты окончательно сошла с ума. Снимай сейчас же и положи туда, где взяла!

Внутренне полыхая от ярости, Эвелин Лавендер скинула поношенное, но всё ещё элегантное пальто и бросила его на кровать. Следом полетели сумочка-конверт, шляпка, перчатки и дешёвый газовый шарфик, единственным достоинством которого был нежный оттенок абрикосовой воды.

– Ну же! Энни, я жду. Не испытывай моё терпение.

Энни Мэддокс, явно наслаждаясь происходящим, вновь принялась демонстративно вертеться у зеркала.

– И что ты мне сделаешь? – с искренним любопытством поинтересовалась она. – Отнимешь их у меня силой? Ну, давай, попробуй, – милостиво разрешила она и предупредила: – Если у меня появится хотя бы крошечный синяк, тебя, моя милая, упекут за решётку. А хотя нет, постой… – Энни отвернулась от зеркала и с нарочитым ужасом прикрыла рот ладошкой, после чего прошептала: – Не за решётку, нет… Ты же угодишь в больничку, к психам, и тебя будут поливать холодной водой и заматывать в простыни. Как на рисунках в той книжке, которую ты прячешь под сорочками и чулками. Ц-ц-ц… Как это, должно быть, ужасно – знать, что рано или поздно душевный недуг превратит тебя в животное, и ты начнёшь выть и бросаться на стены.

– Замолчи! Сейчас же замолчи! Закрой свой грязный рот! – Эвелин Лавендер зажмурилась и зажала уши.

В этот момент она ощущала такую всепоглощающую ненависть к стоявшей напротив девушке, что испугалась, вдруг и правда повредилась в рассудке. Месяцы напролёт терзавшая её Энни представилась ей бездыханной – и от этой картины Эвелин Лавендер вздрогнула, но не от ужаса, а от облегчения. Мысль, что может наступить такой день, когда Энни не будет иметь над ней власти, вдруг показалась заманчивой, и возникло ощущение бездны под ногами. Бездны, из которой полыхнуло адским огнём.