Тысяча и одна попытка

Она замерла. Не дыхание, а само время, казалось, остановилось в сарае. Потом тихий, глубокий вздох, в котором было столько усталости и знания, что ему стало больно еще до слов. Ее рука легла ему на грудь – не ласка, а скорее тихое удержание, барьер. "Паш…" – ее голос был мягким, как прикосновение к синяку, но под этой мягкостью чувствовалась стальная прожилка печали. "Не надо. Не надо этих слов." Она чуть сжала пальцы на его коже, подчеркивая просьбу. "Время… время покажет, что останется. Что выдержит." В ее словах не было надежды, только горькая, выстраданная правда. "Живи пока. Вот так. Без обещаний. Без… этого." "Этого" – она имела в виду его признание, эту хрупкую попытку назвать то, что между ними выросло. Она не отстранялась физически, но каждым словом, каждым тоном ставила незримую стену. Принимая его тело, она отказывалась принять его надежду.

И он жил. Погружаясь в нее, в этот странный, грешный мир, который она открывала. Откуда в этой тихой, забитой жизнью деревенской бабе такие знания? Она учила его вещам, о которых он и не слышал. Как языком довести до дрожи, едва коснувшись нужной точки. Как пальцами внутри найти упругий бугорок и ласкать его, пока она не закричит, впиваясь ногтями ему в спину. Как менять ритм, угол, глубину, выжимая из нее волны наслаждения, одна сильнее другой.

"Где ты… где ты этому научилась?" – спросил он как-то, пораженный, когда она показала ему позу, в которой мог контролировать все.

Она лишь горько усмехнулась в темноте. "Жизнь научила, Пашенька. Долгая жизнь. Не спрашивай."

*****

Однажды в бане, парной и тесной. Он мыл ей спину, чувствуя под ладонью знакомые изгибы. Вода стекала ручьями. Вдруг она обернулась, лицо серьезное, глаза печальные.

"Паш…", начала она тихо, перебирая мочалку. "Ты ж семью хочешь. Нормальную. Деток здоровых. А я…" Она махнула рукой, брызги воды попали ему в лицо. "Я тебе не пара. Стара я для тебя. Развалюха." Правда, горькая и очевидная, повисла в пару.

"Да ну тебя к черту с этим!" – буркнул он, отвернувшись, чтобы скрыть внезапную боль в груди. Не хотел об этом. Не сейчас. Не здесь.

Она помолчала, потом подошла ближе, голос стал каким-то деловым, странным. "А вот дочка у меня… Катя. В городе. Учится. Красивая. Умная. Совсем молоденькая." Она посмотрела на него прямо. "Познакомить? А? Может, твоя судьба?"

Он остолбенел. Стоял нагой, мокрый, в клубах пара, чувствуя, как гнев и нелепость ситуации душат его. Познакомить? С ее дочерью? Пока он каждую ночь трахает ее саму до изнеможения? Это что – плата? Оправдание? Или просто отчаянная попытка выстроить ему нормальное будущее, от которого его теперь тошнило? Мысли путались, а тело, вопреки всему, отозвалось на ее близость знакомым жаром. Он не нашел слов. Только резко потянул ее к себе, прижав мокрое тело к своему, заглушая абсурд ее предложения знакомой, мучительной, неистребимой жаждой, которая уже не имела ничего общего с простым сексом.

*****

Они лежали на застеленной кровати, потные, усталые, но не желавшие расставаться с этим теплом. Павел обнимал Машеньку, его рука лежала на ее гладком бедре. Тишину нарушил только треск догоравших в печи дров. И вдруг вопрос вырвался сам, давно крутившийся на языке. Подогретый не только ее неожиданной ухоженностью, но и темным комком, засевшим в груди с прошлой недели. Тогда, на стройке, один из парней, лукаво подмигнув, спросил: "Павел, а где тут у вас в деревне… бабу по слаще да по моложе сыскать? С рабочим настроем, чтоб не скучно ночью было? Мне один приятель прошлым летом взахлеб рассказывал – крутил тут с одной заводной бабенкой, ох и горячая штучка была, говорит! Ты не знаешь, она сейчас здесь?" Павел тогда буркнул что-то невнятное и отвернулся, но фраза "горячая штучка прошлым летом" впилась, как заноза. И теперь, глядя на Машу, на ее ухоженные руки и эту новую, вызывающую уверенность, он не мог отогнать мысль: неужели… она? Прошлым летом? Сам-то он… что он мог рассказать? Интересно же, каково ее прошлое. И кто был в нем до него.

"Маш… а ну скажи… сколько до меня… мужиков-то было?" Он сам почувствовал, как напряглось его тело в ожидании ответа. Голос прозвучал грубее, чем хотелось, отдавая той самой глухой ревностью.

Машенька тихо засмеялась, прижалась сильнее. "А тебе зачем? Ревнуешь?" В ее смехе, казалось, мелькнуло понимание.

"Нет! – слишком резко ответил он, выдавая себя с головой. – Просто… интересно." Слово "интересно" обожгло язык ложью.

Она помолчала, как будто взвешивая что-то, потом заговорила тихо, глядя в потолок. "Были… Были, Павел. Не девочка. Но и не шлюха деревенская. Человека три… четыре? За последние три года… Не так уж много." Пауза перед "за последние три года" была едва заметной, но Павел ее уловил. "Прошлым летом" укладывалось в этот срок. Комок в груди сжался туже.

"А я… – голос его хриплый, немного смущенный. – Я-то… гляди. Сам-то, считай, зеленый был. До тебя." Он сделал паузу, собираясь с мыслями, вспоминая. "Было… два раза. Ну, почти."

Он повернулся к ней на бок, опираясь на локоть, глаза его горели в полумраке, смесь стыда и вдруг проснувшегося вожделения к этим воспоминаниям. Первый раз… лет семнадцать. С Танькой, с соседской. В сенцах, у них. Быстренько, как воры. Темно, страшно, что батька зайдет." Он помолчал, лицо его в полумраке стало сосредоточенным, будто вглядывался в прошлое. "Танька… она ко мне не шибко, знаешь ли. А я… дурак молодой, втюрился как слепой котенок. Нудно ходил вокруг нее, глаз не сводил. А ей, видать, льстило, что парень так пристает. Или просто любопытно стало – что это за зверь такой, мужик." Павел хрипло усмехнулся. "Ну и далась. Не сразу. Сперва отшивала, потом… подпустила. Разок позволила поцеловаться за сараем. Потом руку на грудь положить… А там и до сенец дело дошло."

"Давала она мне… несколько раз. Не от любви, нет. То ли от скуки деревенской, то ли от того, что я как назойливая муха – отмахнешься, а он опять тут как тут. А может, думала – отвяжусь, коли ублажу. Но я-то… я же думал – это она ко мне! Что вот оно, чувство! Я жениться на ней мечтал, честное слово!" Голос его дрогнул от старого, юношеского накала. "Представлял, как к ее отцу приду, руку попрошу. Как дом себе срубим. Детей… А она… как доска лежала. Каждый раз. В темноте. Молча. Ни поцелуя, ни ласки. Только ждала чего-то. Сам не понял, как входил – она ведь никогда не помогала, не направляла. Толкнул пару раз – и все. Она только вздохнула, и вроде как больно ей было. Я – кончил, и бежать. Стыдоба, а не дело. Ни тепла, ни страсти… как скотина."

"А потом… все кончилось. Как-то пришел, а она с другим парнем гуляет, за руки держатся. Смеется. Как со мной никогда. Я подошел – она глаз отвела. Понял тогда, Я. Понял, что был для нее… ну, как та собака дворовая – погладили разок, чтобы не скулила и отстала, позабыла. Он с силой затянулся сигаретой, дым выдохнул резко. "Женитьба… ха. Мечты дурацкие. После этого я к ней и подходить перестал. А она… и не искала. Так и кануло все. Первая моя… глупость. И позор." Его пальцы невольно сжали ее плечо, будто ища опоры в этом воспоминании о боли и унижении.

Второй раз… Это было на сенокосе, у бабки ее. С Дашкой. Она студентка, прикатила на каникулы. Видать, от учебы мозги проветрить. А я… ну, был рядом.

Дашка… Ну, в общем, не худышка. Полненькая. Грудь здоровая, сиськи так и просились в руки. Но самое то… жопа. Вот реально – жопа круглая, тугая, как орех. В джинцах это вообще… хрен мимо пройдешь. Сама ко мне липнуть начала. Смотрела так, знаешь, хитрожопо, уголками губ играла. И в стог завела. Ну, я не дурак.

В стогу было жарко, сено кололось. Она сразу полезла целоваться, язык как шланг. Руки мои на свою сиськи потащила – мял, сколько влезет. Твердые, упругие. А жопа… Я ее за эту жопу хватал, мять пытался сквозь шорты, потом и под них полез. Гладкая, пиздец, без трусов. Сама на спину повалилась, шорты долой, ноги раздвинула. Всё твердила: "Давай покажи какой ты сильный!"

Я, как ошпаренный, штаны вниз, и в нее. Там мокро, тепло. Она застонала, но… как-то по делу. Не как ты, Маша. Шевелилась подо мной, поддакивала: "Да, давай!". А я – раз-два, и кончил. Хреново, быстро, как всегда. Минут пять от силы. Она засмеялась потом: "Ну ты шустрый!" Вроде довольна, но… фигня. Не то.

Потом так еще несколько раз было. То в стогу, то в бабкином сарае за сеном. Всегда быстро, всегда она сама начинала. Всегда эта ее жопа… я ее просто обожал мять, пока в нее втыкал. Но сам акт… хреновый. Как будто поспеть куда-то надо. Кончал быстро, она смеялась или просто "Ну вот и ладно". Никакой сладости, Маш. Пустота.

И кончилось все хреново. Один раз ушел, а потом вспомнил – куртку забыл в том стогу. Вернулся тихо. Подкрался сбоку… И вижу: Дашка, моя Дашка, стоит на четвереньках, как сука. Жопа ее голая, белая, так и торчит под луной. А сзади нее – какой-то мужик здоровый, хер знает кто, из соседних, наверное. И он ее… трахает. По полной.

И самое прикольное… Она не просто стонала. Она охала. На каждый его толчок – громкий, сочный стон: "О-ох! О-ох! О-ох!". Как будто каждый раз ее током бьет. И так в такт, сильно. И видно, что ей реально в кайф. Никакого смеха, как со мной. Только эти "ох", громкие, дикие.

Я стоял, как идиот, смотрел, как он ее долбит, а она охает на всю округу от каждого его движа. Ее жопа ходила ходуном. Вот так, значит. Со мной – "шустрый" и смех. А с ним – вот это вот всё. Охи да полная отдача.

Куртку я не взял. Развернулся и уехал. На хер такую Дашку. Хрен бы я еще к ней полез. Понял тогда, Машенька… Не то. Совсем не то. У тебя… даже когда молчишь, это в тысячу раз лучше ее дурацких охов с каким-то левым мужиком.

Он замолчал, вдыхая запах ее волос, смешанный с запахом их тел и дыма. Потом продолжил, голос стал глубже, искреннее. "Вот видишь? Два раза. И оба – как слепой котенок. Ничего не знал. Ни как бабу разжечь толком, ни как себя сдержать, чтобы не кончить сразу. Ни как ласкать… вот там… – его рука скользнула вниз, ладонью коснувшись тепла между ее бедер. – Думал, главное – ткнуть и кончить. А оказалось… ничего я не знал."

Он приподнялся, глядя ей прямо в глаза. Его лицо было серьезным, без тени насмешки. "А ты… ты научила, Машенька. Серьезно. Вот в этот раз… при свете… Я видел тебя. Слышал. Ты мне говорила – медленнее, Павел… вот тут целуй… так… Ты стонала по-другому. Не как Дашка на сенокосе, а… по-настоящему. И я понял. Понял, что значит – чувствовать бабу. Что она живая, теплая, что ей тоже надо, что она может гореть. Что можно не тычком, а… лаской. Языком… руками… всем телом. Что можно тянуть время, как дорогой самогон, смаковать. Что кончить – это не конец, а… часть. Важная, да, но часть."

Он наклонился, поцеловал ее в губы долгим, влажным поцелуем, полным благодарности. "Вот за это… спасибо тебе. За науку. За то, что показала, что это… – он искал слово, – что это может быть жизнь. Настоящая. А не судорога в темном углу. Теперь… теперь я хоть понимаю, что делаю. Хоть могу тебе… дать что-то, кроме быстрого тычка." Он улыбнулся смущенно, по-мальчишески. "Так что… прошлое твое, Машенька, может, и было до меня… но я теперь хоть знаю, как плуг держать."

*****

Прошло время. Теперь они сидели у нее на кухне, в тесном кругу света от коптящей свечи. Самогон – тягучий, едкий – лился слишком легко этой ночью. Павел чувствовал его жгучее движение по горлу, потом – разливающуюся по жилам тяжелую теплоту, сгущавшуюся в туман за глазами. Усталость навалилась на него свинцовой плитой – не только от сегодняшних балок и гвоздей, но от всей этой каторжной недели, от постоянного напряжения мышц и воли, от необходимости быть хозяином, работником, солдатом на мирном фронте. Завтра – суббота. Он решил устроить себе выходной. Завтра – его день рождения. Двадцать восемь. Цифра прозвучала в голове глухо, безрадостно. Что праздновать? Дожил? Пережил друзей? Вернулся в дом, который разваливается, и к бабке, которая тает на глазах? Самогон казался единственным адекватным ответом на эти вопросы.

Маша сидела напротив. Ее лицо в полусвете казалось загадочным, отстраненным. Она пила меньше, аккуратнее, но и ее щеки горели румянцем. Павел ловил себя на том, что разглядывает ее – эту внезапную ухоженность рук, новую блузку, едва уловимый аромат духов, перебивающий запах самогона. Именно эта перемена в ней, этот намек на жизнь вне его поля зрения, вне их сарая и этой кухни, грызла его уже не первый день. А сегодня… теперь добавилось воспоминание о том рабочем. Слова "горячая штучка прошлым летом" всплыли в пьяном мозгу с пугающей четкостью, слившись с образом Маши. Была ли она той самой? Кто еще знал ее тело, ее стоны, ее терпение? Ревность, та самая, что он пытался задавить неделю назад, поднялась из глубины, горячая, едкая, как перегар после выпитого. Она смешалась с пьяным любопытством, с горечью предстоящего "праздника", с усталостью, лишавшей последних тормозов.

Он налил себе еще, рука дрогнула, пролив едкую жидкость на стол. Закурил, но сигарета казалась безвкусной. Тишина между ними стала густой, тягостной, звенящей всем невысказанным. Свеча коптила черным языком, отбрасывая пляшущие тени на стены – как тени его собственных мыслей.

Павел чувствовал, как пьяная ярость и это гложущее чувство собственничества, смешанное с обидой, поднимаются комом к горлу. Он не мог больше молчать. Ткнул пальцем в липкую поверхность стола, пытаясь поймать ее взгляд, но язык заплетался, тяжелый и непослушный.

"Маш…" – голос хриплый, глухой. Он сглотнул, заставил себя выговорить, как бы между прочим, но прозвучало как обвинение: "…а ну скажи… вот серьезно, не как в прошлый раз… сколько до меня… мужиков-то было?" Он сам почувствовал, как его тело окаменело в ожидании, как сжались кулаки под столом.

Она закинула голову, пьяно хихикнула: "Ой, Пашенька, кто ж их помнит-то всех? Много воды утекло…"

"Нет, ты скажи!" – он насупился, пьяная настойчивость заговорила в нем. "Хочу знать. Всех."

Она вздохнула, облокотилась о стол, взгляд поплыл куда-то в прошлое. "Ну… Первый – муж, Виктор. Добрый был, душевный. Но… нежный чересчур. Научил только, что не все мужики – звери." Она сделала глоток, поморщилась. "Потом… Сантехник Сергей. Говорун, языком трепал без умолку. Зато… – она смущенно улыбнулась, – показал, что языком можно не только болтать. Ох, и умел он им…

местами." Павел почувствовал, как внизу живота дернулось. "Потом… Ветеринар Николай. Скукотища. Только и знал, что как бычок – раз-два и готово. Научил терпеть скуку." Она махнула рукой. "А потом… Шофер Сашка. Горячий был! Как ты, Паш. Ревнивый до чертиков, чуть что – кулаки в ход. Но… – голос ее стал тише, хриплее, – научил, что боль… она не всегда плохо. Иногда… от нее мурашки, знаешь ли?" Она посмотрела на Павла сквозь дымку самогона, уголок губ задорно дернулся. "Ну и… были еще. Случайности. Мимоездом. По пьяни. Да и все, вроде. Доволен, следователь?"

Павел сидел, словно обухом по голове. Десять? Больше? Гадко стало. Но сквозь гадливость пробивался жар. Каждый ее рассказ – как щелчок по нервам, будоража воображение. Слово "мимоездом" зацепило его пьяный ум.

"Мимоездом?" – переспросил он хрипло, наклоняясь через стол. – "А ну-ка, поясни! Кто это тут у тебя мимоездом был? Деревня-то наша – глухомань, никого не бывает! Кого ты тут умудрилась подцепить?"

Она махнула рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи, но в глазах мелькнуло что-то – то ли раздражение, то ли усталость, а может, и то и другое сразу. Губы её дрогнули, словно она хотела что-то добавить, но передумала.

– Да пустое всё это, Паш… – голос её звучал притворно-равнодушно, но в нём дрожала какая-то струна, будто она сама себе не верила. – Ну, городской один заезжал, рыбы половить. Неделю тут околачивался, у меня ночевал.

Павел замер. Глаза его потемнели, пальцы непроизвольно сжались в кулаки.

– У тебя ночевал? – голос его стал ниже, грубее, в нём зазвучало что-то животное. – На этой кровати?

Она почувствовала, куда он клонит, и даже в подпитии её хватило, чтобы понять – этот путь опасен.

– Ах, что ты… – она фальшиво рассмеялась, отводя взгляд. – Нет, конечно. С рыбаками же как? В палатке у озера, под шум камышей…

Павел дышал тяжело, ноздри его раздувались.

– А электрик?

– Тот и вовсе в будке у трансформатора… – она махнула рукой, будто это было само собой разумеющимся. – Там и лампу повесили, и одеяло постелили…

– А жених?

– Тот вообще в сенях ночевал! – она даже фыркнула, изображая лёгкое презрение. – Думал, я ему тут постель стелю?

Павел молчал, но напряжение в нём не спадало. Он хотел знать правду, но в то же время боялся её.

– Так никого… здесь не было? – он кивнул на кровать, и голос его дрогнул.

Она посмотрела на него долгим взглядом, в котором смешалось и понимание, и жалость, и что-то ещё, что он не мог разгадать.

– Нет, Паш… Никого.

И в этом «никого» было столько недосказанного, что он почти поверил. Почти.

Павла покоробило это "пустое". Каждый названный мужчина – нож в его ревности. "Пустое…" – пробурчал он с горечью, делая глоток самогона, который уже почти не жег, лишь туманил сознание тяжелой волной.

"А первый?" – хрипло вырвалось у него уже поверх ее слов, возвращаясь к главному. "Как… первый раз-то? Кто?

…Она замерла. Трезвая – ни за что бы не сказала. А пьяная… Пьяная выдохнула: "Федька. Жених был, до Виктора. На свадьбе подруги… В сарай затащил. Сам пьяный в дугу. Толкался, как слепой щенок…" Она вдруг фыркнула сквозь подступающие слезы, смешок получился горьким и резким. "Дурак пьяный! Ты думаешь, куда полез? Нет, не туда! Уперся, как баран, в задницу! А я – дура молодая, ничего не понимаю, только больно да страшно. А он бубнит, слюной брызжет: 'Не бойсь, Машка, тут безопаснее! Тут дите не сделаешь! Чего орешь?'" Машенька тряхнула головой, и смех ее уже граничил с рыданием. "Ну и получил, гад, чего хотел! Силой влез туда, куда не просили! А я… – голос ее сорвался, – я потом, как тряпка, в соломе лежала. Всё болело. И внутри, и снаружи. И стыдно… до земли провалиться." Она вытерла ладонью мокрый уголок глаза, глядя куда-то мимо Павла. "Так что замуж-то я к Виктору… настоящей девственницей вышла. Вот такой казус, Пашенька. Смешно, да?" Она горько усмехнулась, и в этой усмешке была вся боль того пьяного сарая и унижения.

Машенька закончила свой рассказ горькими слезами. Она вытерла слезинку, но в уголках губ уже играла какая-то усталая ирония, а не только боль. Сарай был давно, и жизнь, особенно после Виктора, научила её смотреть на многие вещи проще.

Павел сидел, переваривая услышанное. Лицо его было серьезным, но в глазах мелькало не только сочувствие, а какое-то… любопытство? Он потупился, ковыряя ногтем крошку на столе, потом резко поднял на неё взгляд. Голос его звучал нерешительно, даже виновато, но с настойчивой ноткой:

"А… а мне… дашь туда попробовать?.." Он сделал паузу, будто сам испугался своей смелости. "Один разок… А? Больше не пристану…"

Его рука неуклюже потянулась в её сторону, пальцы нацелились куда-то в район поясницы, явно метя к тому самому "пятнышку" интереса.

Маша не остолбенела. Она даже слегка протрезвела – пьяная легкость пошатнулась. Вместо ужаса в её глазах вспыхнуло сначала искреннее удивление, а потом – развеселый, чуть хрипловатый смех.

"Ой, Пашка! Да ты чего?" – фыркнула она, слегка отодвигая его назойливую руку локтем. – "Слушал историю про сарай, про Федьку-дебила, и тебе туда захотелось? Ну ты и оригинал!" Она покачала головой, но смех её был уже не горьким, а скорее похабно-весёлым.

Она прищурилась, глядя на его смущенно-напряженное лицо.

"Да ладно тебе тупить-то! – махнула она рукой, будто отмахиваясь от давнего кошмара. – Что было, то было. Федька был конченый идиот, это факт. А так-то…" Она наклонилась к нему чуть ближе, понизив голос до конспиративного шепота, в котором явственно звенел давний опыт и привычка: "…а так-то штука полезная, эта… задняя дверца-то! Особенно когда презики кончились, а страсть кипит! Или когда у тётки эти дни… знаешь, красная армия в наступление пошла." Она подмигнула ему с неприличной откровенностью. "С Виктором-то, бывало, практиковали. Да и после… жизнь, Паш, жизнь!"

Павел слушал, разинув рот, его смущение постепенно сменялось азартным интересом. Его пальцы снова зашевелились в её сторону, уже более уверенно.

"Ну-у…" – протянула Маша, делая вид, что раздумывает, хотя ответ уже был ясен. Она игриво ткнула его пальцем в грудь. – "Раз уж ты такой любознательный… и раз уж тебе так охота попробовать, где у Федьки не получилось…" Она снова захихикала. "…то ладно. Попробуешь, мой любопытный барсучок!"

Павел оживился, лицо расплылось в довольной ухмылке. Он уже было потянулся к застёжке её юбки, но Маша ловко поймала его руку.

"Ага, погоди, шустрый! – остановила она его, но голос её был полон не отвращения, а скорее игривого упрямства. – Не здесь же, дурак! Тут пыльно, тесно… и я после этой водки… не первой свежести, скажем так." Она сморщила носик. "Вот когда баньку протопим – тогда и попробуешь на здоровье! И чтоб всё по-белому, чисто-начисто! А то вдруг тебе там не понравится – так хоть в чистоте разочаруешься!" Она громко рассмеялась, довольная своей шуткой и тем, что сняла напряжение. "Договорились, Пашенька? Банька – и полный доступ к тыловым укреплениям!"

Она встала, немного пошатываясь, и потрепала Павла по щеке. В её глазах уже не было ни тени сарайного ужаса, только пьяная игривость и готовность к новым, уже не таким трагичным, а скорее пошловато-весёлым приключениям. Стыд перед Павлом растворился в водке и в понимании, что эта "особенность" давно перестала быть для неё запретной или страшной. Просто ещё один способ, о котором не все знают, а он, оказывается, очень хотел узнать.

А Павла все распирали вопросы. Он смотрел на ее полуоткрытые губы, на грудь, тяжело вздымавшуюся под кофтой. "А я?" – спросил он тихо, но с нажимом. "Почему… в тот раз? В сарай-то со мной пошла? Я ведь тоже… не шибко трезвый был."

Она посмотрела на него долгим, мутным взглядом. "Потому что… – голос ее был чуть слышен, – увидела в тебе ту же… дикую искру, что и в Сашке. И ту же… потерянность, что во Федьке. И подумала… а хуже-то уже не будет." Она горько улыбнулась. "И… захотелось тепла. Хоть на минуту."

Слова "тепло" и "Сашка" слились в его мозгу в одну гремучую смесь. Ревность, злость, пьяная похоть – все взорвалось. "Захотелось?!" – рявкнул он, резко вставая, стул с грохотом упал. Он навалился на нее, прижав к столу. "Ну так получи, Машка! Получи свое тепло!" Его губы грубо приникли к ее шее. Руки рвали пояс халата, лезли под юбку. "Ах ты, потаскуха! Вспомнила всех своих?! А я тебе сейчас напомню, кто тут самый горячий!" Он с силой раздвинул ее ноги. Трусы порвались в его руках.

"Паш, не надо так… пьяные… – попыталась она вырваться, но тело, помня Сашку, уже откликалось на знакомую грубость, смешивая страх и невольное возбуждение.

"Молчи!" – он рычал, пальцы впились в ее плоть. Другой рукой нащупал вход, уже пульсирующий и влажный. "Видишь?! Сама ждешь!" Он вогнал себя в нее одним резким толчком. Она вскрикнула – высоко, пронзительно. Стол заскрипел.

"Да! Вот так! Чуешь?! Глубже всех твоих прошляков?!" – он хрипел, яростно двигая бедрами. "Кто тебя лучше всех имеет?! Говори! Кто?!" Он впивался пальцами в нее, чувствуя, как ее тело сжимается вокруг него в ответ на его ярость. "Паш… ах… – вырвалось у нее сквозь стиснутые зубы, спина выгнулась. – Сильнее… да…"

"Да?! Сильнее Сашки?! Говори!" – он наращивал темп, чувствуя, как бешеный накат подбирается к животу. Скрип, ее прерывистые, захлебывающиеся стоны сливались в дикую музыку.

"Я! Я самый лучший! Забудь их всех!" – он зарычал, вгоняя в нее последние, судорожные толчки, чувствуя, как она внезапно сжимается вокруг него судорогой. Кончил с диким рыком, впившись зубами ей в плечо. Обрушился на нее всем весом, задыхаясь.

Она лежала под ним, дыша часто-часто, все тело дрожало мелкой дрожью. Молчала. Лишь ее пальцы судорожно вцепились в край стола.

Павел отполз, тяжело дыша. Смотрел на ее растрепанные волосы, на красные пятна от его пальцев на бедрах, на порванные трусы. Гадость смешалась с диким удовлетворением. Доказал? Вряд ли. Но на минуту – ее прошлое перестало существовать. Было только его тело в ее теле, его ярость и ее ответный, предательский, сдавленный стон.

*****

Прикатила "Волга". Мужик. Крепкий, седой, с видом хозяина жизни. Прямо к Машиному крыльцу. Сердце екнуло. Она вышла, улыбнулась ему – улыбкой, какой мне давно не дарила. Зашли. Дверь захлопнулась. Весь день – как на раскаленной сковороде. Вечером не пошел. Пил самогон, курил одну за другой. Ночь – ворочался, глотая пыль и злость. Под утро, пьяный и безумный, поплелся к ее окну. Занавеска не до конца задернута. Лунный свет серебрил комнату. И он увидел…