Земля влюбленных

Городской автобус с ж/д вокзала идет на «Гидролизный» мимо училища связи. Остановка рядом с общежитием. За два года разлуки не получилось побывать в общежитии у Нины. После первого курса я приезжал в Филимоново. Зимой письма. Переписывались три года. Теперь я дипломник, подготовленный для работы в геологии техник-геофизик. Нина окончила училище связи. Осталось сдать государственные экзамены. Через полгода мне исполнится восемнадцать. Нина на год меня старше.

На вахте общежития задержала грозная бандерша.

– Много вас тут шляется. Не пущу! – отрезала.

Спросил у девушек, стоявших в холле, не знают ли они Нину. Назвал фамилию. Совпало, одна из них живет с ней в комнате. Ушла звать.

От зеркал в холле никуда не деться. Я видел себя в зимней одежде, в помятых брюках, шапку теребил в руках. Обросший волосами до плеч хиппи! А на улице лужи и весенняя грязь.

Нина пришла, одетая в суконное осеннее пальто красного цвета. Белоснежный оренбургский пуховый платок приспущен. Волосы собраны, как я люблю, тугим узелком на затылке. Так прибирается утром мамка, придерживая шпильку для волос во рту. На Нине резиновые красные сапожки. Я потерял дар речи. Лишь глаза сочились, казалось, кровью от боли.

– А мне говорят, какая-то деревня меня спрашивает. Подумала, из Филимоново.

Нина не удивилась моему приезду.

– Не хотела тебя обманывать. А правду написать не решилась. Замуж я выхожу, – созналась она.

Я сразу и не понял, что земля сорвалась с орбиты, а я лечу в ледяной и безжизненный космос.

Следом спустилась девушка, ходившая за Ниной. Она тоже приоделась для прогулки.

– Нина, ты идешь? – позвала.

– Прощай, – равнодушно промолвила она.

Нина резко отвернулась, выскользнула за дверь общежития, в широкое окно видно было, как с подружкой они устремились к автобусной остановке. Я вышел и побрел следом. Подходил автобус, который едет до ж/д вокзала.

Нина с подружкой втиснулись на переднюю площадку, я протолкнулся в заднюю дверь. Автобус людьми плотно забит. Я видел Нину. Оренбургский пуховый платок, овал лица врезались мне в память.

На площади Коростелева Нина сошла. Следующая остановка на ж/д вокзале. Я поехал в свободном от людей автобусе до конечной. Купил в кассе билет до станции «Тайга» на пассажирский проходящий. От потрясения не спал трое суток. Потемнел лицом, глаза потухли. Из чувства долга перед Лидией Ивановной глупости не стал творить. Друзья в общежитии помнили добро. Помнили ночной горячий хлеб с хлебозавода, шоколадные конфеты с кондитерской фабрики, где я ночами работал – колотил ящики. «Белочку» коробками выкидывал через забор. До общежития, не поверите, двести метров. За забором ждал по договоренности курьер, забирал коробку. Арахис и миндаль сумками приносил после ночных смен. Вагоны разгружал на овощебазе с бригадой студентов, воровал со складов подсолнечное масло в бутылках, яблоки, виноград, все это я тащил в общежитие и раздавал голодным товарищам. И делал это, оглядываясь на Нину. Верил, она будет гордиться мной: я – сильный! Умею преодолевать трудности. Со мной ей будет надежно жить рядом. Теперь все потеряло смысл. Я решил улететь в Магадан.

Общага собрала мне деньги на авиабилет до Магадана. Направление на работу в Северо-Восточное геологическое управление выхлопотала у директора техникума Анатолия Николаевича Завьялова Лидия Ивановна Миленко. С молодым учителем Завьяловым наша группа ездила на уборку картошки. Жили гурьбой в одном доме, спали на матрасах на полу. Весело работалось. Норму по копке картошки в поле из-под трактора я выполнял до обеда. Завьялов отпускал меня в недалекий кедрач. Я лазил по кедрам, срезал крючковатой проволокой шишки, слезал, собирал их. Приносил ведро кедровых шишек в дом, где мы все жили. Завьялов уважал меня. Вечером сельский клуб, танцы под магнитофон. Счастливые семидесятые минули. За три года Анатолий Николаевич поднялся от учителя до директора. Мужик, знающий свою профессию, инженер-геофизик Завьялов был умным организатором жизни техникума.

Магадан – закрытый город. Без направления на работу не получишь пропуск в пограничную зону. Без пропуска не продадут в кассе билет на самолет.

ИЛ-18 на Магадан летит из Новосибирска. Новый Магаданский аэропорт на 56-м километре колымской трассы меня встретил пургой у трапа самолета. И только много лет спустя стало ясно, что все сделано было не зря. Прожив на Чукотке юность и зрелые годы, я понял, что рай для влюбленных существовал именно там – на земле в СССР. В стране Мамонтея.

Медвежья желчь

Подрыв рабочего парализовал все работы на Агане. Кутузов взорвал Курилку, который из поваров ушел на шурфы. Наглый, с замашками блатного, мощный физически Курилка не прижился в среде горных рабочих. Шурфы бьются умением, а не кайлом и ломом. К тому времени, когда это случилось, геофизику в цирке древнего вулкана завершили. По данным электропрофилирования разметили канавы и шурфы. Геофизический отряд перебрался на базу, расселились каждый в своей палатке, поставленной на каркас в сухом русле Агана во время весновки. Я вернулся в барак, который строил с Вадимом Берчинским.

– Что же с тобой делать? – Берчинского назначили начальником Верхне-Аганской геологоразведочной партии. Предстояла зимняя шурфовка. Студенты из Казани бездельничали. Общей кухни и повара нет.

На Колыме люди следят за языком. Поселки на колымской трассе построены потомками заключенных в лагерях после войны. Потомками тех, кто знал цену слову. Курилка грязно отозвался о Кутузове за глаза. Всякий канавщик знает, что жизнь его в руках взрывника. Кутузов не спускался в шурфы, рабочие самостоятельно вставляли взрывные заряды в шпуры, которые долбились ломом в вечной мерзлоте, затем подключали детонаторы к проводу, уходящему к взрывнику в укрытие. Рабочий выбирался из шурфа, прятался. Кутузов соединял провод с «взрывной машинкой». Кутузов затаил злобу. Курилка был в шурфе, соединил провод с детонатором, взрывник крутанул «машинку». Из шурфа вылетела вместе с камнями и плавно приземлилась черная фуфайка. Приехала из Хасына комиссия. Из райотдела милиции Новой Палатки прибыл следователь. Кутузова скрутили и увезли. А нет взрывника – нет и взрывных работ.

Август на Колыме грибной. Маслят уродилось хоть косой коси. Я таскал их мешками, варил и мариновал на зиму. Стеклянных банок на складе у завхоза завалы.

Набралось много штуфных проб с канав и шурфов. Берчинский принял решение.

– Переведем тебя в дизелисты. Поставим дизельную электростанцию, будешь дробить штуфные пробы.

Зима не за горами. Под теплый продуктовый склад Берчинский отдал барак, в котором мы жили. Собирая маслята, набрел на старое охотничье зимовье. Не порушено ни любопытным медведем, ни временем. А медведей на тенькинской трассе много. Ягодники на марях. Грибы вдоль старых дорог и звериных троп. Медведь мышкует, обирает кусты голубики. Я осмотрел зимовье и решил, что буду зимовать в нем. Нет дверей – это поправимо. Печь из толстого листового железа целехонькая, обсадная буровая труба служит дымоходом, не прогорит. Жестяная разделка на покатой крыше в труху дождями изъедена. Заменил. Стол у окна в головах нар сколотил из досок, в ногах лежака печь обложил речными булыжниками из сухого русла Агана. Берчинскому моя затея зимовать в домике не понравилась. Морозы на Колыме до минус пятидесяти. Потолка в зимовье нет, крыша из накатника лиственницы наверстана от верхнего венца, щели я ветошью законопатил, но вокруг трубы в железной разделке на покатой крыше, когда лежишь на нарах, видятся ночью звезды.

К осени я свыкся с утратой. Но образ Нины помогал мне жить. Я верил в чудо, верил, что замужество ее – чудовищная ошибка. Вся жизнь еще впереди. Надеялся, Нина все равно будет со мной. Из палатки я переселился в зимовье, ночами видел в щель лучистые звезды в темном высоком небе. Мечтал и верил, что придет время, и я напишу о нас с Ниной. Мысль стать писателем так поразила, что рассмеялся.

Из Хасына привезли дизельную электростанцию. Приехала бригада плотников. Срубили из толстой лиственницы эстакаду, подняли и укрепили на полу эстакады дизель. Неподалеку освободился летний продуктовый склад, под который была поставлена весной шатровая палатка. Вместе с дизелем привезли мельницы для дробления и измельчения штуфных проб. Электрик соединил провода, дизель заземлил стальным тросиком. Запустили производство. Я быстро освоил смежные профессии дизелиста и дробильщика.

Колымский август ночью знобкий. Пока позволяло дневное тепло, поставил из кругляка над дизельной станцией каркас, обшил досками, накрыл крышу рубероидом. Когда дизель молотит, тепло рядом с мотором. Я с раннего утра и до поздней ночи дробил штуфные пробы, измельченную пыль упаковывал в пакетики из крафтовой бумаги, химическим карандашом писал номер шурфа, линии. Работал добросовестно. За четыре месяца после встречи с Ниной в Канске, здесь, на Агане, от постоянной тяжелой физической работы я заметно возмужал. Армия маячила только весной. В Томск решил не возвращаться.

– В октябре перейдешь в бригаду плотников, надо рубить бараки для горных рабочих. Штуфные пробы вывезем в химлабораторию экспедиции в Хасын. Электричество от дизеля подтянем к баракам, – решил Вадим.

Поверх палаток рабочие раскатали рубероид. Палатка на четырех человек имела сплошные нары, у входа ставилась печь из бочки. Зимовать можно. Много народу в палатках не расселишь. Колымчане знают цену теплу в бараке во время стужи и усердному дежурному истопнику. О гибели Курилки стали забывать. На смену Кутузову приехал молодой взрывник Чирилов. За присказку «все почикаем» сразу дали ему прозвище «Чикалка». За мной закрепилось имя Ромка. Постоянно в тельняшке, гривастый, с широкой мастеровой лентой через лоб, чтобы пот не заливал глаза при работе, я всегда говорил, когда заканчивал дело: «Ша, Ромы!» Заходил в палатку к рабочим, приветливо поднимал правую ладонь и здоровался: «Привет, Ромы!» Даже Вадим Антонович Берчинский забыл мое настоящее имя, звал по-свойски Ромкой. Мне это имя нравилось. Но была и другая тайна: боль утраты осталась в другом человеке, обманывал себя. Ромка эту боль не знает, не должен испытывать. Так, путем самообмана, привык к мысли жить ожиданием.

Таня Ержинская сошлась на выброске с Сашкой казанским. Студент высокий и худой, как глиста. Вялый в делах, шустрым оказался до женской ласки. Мне вроде и дела нет. Но обозлился на Таню. Вида не подавал. Сашка за неосторожное слово получил однажды от меня кулаком в нос. Едва нас разняли. Своей кровью он мне весь тельник умазал.

– Пока кровь не засохла, снимай, постираю! – потребовала Машенька Кулагина.

Я подружился с Володей Кулагиным, который работал горным мастером до подрыва Курилки. Брал для охоты у Володи карабин. Правда, так ни одной козы не добыл. Но бегал по горам оленем. Машенька относилась ко мне как сестра. С Володей они окончили Томский университет, приехали в Хасын работать по распределению. Володя Кулагин из горных мастеров был переведен в геологи участка. Спас горного мастера от суда отъезд в Хасын за аммонитом. Машину с взрывчаткой надо сопровождать. Рабочие вышли на канавы и шурфы по своему почину. Разобралось следствие.

Я часто заходил на чай в палатку к геологам Кулагиным. Дневалила у Машеньки и Таня. После мордобоя Сашка теперь не таскался за ней хвостом. Да и видимость их связи стала незаметной. Со мной она при встречах шмыгала носом, фыркала, воротила лицо в сторону. Не здоровалась. Таня Ержинская поняла причину моей ревности. По молодости лет я не осознавал, что она – женщина зрелая, в самой охоте. И я ей отказал. Выход в таких случаях для полевых холостячек – студенты, которые каждый год разные. В итоге все равно кто-то да и женился.

Утром завтракал в зимовье, до вечера уходил на работу. Еду готовил сам, на растительном масле жарил из пресного теста ландорики вместо хлеба. Аган к августу обезрыбил, хариус скатился в главную долину большой реки. Река уходит к Охотскому побережью, где и впадает в море. В августе лосось прет на нерест. Чируха привез горбушу в мешках, пересыпанную крупной солью.

За Верхне-Аганской разведкой закрепили «краба». Трехосный ЗИЛ-157 подходил для бездорожья. Взрывные работы велись в амфитеатре древнего вулкана, подъем в цирк пробил отвалом бульдозер. Бульдозер таскал «пену» с грузом наверх. По долине «краб» привозил взрывчатку в ящиках, солярку в бочках для бульдозера, который держали на горных работах. Шофером был Генка Чирков. Родился он в Хасыне. Родители его – геологи послевоенного призыва. Звали Генку в мастерских и в гараже Чирухой.

– Привет, Рома! – Чирухе понравилось мое зимовье. Он частенько останавливался у меня чаевничать. И всегда уезжал домой в поселок Хасын.

Чируха видел меня с кулагинским карабином, с любопытством всматривался в глаза, допытывался:

– Рома! А медведя не струсишь?

– А чего его боятся? С карабином и дурак не струсит.

– Это точно, – подтвердил Чируха.

– Слушай, у мостка на тридцатом километре на Теньке сенокосчики стоят. Подвозил их за харчами до Новой Палатки. Медведи совсем обнаглели. Сейчас сенокосчиков нет, давай поставим в их шалаше петлю. Я договорился с ними. Горбуши из бочек соленой возьмем, раскидаем в шалаше. Обязательно припрется мишка.

Ставить петли на медведей я не обучен. Карабин Кулагин даст на охоту.

– Из чего петлю-то? Любую проволоку порвет зверюга, – рассудил предложение Чирухи.

– Петля из троса выдержит медведя. На дизеле у тебя заземление тросиком.

Дробить штуфные пробы временно прекратили. Кончились мешочки с пробами. Берчинский разрешил съездить с Чирухой на охоту. Я не стал ставить в известность начальника, что снимаю заземление с электростанции. Володя Кулагин дал мне десять патронов к карабину, все, что у него осталось.

До устья Агана лесная дорога идет по старым вырубкам, места открытые, голубики море, брусника стелется. Маслят хоть косой коси. Такое богатство подножного корма спасало зеков «Дальстроя» от цинги весной. Валили лес и выгрызали мерзлую бруснику из-под снега. Чируха просвещал меня, пока ехали до шалаша сенокосчиков. Отсюда тенькинская трасса резко забирала влево и полого тянулась к перевалу, который был совсем рядом.

Медведей мы увидели сразу.

– Вон они, – рявкнул я и на ходу выпрыгнул из кабины.

– Ромка! Куда ты? Ушли они, – услышал вслед.

Я рванул через густые кущи стелющегося стланика. Выскочил на открытое место террасы. Медведица и сеголеток спокойно удалялись по краю склона к верховьям соседнего распадка. Думать некогда. Первым выстрелом остановил медведицу. Сеголеток сделал круг возле медведицы. Вторым выстрелом убил его.

– Чируха! Попал!

Медведица поднялась и тяжело пошла вниз от склона. Я бросился ей наперерез. По запарке карабин не перезарядил.

Она сошла в распадок, который сплошь был в зарослях кедрового стланика. По центру распадка, вдоль ручья, высокие кроны сходились с разных берегов над умятой медведями тропой. Пока я присматривался, появилась медведица. Она неотвратимо шла на меня. Вскинул карабин. Нет выстрела. Растерялся. И не поверил сам, как мог выпрыгнуть из распадка задом на крутую бровку за стлаником. Там я сообразил перезарядить карабин. Макушки кедрового стланика шевелились, это, задевая деревья, шла раненая медведица. Метров сто прошла, выбралась на открытое место в верховьях. В гору ей не уйти, пойдет по склону от меня. Прицелился – промазал. Открыл канонаду. Попал в голову. Как шла, так и уткнулась в могучие лапы мордой. Сижу и соображаю, что делать. На канонаду примчался Чируха.

– Рома, завалил?

– Обоих.

– Врешь.

– Вон, – указал в сторону склона сопки на неподвижного сеголетка. – А медведица за стлаником лежит.

– Да-а, – протянул Чируха. – Вдвоем мы их с тобой не погрузим. Надо ехать за бригадой плотников.

Закурили. Меня трясла лихорадка от пережитого бешеного чувства первобытного охотника. Чирухе я не стал рассказывать, будто кто за шиворот выдернул меня из распадка на это место, где курим.

– Пойдем посмотрим, – предложил он. – Бывает, притворяются медведи. Держи карабин заряженным.

Открыл затвор карабина: магазин пуст. Все до единого выпалил. У Чирухи двустволка. Пошли по звериной тропе в кущах стланика к медведице.

Древний страх перед неодолимой и непонятной силой живет потаенно в человеке от рождения. Всю жизнь он вынужден воспитывать волю от боязни непонятных вещей и событий. Так близко медведя видел я впервые. Остановился в метре, а дикий страх не позволял потрогать мощный загривок.

Чируха запросто открыл пасть медведицы.

– Иди сюда. Вдохни вонь из пасти зверя! Навсегда перестанешь бояться медведей.

Я послушно подошел к открытой пасти и наклонился. Горячей тухлятиной дохнуло из нутра медведицы. Такой же запах исходит и от умершего человека. От запаха смерти из пасти отшатнулся. Страх не прошел.

– Боюсь тронуть рукой загривок, – сознался.

– Возьми дрючок, повороши шерсть, потом ладонью разгладь, – посоветовал Чируха. – Поеду за мужиками. Сюда по распадку «краб» пролезет. Веревками затянем, захвачу на базе два бруса. А ты сторожи добычу. Не бойся.

Мужество в человеке должно быть высшего сорта, а не первого, второго, третьего. Чируха оставил мне свою двустволку и патронташ. Ушел к машине. Звук работающего мотора с трассы слышен, будто за кустами. Решил осмотреть медведицу. Получилось приоткрыть пасть. Она еще не старая, весом килограммов двести. Когти на лапах острые, как опасная бритва. И так мне жалко медведицу и медвежонка стало. Помимо древней необоримой силы, от нее исходила иная энергия, не известная мне. Энергия вечно сменяющейся жизни, неподвластная разуму человека. Интуиция зверя.

Убитых медведей привезли на базу партии. Я отказался обдирать шкуры.

– Рома, ты чего? – воззрился удивленный Чируха. – Понятно. Справлюсь без тебя.

Попросил Чируху медвежью желчь отдать мне. Язвой желудка болеет отец. Медвежья желчь на спирту – лучшее лекарство от многих хворей. Чируха ободрал туши, шкуру медведицы мы прибили сушиться на солнечной стороне моего зимовья. Шкуру медвежонка он увез в Хасын.

Рано или поздно приходит раскаяние. В 1978 году я завершал полевой сезон геофизиком в верховьях реки Иньяли – левый приток Индигирки. Работали под перевалом, жили в палатке. Закончив работу, я ушел со студенткой с перевала в долину и поселился в охотничьем зимовье. На перевале медведь разорвал все вещи и брезент, сожрал ящик хозяйственного мыла, испортил продуктов на крупную сумму. В начале сентября подошли к местам зимовки эвены-оленеводы. Я уговорил парня Валентина убить медведя ночью из скрадка. Услышал сопение зверя за двадцать пять шагов. Вгляделся в сухое русло реки, объятое лунным светом. И показалось, что на нас идет мощный паровоз. Огромный медведь. Напарник был моим ровесником. Шепчу ему: «Идет». Отвечает: «Вижу». Предлагаю: «Подпустим ближе». Терпения хватило, подпустили и разом выстрелили. У меня ружье ТОЗ-34, в патрон я досыпал порох – усиливал для пуль. Старый медведь был мощным, вся картечь застряла в мышцах груди. Пуля прошла между ушей в хребет позвоночника и обездвижила. Эвен первым выстрелом из карабина попал в голову зверя. Прошло много лет, и я часто, наедине размышляя о своих добытых трофеях, искренне каялся в содеянном. Жалко было до слез убитых сохатых и трех медведей. После этой ночной охоты в 1978 году на Иньяли дал зарок не убивать медведей и лосей. И слово свое сдержал до работы охотоведом, зайцев добывал. А стал работать охотоведом Оймяконского района – отказался стрелять и по зайцам. Подарил ТОЗ-34 другу. И с тех далеких лет не беру в руки оружие.

Медведь очень опасен и коварен в неволе. Много увечий рук получают люди, если решетки позволяют медведю высовывать лапы между прутьев.

Осень на Агане

Баня в геологоразведке первое дело. В августе поднялась вода в Агане. Горы вобрали в себя солнечное тепло и нагрелись настолько, что к концу лета начала таять вечная мерзлота. Другой берег Агана делал колено ниже базы партии геологов, прижимался водный поток реки к обрывистым скалам крутой горы до небес. Под прижимом зимовальная яма, и в самый пик морозов в декабре река в яме до дна не промерзала. За скалистым прижимом долина Агана расширялась к тенькинской трассе.

Баню поставили плотники на высокой террасе. Осенний паводок выплеснулся из русла Агана, вода стремительно потекла по дорогам. Студенты разъехались. Палатки в сухом русле с каркасов сняли. Жили дипломники в Хасыне, собирали геологические материалы для дипломов в архиве спецчасти.

Завхоз уволился. Берчинский временно назначил меня. Мужики просили держать баню горячей в субботу. Бригада пилила и валила в долине Агана лиственницу, трактором таскали хлысты на стройплощадку, где до морозов должен подняться рубленый барак на двадцать человек. Место высокое, от стройки видно и мое зимовье.

Чурок на стройке навалом. В шаге от зимовья пень старой лиственницы. На нем удобно колоть сырые смолистые чурки. Колотые дрова складывал в поленницу за стеной зимовья. Медвежья шкура высохла до жестяной прочности. Чируха незадолго до паводка привез пять деревянных бочек соленой кеты. Селедка и соленый лосось на шурфовке в особой цене. Мужики работают кайлом и ломом на канавах и в шурфах. Соль выходит с потом, воротники рубах хрустят от соли. Кружка крепкого сладкого чая да кусок соленой кеты хорошо согревают желудок и душу после холодного шурфа. Бочки с кетой закатили в теплый склад. На дверь я повесил замок.

Вечерело. Надоело мне на горбу кругляк волохать, заготавливая дрова для зимовья. Барак уже имеет два нижних венца. Рабочие и плотники живут в палатках. День работают на трелевке, шкурят бревна, рубят простенки. Полный кузов «краба» накидали обрезками с Чирухой. Подвезли к зимовью. Шкуру медвежью пора снимать. Ночи уже холодные.

– Отдай мне шкуру, – Чируха знал, помогая с дровами, что не откажу.

– Забирай. В зимовье ей нет места.

Выгрузили из кузова машины чурки рядом с пнем для колки дров. Сняли с гвоздей шкуру медведицы. Она аккурат на весь кузов «краба» выстелилась.

– Отдам человеку, который выделывает шкуры, – остался доволен Чируха.

Над Аганом звездное небо августа. «Баню пора топить», – решил я, проводив Чируху.

Проголодался за день так, будто сто лет не ел. Кастрюлька супа под нарами на холодной земле. Печь топится. Поставил, согрел суп. Поварешкой вместо ложки выхлебал весь суп до дна. И больше ничего не помню.

Проснулся поверх спального мешка рано утром, весь окоченевший от холода. Крутит ноги, ломит тело, трещит голова от боли.

Рабочий день пролежал в зимовье. Вечерком ко мне наведался из бригады плотников Паря. Удивительный молчун. Если он обращался к кому-то, одно слово хрипло и говорил. «Хрипатый», «паря», кому как нравилось, окликали его. Паря привязался ко мне душой. Он уже почти старик. Было в нем что-то нерушимое, настоящее. После драки с Курилкой, когда я в беспамятстве выхватил нож, уже никто в геологоразведке не пытался мною помыкать. Паря летом был на шурфах. Он единственный из рабочих без пары, был нелюдим и жил в палатке один. В Хасынской экспедиции Паря работает лет двадцать. Знают его в геологических партиях как хлебопека. Булки белого душистого хлеба в чугунных формах он выпекал в полевых условиях чудесные. Друг у Пари есть, каюр Чифирок. Вместе их в один отряд или партию не берут, пьянствуют. Дело стоит. Работают врозь – каждый на вес золота. Ландорики замешивать из муки, хлеб выпекать меня научил Паря.

С виду обычный плосколицый пермяк, с характерной ямкой упрямца на подбородке. Парю побаивались в бригаде, не «кантовал» его и бригадир. Если Паря сидит на корточках, прислонившись спиной к стене в бараке, курит и молчит, бригадир плотников его не гонит работать. Остальные пашут.

Паря постучал с улицы ладонью в дверку лаза.

– Паря-я, – позвал хрипло. И столько тоски в этом зове, надежды на то, что живой, что я нашел в себе силы и сел на нарах, свесив босые ноги.

– Ты, Паря? – отозвался на его зов. – Лезь на карачках, – сказать «заходи» – издевка. Потому что вместо двери в зимовье лаз – метр в высоту и шестьдесят сантиметров в ширину.

Косо протиснувшись в лаз зимовья, Паря присел на чурбак у стола. Я единственный из окружающих понимал его без слов.

– Это тебе, – на столе спичечный коробок. В зимовье стойко держится дымок от выкуренной вечером с Чирухой самокрутки. Паря взял коробок, выдвинул, понюхал табак.

– Паря, – ожил он от удивления. Благодарная улыбка на пермяцком лице с приплюснутым боксерским носом показалась знакомой. Я много читал. «Собор Парижской Богоматери». Квазимодо мне напомнил Паря.

– Паря-я, – опять прохрипел он. Поднялся с чурбака и также кособоко, как втиснулся в зимовье, выполз на карачках на улицу.

Утром приехал из Хасына на УАЗике начальник партии Вадим Берчинский. Жил он, бывая на базе, в бараке, который определил под склад. Я в барак заходил по делам, ночевал в зимовье. На разводе решено было топить баню. «Выходные дни. Отдыхать должна и бригада. Стройки конца не видно. А живет человек здесь и сейчас», – рассудил Берчинский.