Земля влюбленных

Мамка отпустила купаться. Я собрал в сумку альбом и краски, повесил лямки на руль велосипеда. Поехал на этот раз на озеро Бородинское. Длинное, рыбное, в рослых камышах. Южный берег укрыт высокими тополями. Лесок редкий. Каждый год там располагается школьный лагерь, где живут выпускники Филимоновской школы. Ребята и девчата отрабатывали на полях совхоза «Рассвет» трудовую школьную практику. На совхозных полях необоримые посадки свеклы, картошка цветет, окучивать тяпками надо. Все требует прополки. Деревенские дети, привыкшие трудится на своих огородах, утром, пока солнце еще не высокое и не жаркое, массово высыпали на картофельные поля и споро обгарнывали тяпками клубни картофеля. К полудню поля пустели. Под тенью тополей в холодке школьники отдыхали. Рядом мостки в озеро из двух толстых плах. Девчонки купаются, парни дрыхнут в палатках. Я пристроился с альбомом в сторонке за камышами. Делал акварельные наброски. Солнце припекало маковку, и я подумывал обогнуть на велосипеде озеро и искупаться в стороне от любопытных глаз.

Обернулся случайно. Вздрогнул. Первая любовь. Много написано трагедий и комедий, связанных с этим дивным явлением. Девушка, с собранными резинкой на затылке шелковистыми русыми волосами, в купальнике, похожем на рыбью чешую, настороженно улыбалась, прислонившись к старому тополю. Недолго она стояла, заступила за толстое становище тополя и растворилась в прохладе леса.

Мамка отпустила и на другой день на озеро. Ей нравились мои акварели. Верила, что серьезно ребенок занимается художеством. А я просиживал в камышах и ждал выхода девушек на открытые солнцу мостки. Видел ее, купающуюся. Она приходила на прежнее место под высоким старым тополем. У школьников, которые жили рядом с палатками школьниц, узнал ее имя и фамилию.

Ночами я не мог заснуть. Школьники отработали практику и уехали в Филимоново. Уже июнь. Какие экзамены? Я ни о чем не могу думать, кроме девушки Нины. Меня лихорадило от тоски, от желания сняться птицей с потолка дома и улететь к ней. Терзало желание украсть мотоцикл у отца из гаража, тихо выкатить его ночью из двора в калитку и уехать в Филимоново.

Бестолочью я стал полной. Не просто оглупел, а дурак дураком стал. Алгебру на экзаменах решил на четверку. А сочинение даже не писал. Все два часа сидел и баловался, постреливая из резинки пульками из жеваной бумаги в Серегу Лимберга, моего закадычного школьного дружка. Галина Яковлевна плакала после экзаменов, не знала, как меня спасти от второго года.

Лариса Владимировна Самсонова, директор школы, курила папиросы «Беломорканал», зимой ходила в белых фетровых бурках. Фронтовичка, прошла всю войну. Боялись мы Ларису пуще наших отцов и матерей. Кабинет директора школы на первом этаже, учительская на втором. Повела меня Галина Яковлевна к Ларисе Владимировне.

Разговор состоялся суровый. Лариса материлась не хуже своего комбата и знала в этом воспитательном процессе толк. Отец ругался редко, чтобы вывести его из себя, надо было пуд соли съесть. Мамка, грешным делом, иногда выражалась художественно.

– Вот что, сынок, – закурила Лариса Владимировна папиросу. – Поставим мы тебе за год тройки по русскому и литературе. До конца жизни молись на Галину Яковлевну. Выдадим аттестат за восьмилетнее образование. Иди и не греши. Мир большой. Мир научит всему.

На выпускной мамка купила мне белую нейлоновую рубашку, черные красивые брюки, крепкие и аккуратные туфли. Галина Яковлевна не стала рассказывать мамке, что я экзамены за восьмой класс не сдал. Отец работал в ночь, уехал на велосипеде. На рассвете тихо выкатил «Иж» из гаража, укатил по улице подальше от нашего дома и завел мотоцикл.

Дом Нины я нашел задолго до экзаменов. Искать приехал в Филимоново днем на попутном молоковозе. Улица Луговая, где она жила, – на окраине, рядом с трактом. Нина ждала. Верила, что найдет ее мальчишка с красками и альбомом. Уходили с ней в холмы за железную дорогу. Гуляли по альпийским лугам, катались в травах и запоем целовались, мяли цветы жарки, росшие в раю моей первой любви. Уходил от Нины по тракту в Канск при ярких звездах в два часа ночи. Восемнадцать километров одолевал к рассвету. Потом мамка с боем сгоняла меня с потолка дома на работу. Отец не ругал за угон мотоцикла, но стал сам ездить на нем на работу. Я садился на велосипед и крутил педали в центр города на табачную фабрику, на ходу досыпая свое сумеречное счастье от сладких ночных поцелуев с Ниной.

Мамка не подозревала о моей первой любви. Вернее, это была «вторая любовь». В четвертом классе я влюбился в Лену Максимову. Ночью температура поднялась. Мамка рядом сидит, лоб щупает.

– Сыночка, что случилось? Жар-то какой.

Мамке я доверял с самого детства, как и отцу. Открылся:

– Люблю.

Оторопела от моего признания: двенадцать лет ребенку. Похоже, автоматически переспросила:

– А как ты любишь?

– Сердце бьется!

Сознался и заснул. Горячность первой детской влюбленности прошла быстро. Лена Максимова, офицерская дочь, в пятый класс учиться не вернулась. Летчика, отца Лены, перевели служить на Дальний Восток. Нравился я однокласснице Люде Селиховой все восемь лет. Сидели весь шестой класс за одной партой. В школьном буфете работала мама Люды. И я каждый день находил в своей парте пирожок с повидлом. Люду не обижал. Взрослые мы какие-то уже были в отрочестве. Умели ценить заботу других о себе. Учились заботиться о тех, к кому лежит сердце. Сердце к Селиховой не лежало. Я перебрался бездельничать на последнюю парту к дружку Славке Горбунову. Славка был, как тугой футбольный мячик, в руки его не поймаешь, когда дерется с кем-то из старших классов. У нас уговор был выручать друг друга. И мы выручали. Деремся на улице с местными рядом со школой спина к спине. И никому не удавалось нас крепко побить.

После выпускных экзаменов мамка погнала меня на табачную фабрику. По просьбе отца меня приняли учеником в столярный цех. Колотить ящички научился быстро, норму до обеда делал. Клал пару пачек папирос «Беломора» в сетку, вешал ее на руль. На проходной охрана изумлялась. Пропускали мой велосипед в приоткрытую створку ворот, на проходной стояла металлическая вертушка. Я еще не курил. Пачки складывал в чемодан, будто предугадывая свою дальнюю дорогу.

После работы я ехал домой, мылся, обедал. Одевался в белую рубашку и брюки. В Филимоново не доедешь по пыльному от машин гравийному тракту на велосипеде. Отец мотоцикл от меня стерег. Поэтому выходил я на окраину за город, ждал молоковоз. Шоферы меня стали узнавать.

Уже июль. И каждый день я голосую на тракте. А на рассвете возвращаюсь пешком в Канск из Филимоново.

Получил я полторы зарплаты за полтора месяца, отказался дальше работать. С каких горних высот позвал меня Томский геологоразведочный техникум? В школу к нам приходили преподаватели из училища железнодорожников, сватали в город Иланск учиться. В Канске есть технологический техникум. Готовят специалистов для лесопромышленного комплекса, механиков, мастеров-строителей. А мне вдруг захотелось стать геологом! Дядя Юра Коростелев давно ушел с лесовоза, работает шофером в Ивановской геологоразведочной экспедиции. Я попросил его расспросить, где учат на геологов. Он узнал подробности. Я долго не думал. Собрал чемодан, упаковал пачки «Беломора» так, чтобы мамка не знала. Объявил, что еду в Томск поступать на геолога. Отец мой любимый остался с каменным лицом, за мои папиросы в сетке ему крепко досталось от начальства на фабрике. Перечить не стал. Глянув на отца, мамка вздохнула: «Не век же тебе ящички колотить».

Я поступил в Томский геологоразведочный техникум, Нина – в Канское училище связи.

Права мамка: жизнь мягко стелет, да жестко спать. Огурцы – народ капризный.

Повесть для влюбленных

Правила спасения от любви

Роман Олега Куваева «Территория» – о чукотских геологах. Время романтиков 1950-1960-х годов. Я прилетел в Магадан майским утром 1972 года. За десять лет время не изменило лик Колымы и Чукотки. Лагерей ГУЛАГа уже нет, но люди из этих лагерей, в прошлом заключенные и вертухаи, никуда не девались. Ими построены благоустроенные поселки на колымской трассе до Индигирки: Стекольный – Палатка – Атка – Берелех, мощные автобазы. Круглосуточный поток машин с грузом для золотодобывающих приисков. Город Сусуман в центре обжитой Колымы. Роман «Территория» еще пишется. На материке ничего не ведомо о жизни в Магадане простым обывателям. Поэтому этот необъятный край на Северо-Востоке СССР и притягивает молодежь. Распределялись в Магадан специалисты в геологические экспедиции Якутии и Колымы. В Певек на Чукотке, пограничную зону, заехать можно только по вызову на работу. Магадан был закрытым городом до 1973 года. Я прилетел в Магадан по вызову Геологического управления. Получил направление на работу в Хасынскую геофизическую экспедицию. Студент-дипломник Томского геологоразведочного техникума. После полевого сезона принял решение остаться зимовать на Колыме. Моя зимовка на Колыме и Чукотке закончилась на Индигирке в мае 1996 года. Ощущение счастья жить не покидало меня все годы на Крайнем Севере. Короткий век у человека. Душа ненасытная в познании всего сущего. Якутия – Индигирка – Колыма и Чукотка. Крайний Север – библейский рай! И сто тысяч лет покажется мало, чтобы насытиться жизнью в этом раю.

Ромка

Река Аган лесистая, километров тридцать до истоков на перевале. Морское побережье прячется за горным хребтом, часто наволакиваются с Охотского моря густые туманы. Разведочная партия Хасынской геофизической экспедиции, в которой я работаю, делает детализацию участка Карамкенского золото-рудного месторождения. Палаточный лагерь геологов поставлен высоко над речной долиной, в огромном амфитеатре древнего вулкана. Страна вымерших мамонтов. Страна Мамонтея.

Живем мы по соседству с шурфовщиками. По данным электропрофилирования, которое мы проводим, горняк отряда размечает шурфы на профилях, глубины до коренных скальных пород не требуют взрывчатки. Ближе к центру древнего вулкана глубины в вечной мерзлоте. Взрывные работы горняки проведут позже, когда геофизики снимутся на базу партии.

Шурфовщики работают по двое. Взрывник Мишка у горных рабочих с одним глазом, зовут они его Кутузовым. Я часто бываю в палатке Славки Гурана забайкальского и деда Гены. Гураном забайкальским Славку кличут мужики за степную раскосость глаз, родом он из Чикоя, помесь забайкальского казака и бурятки. Вырос в детдоме в Улан-Удэ. Привезли мужиков на Колыму молодыми парнями, на северах выветрилась их судьба до полтинника. Культурные люди, слова матерного от них не услышишь. Играем в карты, расписываем «тыщу». Палатка у шурфовщиков поставлена на каркас из тонкомера лиственницы, сосны и березы на вечной мерзлоте Колымы не растут, кедровый стланик, шишки настоящие и орех в них с гречневое зерно. Брезент палатки натянут до звона, капли дождя не прошивают. По низу каркаса брезент палатки пришит рейками. Печь у шурфовщиков жестяная и очень большая. Славка жестянщик, готовясь к полю, в мастерских экспедиции в Хасыне сам печь склепал. Шурфовшики пьют чифир вприкуску со сгущенным молоком. Дед Гена смеется:

– Старые, что малые. На сладкое тянет.

Смеюсь:

– Наше, филимоновское. Сам я из Канска.

– Вон ты откуда, – скрипит голосом дед Гена. – Молодой ешшо, пластилин. В какие руки попадешь? И лепи из тебя кого хочешь.

На весновке произошла драка с Курилкой. Парень по фамилии Курильный устроился в экспедицию поваром после армии. Дураковатый, шебутной. Стал для работяг Курилкой. Решил он помыкать мной, завел армейскую дедовщину, первое время просил по-человечески, мол, помоги дров для кухни наготовить. Мы с ним равные по разряду и зарплате. Потом начал голос повышать при мужиках. Фигурой и телом Курилка напоминал качка, колол дрова с открытым торсом, играя мускулами. В отряде три студентки, плюс геологиня Машенька Кулагина и геофизик Таня Ержинская. Женщины молодые, недавно из вузов распределились. Надоело мне терпеть Курилку. По силе мне его не одолеть, да и на пять лет он старше. Развязка пришла быстрее, чем думалось, без свидетелей, в бараке начальника отряда Вадима Берчинского. На весновке мы строили с геофизиком Вадимом этот барак, я остался жить в нем на законных правах. Геологи и рабочие сами себе палатки ставили. Курилка приперся и начал грубо гнать меня на кухню носить воду из реки. На горячей печи стояла сковорода с ручкой. Ухватистая, как раз для боя. Мои нары рядом с печкой.

– Может, тебе еще и носки постирать? – с угрозой поднялся я.

Курилка не успел ответить. Я схватил горячую сковороду и удачно двинул ему в лоб. Курилка осел на корточки у дверей.

– Сейчас я тебя убивать буду, – опираясь спиной о косяк, стал подниматься он.

Я подпрыгнул и ударил его каблуком сапога в грудь. Дверь за его спиной распахнулась, и он вывалился из барака.

– Еще раз сюда явишься, убью, – меня трясло.

Курилка, лежа на спине, стал отползать. В тайге у меня всегда на поясе был нож в ножнах. Когда я нож выхватил, не помню. Курилка отползал и дрожал голосом:

– Брось, дурак. Брось, ведь посадят.

Промелькнул вопрос: «Почему посадят?» Глянул на сжатый в кулаке нож. Мысленно выругался: никогда в жизни за нож не хватался. Я отправил нож в ножны, повернулся и ушел в барак.

Дед Гена и Славка Гуран забайкальский про весеннюю стычку с Курилкой знали. В тайге, как и в мешке, шила не утаишь. Барак построен на лесной террасе, палатки в сухом русле Агана, народ там был. Видели. Слышали.

Любил гулять весной по ночному Томску. Надевал штормовку, кеды обувал, кожаные перчатки на руки. И уходил в центр к хлебозаводу. В ночную смену часто работали студентки, окна в хлебопекарне распахнуты на верхних этажах. Девушки услышат зов, выглянут, попросишь хлеба – не откажут. Накидают горячих батонов и белых буханок хлеба, упакую хлебное добро в рюкзак и бегу в общагу на Сибирскую улицу. Народ в общаге, как птенцы в гнезде без мамки, желторотые все, голодные постоянно. Ночью не спят. Иду по комнатам своих товарищей, раздаю хлеб, намнутся мальчишки хлеба с водой – и счастливы.

Рабочие мужики на шурфах – народ начитанный, палец в рот им не клади. Старые колымские зеки. В изголовьях нар у деда Гены на полочке книжная полевая библиотека. Сборник рассказов Ивана Бунина, «Хождение по мукам» Алексея Толстого. У Славки кипа журналов «Роман-газета», «Наш современник». Я пользуюсь этой полевой библиотекой. Правда, читать некогда – в ясную погоду работаем до упаду. После смены все спать, а я беру у горняка Володи Кулагина карабин и убегаю в горы искать на тропах горных коз.

Славка Гуран подначивает:

– Ромка у нас коммунист.

– Почему коммунист?

– Смотрю, ты и рубаху последнюю отдашь, если попросят.

Гуран забайкальский кладет карты на стол, прихлебывает из алюминиевой кружки чифир. Банка сгущенки проткнута ножом. Славка, как дитя малое, сосет сгущенку из банки. Теперь мы ржем с дедом Геной.

Дед Гена татарин из Казани, коричневый от колымских ветров и солнца лицом, сухо бреется каждое утро. Славка с огромной черной бородищей ходит.

Печка в палатке рабочих из жести, поставлена у входа, на полу – кастрюли и чашки, на горячей плите – чайник с кипятком. Дед Гена чифир отдельно в кружке заваривает. Играем в карты, разговариваем. В соседней долине работает геофизик Таня Ержинская, с ней два парня, студенты из Казанского университета. Туманы вторую неделю. Сидим в палатках, потеряться в тумане в горах очень просто.

Рация в палатке начальника отряда Вадима Берчинского. Утром собираемся у него, рация тихо потрескивает из-за грозы. В палатке Вадима тепло, топится печурка. Сыро и холодно по ночам в брезентовых палатках без печей на Крайнем Севере и летом.

От густого тумана на улице мрак, в палатке из плотного брезента темно, на столе коптит за стеклом керосиновая лампа. Ребятки за горным хребтом доели и галеты. Берчинский переживает, вертолет в такой туман не прилетит на помощь. Надо нести нашим товарищам продукты. Я единственный в отряде охотник за горными козами и лишь я знаю расщелину между скал в горном цирке, тропа натоптана до подъема к расщелине. Известна она только мне. Поэтому мне и нести продукты Тане Ержинской.

Таня

Мне нет еще и восемнадцати лет. Вадим искрится взглядом в мою сторону, в этот миг он меня любит по-братски от нахлынувших чувств, какие нередко вспыхивают в нас, когда наваливается беда, но брошен спасительный круг. Нагрузили рюкзак консервами и галетами.

Отправился я, словно призрак в тумане, ощупывая подошвами резиновых сапог тропу и свои давние следы. Подошел к крутизне. Бывая на охоте за козами, в этом месте глинистого склона намял вперемешку со щебенкой я в свое время ступени, солнцем их высушило до кирпичной твердости, сейчас глина ступеней отсырела и скользила. И сам удивился, для чего закрепил узлом альпийский репшнур наверху в скалах? Будто знал, придет час – и он поможет мне карабкаться наверх, держась за эту крепкую капроновую веревку. Добрался по крутому глинистому склону до узкой расщелины. За скалами открылось пространство долины большой реки, которое дышало, волновало мощью и далями, не видимыми за туманом. От расщелины начинается спуск в распадок, он уходит в долину широкой и лесистой реки. Не заблудишься в тумане. Только в этом распадке лежал огромный ледник, который не таял даже летом. В июне ледник под горячим колымским солнцем рыхлый, промыт ручьями до глубоких расщелин, туман держится плотный, дальше протянутой руки ничего не разобрать.

До расщелин в леднике спускаюсь боком, ступенчато переступая вслепую. А дальше пришлось ползти. Тяжелый нагруженный рюкзак вымок, тащил его за собой волоком. В тумане мутно различимые каменистые склоны пропали. Чем ниже я полз по леднику, тем шире становилось белое поле, и берега ледника уже не просматривались.

Яснее стал слышен гул от воды, шумящей водопадом под ледником. Начались расщелины, страшные своей неизученной бездонностью, темно-синие внизу. Слышно, как ледяная вода под ледником ворочает галечное дно, будто шумит мельница, перемалывая щебенку.

Спрыгнул в расщелину, когда стало видно поток, а ширина щелей позволила идти по дну. Вода с силой тащит течением по руслу. Из рюкзака вода льется через дырки, которые протерлись в брезенте от шершавого льда. Пока полз, изорвались в коленях штаны робы полевой, протер и колени до мяса. С пылу-жару боли от ран не чувствовал, пока шел в ледяном потоке, а когда прибыл в отряд к Тане Ержинской, понял, что возвращаться придется таким же образом, иного пути нет. Студенты выделили мне целые штаны, перебинтовали кровоточащие ссадины. С Вадимом Берчинским уговор, могу остаться в отряде Ержинской и ждать ясной погоды и вертолет.

Таня поставила для себя двухместную палатку в стороне от глаз. Казанские студенты жили в четырехместной палатке на тернистом берегу реки, где каждый соорудил для себя нары из досок и обеденный стол. Изголодались студенты. Рядом рыбная река. Отец приучил меня рыбачить с детства. Пачка крючков рыболовных, катушка лески всегда со мной в тайге. Идешь вдоль гремящего потока, на крючке красная тряпочка. Июнь. Хариус поднимается, в каждой яме стоит. Пустишь «мушку» по воде вдоль бережка, вынесет мушку к яме, хариус обязательно зацепится. Костер, хариуса присыплешь солью, в мокрую бумагу завернешь, сунешь под угли. Ждешь недолго. Такую вкуснятину в ресторанах не подают.

Ержинская принесла студентам бутылку ради гостя, пир устроили из «Сайры» с галетами. Белая ночь в долине ясная, тумана нет.

– Шальной! – сладкое и манящее у Тани это слово. Я провожал ее до палатки. Она попросила минуту постоять. Скрылась за входным пологом, разделась и укрылась до подбородка в спальном мешке. Нары в двухместной палатке не поставишь, брезентовый пол вшит. Резиновые надувные матрацы выдают ИТР на складе экспедиции. Снабжение продуктами на Колыме отличное. Нет только «Птичьего молока». У завхоза на складе даже копченая сухая колбаса в мешках хранится. «Для начальства».

– Присядь, – предложила Таня.

Фантазии мои разыгрались. Ярко увидел Нину с охапкой цветов, которые зовут «жарками». Меня затрясло в объятиях Тани Ержинской. Она целовала торопливо мои губы, лицо, шептала:

– Шальной. Шальной мой, нецелованный. Иди ко мне…

Я разжал замок ее пальцев у себя за спиной. Выпрямил спину.

– Нет, – тихо, но твердо отказался.

– Почему? Женщину не знаешь?

– У меня есть любимая девушка. Не могу ее предать.

– Ну и дурак, – засмеялась она звонко.

– Я пойду, – придержал руки Тани в своих горячих ладонях. – Принял решение возвращаться в свой отряд.

– Иди, – согласилась она.

Нина

До устья распадка, в котором ледник, полчаса ходу. Пока шел, как перед смертью переворошил всю свою короткую в семнадцать с половиной лет жизнь. Мысли о Нине стали частью моей жизни. Если что-то собирался делать, доходило до смешного, думалось, а как на это посмотрит она? Я стеснялся неприличных поступков. И в геофизики пошел, чтобы потом жить достойно рядом с Ниной. «Не век же мне ящички колотить», – часто вспоминался мамин вздох. Первая любовь – сильное чувство. О моих страданиях никто не знал. Жил я нелюдимо, сторонился девиц нашего отряда. До выезда в поле практикантки распределялись шефом между геологами. Ходили девушки маршрутными рабочими, учились профессии. Мелочей в тайге нет.

Томск. Третий курс завершен. Две недели практики на полигоне в «Староречье», что в сорока верстах под Томском. Потом все мы, дипломники, разлетаемся на преддипломную практику – кто в Казахстан, кто в Норильск, кто в Якутск, кто в Магадан. От Нины нет писем месяц.

После школы мне и в техникуме повезло. Лидия Ивановна Миленко (преподаватель немецкого языка) – «мама» нашей группы. Муж Лидии Ивановны полковник, служит в Томском высшем войсковом военном училище связи. В Томск Миленко приехали, отслужив в ГДР.

По всем предметам у меня ладилось. Только немецкий язык во мне не приживался. Лидия Ивановна не сердилась. Женщина с чувством собственного достоинства, уважительная к мнению других. К студентам относилась по-матерински, заботилась о нас в общежитии, следила, чтобы не остались без стипендии.

– Рассказывай, что там у тебя, – попросила Лидия Ивановна задержаться после сдачи «хвоста» по ее предмету.

– А что у меня? – растерялся я.

– Милый юноша, я прожила долгую жизнь. С мужем на фронте полюбили друг друга. И глаза влюбленного человека меня никогда не обманывают. Горишь весь. Как бы ни натворил чего. Рассказывай. Подумаем, как тебе помочь.

– Ехать в Канск надо. Месяц писем нет, – безнадежно махнул я рукой.

Занятия в стенах техникума закончились. Мы сдавали «хвосты». Я получил сегодня тройку по немецкому. До отъезда на учебный полигон есть время. Можно уехать на неделю, опоздать дня на три.

– И сколько тебе дней надо на поездку? – вздохнула Лидия Ивановна. – Деньги на дорогу есть?

В деньги все и упиралось. Я бы давно уехал, плюнув на «хвосты» и на весь учебный процесс. Мои родители опять покинули Канск и перебрались в Невинномысск. На Северном Кавказе доживала свой век родная сестра маминого отца. Тетка Ульяна и выманила родителей в теплые края. И помочь деньгами мамка не сможет. Можно ехать «зайцем», проникая в вагоны при помощи «ключей проводника». Серега Уфимцев дал мне ключи от дверей пассажирских вагонов, мать его работает проводником. Серега учится на буровика, он местный, томич, но дружим.

Лидия Ивановна открыла сумочку, с которой не расстается, вынула десять рублей.

– И не спорь. Поезжай, улаживай дела. Я тебя жду.

Я и не спорил. Май победный над страной моей любимой. И я – люблю-ю! Хотелось рыдать от благодарности к Лидии Ивановне Миленко.

Поездом я приехал в Канск рано утром. Шел сильный дождь. В здании железнодорожного вокзала огромные зеркала. Внешний вид ошеломил: мятые черные брюки, черные ботинки с выбеленными носками (давно не чищены кремом и щеткой). Уже весна, а у меня нет для мая легкой верхней одежды. Выбеленная старая брезентовая штормовка для такой поездки не годилась. Пришлось ехать в тужурке. Спать в ней на полке в поезде удобно и тепло. Правда, бежевая тужурка на мне новая, сшита в ателье по заказу мамки, с шалевым воротником, боковые внутренние карманы на груди, поясок с пряжкой. Модная. Шапка цигейковая пепельной стала от старости, козырек оторван. «Шпана», – поразился своему виду. Как в таком «наряде» появляться перед Ниной? Но родителей в Канске нет, поспать, переодеться негде.

В туалете вокзала я помыл лицо и руки с мылом. Ночная бессонница в общем вагоне почтово-багажного поезда начала мотать, но холодная вода освежила. И мне стало ясно: пропадаю! Пропадаю я без Нинки. И геология мне без нее не нужна. И Томск. Я душой почувствовал, любовь моя первая в ином измерении уже живет. Рай для влюбленных остался только во мне.