Всадники

Игорь Шумов

Всадники

ЧАРЫ

На конечной станции машина дала по тормозам. Оттуда вышла пара человек, сонных от дороги. За ними спустился пацан. Он спрятал руки в карманы джинсов и зашагал по деревянному помосту между самодельных грядок. Ягодные кусты вели его, как светофоры. У черники повернул, у клубники встал.

Под ногами кошки рыли ямы. Опускали в них семена и закапывали. Несколько зверей лежали на солнце, грели шерстку. Пацан их вообще не заботил.

Чистое небо, без облачка. Тупая голубизна. Вокруг не было ни одной птицы. Только их маленькие черепа меж комьев земли.

У входа в дом он сорвал объявление о продаже волос. Скомкал его и бросил. Дверь подъезда еле держалась на петлях. С каждым шагом пацана краска сыпалась со стен. Хватаясь за перила, он поднялся на последний этаж. Прутья еще долго дрожали между пролетами дома.

Пацан зашел в квартиру. Дверь сама за ним закрылась.

Внутри прошлое застыло, как в формальдегиде. Лакированные шкафы вдоль стен, маленькие рамочки с фотографиями, допотопный телефон-кастет – все блестело в свете солнца и пыли. Пацан снял обувь и прошел на кухню.

На диване лежала женщина. Курила и пепел бросала на пол. Ее седые волосы накрыли половину лица. В морщинах кое-как виднелся рот, обрамленный черными родинками. Не поворачиваясь к пацану, она тихо сказала:

– Долго ты.

– Простите.

– Приберись.

Пацан взял совок с метлой, причесал ими линолеум. Опустился на колени, чтобы достать за диваном. Когда он подполз к старухе, та потушила сигарету о его шею. Пацан вздрогнул. Летели искры, и пахло жженым человеком. Бычок закатился за воротник.

– Не вставай, – сказала старуха.

С отвращением она разглядывала пацана, как он дергается на полу, собирая пепел и крошки вдоль плинтуса. Закончив, он дополз до мусорки и бросил туда содержимое совка. Все так же стоя на коленях, пацан потянулся к раковине. Не успели руки коснуться крана, старуха сказала:

– Не включай, бесит. Мой без воды. И без губки.

Пацан вытащил тарелку, плюнул и соскреб ногтем застывший жир. Это рассмешило старуху.

– Хватит, поднимись, – сказала она.

Он встал. Жалобно смотрел на нее и ждал.

– Я не за этим тебя позвала. Надо капельницу поставить.

Пацан сидел рядом, пока лекарство текло по трубке. Старуха сжала кулак. Надулись вены под смуглой кожей. Она опустила голову на подушку. Закрылись веки, морщины сползли по лбу. Старуха издала стон, подобный духу, что покидает тело.

К тому времени тучи закрыли солнце.

Она пыталась перевернуться, но пацан удерживал ее. Вздрогнула игла в вене. Капля крови разбилась о пол. Он убрал волосы с лица старухи и заметил, что опухоль у нее на шее стала больше. Темно-синяя, с тонкими нитями на поверхности. Размером как его кулак. Она и раньше была, но не такая. Кожа ее больше не выдерживала.

– Эта штука меня убьет, – прошептала старуха.

– Не говорите так.

– Я могу говорить все, что хочу.

– Я бы не хотел вашей смерти.

– А она придет, так или иначе. Да и плевать мне, что ты хочешь.

– Как скажете.

– Оно не помогает! – рыкнула старуха и скрутилась от кашля. Пацан взял ее за кисти, прижал к дивану.

Вскоре ей полегчало. Тело приняло лекарство. Тогда же и тучи разошлись.

По подоконнику ползали кошки. Смотрели через открытые ставни на старуху и пацана. Только хвостами виляли так, будто готовятся напасть. Самый храбрый кот забрался в квартиру, пока другие толпились снаружи. Увидев, как коту хорошо, старуха прошептала:

– Схвати его.

Пацан вскочил и взял кота за шкирку. Опустились лапки.

– Убей.

Он сжал шею кота и одним движением свернул.

– Заберешь по пути, – язвительно сказала старуха.

Пацан бросил тело в мусорку, туда же, куда пепел и ошметки еды. Голова издала глухой звук при падении.

Убрав лекарства и принадлежности в холодильник, пацан встал в угол. Молчал, не двигался. Даже не моргал, слился с декором. Старуха все еще отходила от процедуры. И вроде бы не в первый раз, а все еще мучительно. Держа ладонь на глазах, она стонала, по губам стекали желтые слюни.

Где-то через час старуха пришла в себя. Притронулась к опухоли на шее и по-свинячьи визгнула. Она взяла сигарету. Не успела та оказаться во рту, пацан вытащил зажигалку и протянул к ней огонь.

– Тоже покури, – приказала старуха. – И сядь рядом со мной.

Что пацан и сделал.

Выдохнув дым, она протянула руку, и пацан схватился за нее. Гладил, водил пальцем вдоль толстых вен, замедляясь лишь на запястье, чтобы услышать сердце. А точнее – как оно не бьется. Пацан опустил голову и расцеловал каждую костяшку в длинных ямах старости. От поглаживаний старухе было так хорошо и спокойно, что она громко замурчала.

– С каждым днем все хуже, – произнесла она, – и вряд ли когда-нибудь полегчает. Бессмысленно это отрицать.

Старуха подняла глаза на пацана.

– Ты же знаешь, что я ведьма?

Он молчал. Старуха отвернулась к окну и продолжила:

– Скажи, ты любишь меня?

– Я люблю вас.

– Ну конечно, – она улыбнулась. – У тебя нет другого выбора.

Старуху накрыл дым. Когда он рассеялся, покраснели ее склеры. И была это ни кровь и ни ярость. Такого багрянца в природе не водится. Постепенно за ним исчезли роговица и зрачок. Пацан не отрывался от кромешных глаз.

– Я уже и не помню, когда тебя очаровала. А ты?

– Я всегда был ваш.

– Да, – расширилась улыбка на лице ведьмы, – и знаешь, что смешно?

– Что?

– Что я так давно на тебя чары не накладывала! В этом просто не было смысла. А теперь уже и сил нет.

Затем она пропела:

– Ты и без этого прекрасно справлялся. Такой молодой, и…

Ведьма плавно вела пальцем по щетине пацана и шептала:

– Не было у меня никого лучше тебя, ты так хотел мне угодить. Ты столько всего сделал ради меня…

– Я вас люблю, – сказал пацан.

– Я знаю, я знаю…

Пацан приоткрыл рот. Вытер глаза. Ему было горько видеть ведьму такой. Слыша голос, который дается через силу, он чувствовал, как из него вытягивают все, чем можно дорожить. Пацан прижал руку ведьмы к своему лицу, свернул губы внутрь и пропищал:

– Я вас…

– Тихо, я же не просила. Ты должен будешь кое-что сделать… Непонятно, сколько еще я буду жить на этих капельницах. Моя смерть близко, но недостаточно.

– Я люблю…

– Раз так, ты должен будешь кое-что сделать… – подняла ведьма голос.

Но на полуслове замолчала. Ее глаза полезли наружу. Как полумесяц она свернулась на диване. Продолжая держать руку ведьмы на лице, пацан ощутил, с чем она боролась. И в этой битве она проигрывала. Ведьма сжала зубы, схватилась за края дивана. Хотела выкрикнуть из себя боль, но та не поддавалась.

– С…с…да-да-да, – мычала ведьма.

Пацан опустился к ней в ужасе.

Вдруг ведьма разогнулась. Бегал жар, раз от раза тормоша мягкое тело. Не отрывая от потолка глаз, она дышала, как марафонец после финиша. Но смерть прошла мимо. Ведьма облокотилась на подушки, взяла очередную сигарету и уверенно сказала:

– Ты должен меня убить.

– Я не могу это сделать, – испуганно ответил пацан.

– Ты это делал много раз с другими. Но забыл, чтоб легче спать.

– Я не могу…

– Это я не могу, ведь мир – он целиком на моих чарах. И если я себя убью… Они закончатся. Так нельзя. Ты и представить не можешь, сколько всего держится на них, и как быстро все вокруг рухнет. А ты… Ты сможешь. Я в тебе уверена.

– Я не могу, я…

– Не смей со мной спорить! – пыталась закричать ведьма, но голос ослушался ее. Слова были зыбкими, как детская обида. Затем напал кашель. Она опустила голову через край дивана, и изо рта ее стекла кровь вперемешку с харчой. Пытаясь взять над собой контроль, ведьма посмотрела на парня. Ее лицо надулось. На губах темнела синева.

– Ты… ты…

А пацан дрожал, повторяя про себя слова ведьмы: ты должен меня убить. Ее снова скрутило. Пацан смотрел на ведьму, как она мучается. Бессильно сжимал кулаки. Слезами ей было не помочь, а он все равно плакал – ведь капли закрыли мучительный вид.

– Это приказ! – вырвалось у ведьмы.

Никогда еще пацан не слышал ее голос таким безобразным. Будто вопль испуганной дворняги, смешной в своем страдании.

– Я не могу, – пытался сказать пацан.

Не было слышно за кашлем его бубнежа.

Фельдшер – грубая баба. Вытащив из старухи иглу, она шлепнула по месту укола и бросила шприц в свой ящичек. Сняла перчатки, плюхнулась в кресло и застрочила по бумаге.

– Как ее зовут? – басила фельдшер.

С другой стороны кровати неподвижно сидел пацан. Смотрел, как опухоль качается у ведьмы при дыхании.

Вот так всегда. Жизнь на качелях. Бухнет и болит.

– Как зовут-то, але? – повторила фельдшер.

Пацан вздохнул. В голове не укладывалось, как старуха могла попросить у него такое. И кто это был: ангел, которого он знал всю жизнь, или же в край больной человек?

Любовь беспощадна. Если раньше она была внутри и наслаждалась малым, вносила беспорядок в клетки, то теперь рвалась наружу. Требовала жертв и благодарности.

– М-да, – тянула фельдшер. Снова крутился шарик в ее ручке.

В считанные часы образ его любимой – пусть она называет себя как хочет, ведьмой или старой, кому не свойственны причуды – изменился. Сначала волосы покрылись пепельной сединой. Затем кожа размякла. Скатилась, как тягучее желе. Такое увядание свойственно природе. Обидно было видеть пацану, как оно взялось за его любовь. И не отпускало.

– Подписывай, – фельдшер положила перед ним заключение.

Она правда умирает. Естественно и быстро. Пацан не отрывал глаз от ведьмы и от того, как ритмично поднималась ее грудь.

Какими бы ни были лекарства, отрицать конец бессмысленно. Они только откладывали неминуемое. Сводили целую жизнь до краткого пересказа. А кульминация сего изводила. Темная комната, пытка, желание быстрее уйти. Будто все, что было до этого, в момент обесценилось. Или же наоборот. Капли прошлого собрались в океан и прорвали плотину. Этот поток сносил пацана напрочь.

– Але, подписывай! – рычала фельдшер. – Думаешь, вы одни такие у меня сегодня?

Он посмотрел на бланк. Какие-то крупные слова шаркали по душе, загоняя ее все глубже в безысходность. Туда же, где будет лежать его ангел.

Пацан больше не мог смотреть, как она умирает, однако и просьба ее казалась чем-то невероятным. Понятно, что любовь всегда с характером. Но достаточно ли она сильна, чтобы взять на себя эту ответственность и закончиться.

– Да твою ж!

Фельдшер засунула ручку пацану и черкнула бланк. Затем подошла к старухе, показала пальцем на опухоль.

– С этим вообще не живут, ты понял? В лучшем случае месяц.

– Понял, – холодно ответил пацан.

Он еще долго сидел в спальне ведьмы. Успело и солнце сесть, и холодные ветра вынесли запашок фельдшера. Ведьма лежала под одеялом. Хрипела, иногда морщилась. Опухоль отвисла еще ниже.

Пацан представил, что, может, вот сейчас оно само решится. Слезет рак с ее шеи и уйдет. Заживет свою жизнь вдалеке от их счастья. Или же ведьма перестанет дышать… За эту мысль он ударил себя по челюсти.

Приближался сон, и когда он снизошел на пацана, ведьма очнулась. Медленно приподнялась. Услышав шорох одеял, пацан вскочил со стула и упал к основанию кровати, ведьме в руки. Она смотрела на него с презрением.

– Ты не справился, – сказала ведьма. – Сколько времени прошло?

– Несколько часов.

– И ты не воспользовался этим.

– Я вас люблю.

Она взмахнула рукой, и пацан помог ей вылезти из кровати. Вместе они дошли до кухни. Пацан сидел рядом, не спускал с ведьмы глаз. Что-то за окном привлекло ее внимание. Быть может, спокойствие ночи или беспризорные коты-лентяи. Постепенно к ведьме вернулся знакомый ему лик. Все, как он помнил. Красота и ее многогранность. Ведьма стряхнула пепел и потушила окурок о пацана. Давила сильно, будто хотела, чтобы сигарета сквозь кожу прошла..

Она ударила его по щеке. Затем по другой. Снова и снова это повторялось, пока ведьма не спросила:

– Больно?

Пацан молчал.

– Нравится?

– Да.

– Любишь меня?

– Люблю.

– Унизить меня вздумал?

– Нет.

– Тогда почему ты меня не убил, а? Руку дай!

Ведьма взяла ее, опустила на стол и вонзила нож так, что кончик застрял в дереве. Из раны поднялись пузыри, и вместе с кровью они стекали по ладони.

– Теперь ты! – приказала ведьма.

Пацан вытащил нож и с размаху кольнул себя туда же. Пытался закричать, но старуха взяла его за подбородок и сказала:

– Молчать! Еще раз!

Больше не было видно ни раны, ни кончика ножа. Обжигающая боль ползла по телу пацана. Тепло и холод сменяли друг друга. Он потянул руку на себя, и лезвие впилось еще глубже. Пустил слезу, не понимая – от ножа ли она или от обиды.

– Все ты можешь! Все ты можешь! – повторяла ведьма. – Еще!

Пацан колол себя и смотрел на ведьму, как та наслаждалась властью над ним. Конечно, за мутью чар он зла не видел. Только улыбка его привлекала, говорящая поступками.

Они шли по коридору. Медленно, как черепахи. Приятно щекотал ноги ковер. Пацан поддерживал ведьму перевязанной рукой, пока она ворчала и брыкалась.

– Ты мне назло это все… Знаешь, что сил не хватает…

– Я вас люблю.

– Молчи, – шикнула ведьма.

Он усадил ее на край ванны. Включил воду, вставил затычку. Поднялся пар, и вскоре зеркало покрылось влагой. Ведьма не замолкала:

– Ты думаешь… думаешь останешься… будешь жить. Нет. Выйдем отсюда – и ты умрешь. Скажи, что хочешь этого.

– Я хочу этого.

– Нравится тебе, да… Тюфяк. Ты обыкновенный тюфяк. Чмо, как вы говорите. Скажи, что ты чмо.

– Я чмо.

– Молчи. Надоел ты мне. Только отсюда выйдем… Раз ты по-хорошему не хочешь.

Кряхтя и проклиная свет, она подняла руки и дала ему снять с себя накидку. Опухоль мешала, пришлось растянуть воротник пальцем. Ведьма кричала, пока ее жирная грудь не плюхнулась вниз под громыхание воды в ванной.

– Говно ты пустое, – шептала она.

Не такой он знал ее. Прекрасный ангел, самое доброе, что есть, вдруг стал падшим. Пацан надеялся – болезнь, потому она и ведет себя так, но сквозь перебинтованную руку темнело пятно в форме сердца. Все слова замарал его цвет.

Если раньше убить любимую казалось ему невозможным, то теперь пацан мучился от другого – правильно ли отказывать ей? Не должен ли он перешагнуть через себя? Раз она сама об этом просит. И что есть сострадание, если не совместная боль? Значит, и любовь общая. Правда, пацан ее больше не видел.

Он отбросил эти мысли в пучину горячей воды.

Пацан снял с ведьмы брюки. Затем и трусы. По пальцам его стек жидкий кал.

– Нравится? Я тебя убью… – говорила ведьма.

Опираясь на пацана, она перешагнула край и опустилась в воду. Поток бился ей о шею. Ведьма с удовольствием выдохнула. Поверхность воды заполнили волосы и кусочки отмершей кожи. Намочив губку, пацан обмыл ведьму. Плечи, подмышки, грудь. Даже когда он обливал ее голову лейкой, старуха не закрывала рта. Сквозь воду повторяла, как он будет страдать: за каждую минуту ее унижений испытает две куда тяжелее и жестче. И она будет смотреть.

– Ты обречен… Доволен?

– Да, – ответил пацан.

Высоко поднялась вода. На ней держался некрозный островок.

Пацан взял из шкафчика бордовое, как следы крови на повязке, полотенце. Сжал сильнее. По телу пробежали приятные мурашки. Он вел пальцем по ткани и представлял, что это кожа его любимой.

За ворсом пацан увидел мир, где нет потерь. Где не существует болезни, способной их разлучить. Там люди живут вечно и слабеют от удовольствия многое иметь.

Пацан ужаснулся, не увидев в этом мире своей любви. Но как будто бы ничего не изменилось, не трагедия это, так и должно быть. Кто созидал – обязан потерять. Пацан дышал тоской, ведь слышал, что его любовь просила именно об этом. О мире без нее. Сначала тонким шепотом с утра, а теперь молчанием среди горячей воды. Но отпустить – это было выше человека.

Когда он вернулся в ванную комнату, ведьма сказала:

– Пойдем… пора…

Пацан протянул к ведьме руки и закрыл глаза.

Моментально он придавил старуху, опустив ее голову под воду. Всплывали пузыри. Круги, как мишени, держали взгляд пацана. Ведьма дергала конечностями, плескалась. Он почувствовал, как ее дряблые руки пытаются выбраться из хватки.

Пацан придавил старуху сильнее.

Из воды поднялись ее ладони, потянулись к лицу пацана. Он отвернулся и ударил ведьму головой о дно. Вопила она так, что заглотнула в себя половину набравшейся ванны. Тогда пацан закрыл ей рот. Вдруг вода стала черной и закричала голосом ведьмы. На коже пацана появились ожоги.

Но он не отпускал.

На секунду ведьма вытащила рот из воды. Пацан услышал тысячи звуков, как она ненавидит его. Словно железо о железо бьется, дети кричат, жизнь угасает. Какими бы могучими ни были ее чары, любви этот звук не касался.

В черной воде засветили два глаза, как фары на проселочной дороге. Ведьма приподняла голову выше, и пацан увидел покрасневшую опухоль. Виновницу всего. Всплывает, а должна была утонуть.

Пацан схватил ее и еще сильнее придавил ведьму. Глотал обиду, как она воду.

Вскоре движения ее ослабли. Меньше было мельтешений, хоть и поверхность воды стала мрачнее. Чернота зажурчала. Из нее одна за другой выныривали птицы. Царапали когтями пацана, клевали его лицо. Бились о кафель, и куски его разлетались по ванной комнате. Резали спину пацана. Ужасный шум, как барабанный марш, сотрясал все вокруг.

Сползали куски кожи с лица пацана, падали в черный омут, где моментально сгорали. Птицы крутились по ванной, кричали голосом ведьмы. И перья их плыли по поверхности воды.

Вдруг руки пацана коснулись дна. Он провалился вниз.

А там – ничего. Исчезло тело ведьмы, а вместе с ней и птицы, и горячая вода.

Пацан будто заново учился ходить. Слезы капали на раны. Он сел на кухне, взял ведьмины сигареты. Закурил. Посмотрел на свое отражение в духовом шкафу. Обожженные руки все еще дрожали, но ощущались невесомыми. С них стекала вода и висли бинты.

Вдруг раны начали заживать. Успокоились ожоги, закрылись порезы. Волдыри всосались обратно. И если бы только не оставшийся во рту страх, то вряд ли бы пацан догадался, что произошло.

Этими руками он убил, и ничем они от других не отличались.

– Я вас люблю, – пробормотал пацан.

Куда бы пацан ни посмотрел, он видел вещи, напоминавшие ему о ведьме. Пачка сигарет, тапки, гребешок. Дорогущие лекарства и стерильные иглы. Пацан шмыгнул носом и почуял, как разлагается кот в мусорном баке.

Выглянув через окно, он осмотрел грядки. Никого и ничего. Разбежались коты-работяги, учуяв смерть ведьмы. Смели все на своем пути. Погасли фонари, осталась только рыжая кайма вдали. Силуэт большого города. Легкий ночной бриз поглаживал кусты.

Пацан смотрел на руки и думал, на что они еще способны.

Чары спали. Но новые уже плелись внутри. Надежда, что появится в его жизни другая ведьма.

– Я вас люблю, – тихо сказал пацан.

Скучал. И предвкушал следующую возможность полюбить и быть собой.

апрель 2024

МУЛ

…несмотря на возраст, я поддался чувствам и сбежал. Поехал на север, в совсем чуждую страну, надеясь, что там любовь меня отпустит. Или переждать, пока она одумается. Наивно было так считать. Я поступил недостойно, и вряд ли бы на ее месте меня простил. Вспылил, почти унизил. Еще и на глазах семьи, во время празднования Славы1. Потому я и бежал.

Это стоило больших денег, и спустя месяц, добравшись до границы между Финляндией и Россией, я был вынужден объявить конец своего путешествия. Но возникла проблема – как возвращаться? В кармане осталось чуть меньше десяти евро, остальное я спустил на курево, алкашку и билеты.

Семья пообещала прислать денег с первой зарплаты отца, но до этого нужно было еще дожить. К счастью, я познакомился с мужчиной, владельцем хостела, и он разрешил поселиться у него. Взамен я прибирался в помещениях, поддерживал чистоту. Стелил кровати, мыл посуду, стирал белье. Уборку снега он оставил себе. Говорил, это ему сродни медитации.

И когда деньги наконец-то пришли, мне стало даже грустно уезжать. Владелец хостела – имя его я, конечно, не помню, много лет прошло – был так добр ко мне, что захотелось сделать подарок. Купить бутылку драгоценной ракии и вместе испить, а потом мирно уснуть, но уже в автобусе, который бы вез меня до Санкт-Петербурга, откуда летали прямые рейсы до Белграда. Я знаю, братья – какую вообще можно найти ракию в Финляндии? Если дарить, то хорошую, домашнюю, однако выбирать было не из чего.

Ближайший алкомаркет – по совместительству продуктовый магазин и заправка – находился в десяти минутах ходьбы от хостела. Так что, закончив ночные дела, я оделся и пошел.

Поразительно, как умеет любить человек. Если чувства не принял другой, то он разделит их со всем, что помогло ему пережить отказ. Для меня это был север. Я не видел в нем тоски и печали. А ночь, такая огромная над головой, казалась временной трудностью, потому что сквозь нее пробивался дружеский свет десятка, если не сотни звезд-крупинок.

Добравшись до заправки, я встретил человека. Он сидел на лавочке у дороги, весь красный, закутанный в шарф и длинный пуховик. Рядом с ним лежала огромная сумка. Почему-то я принял его за статую, олицетворяющую стойкость людей и их способность все пережить. Того же нельзя сказать о пьяном продавце, уснувшем на прилавке. Купив ракию – несправедливо дорогую! – и сигарет, я кивнул ему, и продавец опять уснул.

Учитывая, что мое время на севере подходило к концу, я решил познакомиться с этим человеком. Сами понимаете, испытывая чувства, кажется, что случайностей нет, и жизнь – большая постановка. У героя в свете фонаря по-любому было что-то для меня.

Он смотрел в темноту, на бескрайние поля из снега и голых деревьев.

– Вы от Марка? – спросил человек, не отрываясь от вида.

– Нет.

– Простите тогда.

– Можно с вами посидеть?

– Замерзнете.

– Ну и ладно.

Он не постеснялся попросить сигарету. Видимо, понял по акценту, что я нездешний. Сказал, в его стране принято делиться. Я поспешил предупредить: финны никогда не делятся сигаретами, ибо стоят они конских денег. На что человек ответил:

– Тогда я здесь не задержусь, слиняю завтра же!

– Слиняю?

– Это выражение такое. Уеду.

– Я тоже. Ну, уезжаю завтра.

– Куда?

– В Санкт-Петербург.

– Ох! – удивился человек, и возглас разнесся по бескрайней темноте. – Худший город на планете. Болота и наркоманы. Полуразваленные дома. Серая серость и такие же серые люди. Коренных петербуржцев в живых не осталось, только прислуга областная. Не без исключений, да, ими город и живет.

– Откуда вы знаете?

– Так я оттуда! Я там вырос, я там учился. И наконец-то уехал.

– Почему?

– Меня ждет новая жизнь!

– А где?

– Не знаю, я еще не решил.

– Как это?

– Ну вот так.

– У вас не много вещей для новой жизни, – я показал на сумку, заваленную снегом.

– Это не мое. Да и вообще – для жизни много не надо.

С ним было приятно говорить, потому что он хотел слушать. Я рассказал ему, как влюбился, как был не принят и бежал на север. Как работал в хостеле, ожидая денег от семьи. Он лишь поддакивал и улыбался с интересом, а не вежливостью. Мы выкурили еще пару сигарет, и человек предложил перекусить. Он вытащил из сумки пакет с булками. Такие вкусные! Сразу я пообещал только ими и питаться, когда доберусь до России.

Но человек почему-то резко расстроился. Он дожевал, протер лицо от снега и сказал:

– От любви убежать нельзя. Она как вина или страх, который необходимо принять и прожить.

– Очень мудрые слова для человека в снегу.

– Ой, да это народная херотень, наверное, забей. Но все-таки истина.

– Меня не отпустит.

– Я не говорил отпустить. Я говорю прожить, принять в себя!

И вот какую историю он мне рассказал.

Человек не представился. Но для простоты назовем его Никитой2. Братья, можете смеяться.

По молодости ему повезло познакомиться с девушкой, в которую он влюбился с первого взгляда, хоть и не сразу это понял. Радостно знать, как мы с Никитой сошлись в ощущениях любви: это щупальца, ласкающие стенки живота, они пытаются выбраться наружу и обнять другого.

И Никиту воспитали так, что эти чувства необходимо заслужить. Ради них он был готов на все. Написывал девушке везде, где можно. Спрашивал друзей о ней, о ее интересах, и сам спешил погрязнуть в них. Но все было напрасно. Большинство сообщений девушка игнорировала, а при его попытках заговорить лично не скрывала презрения к интеллигенту из северной столицы, тогда как сама была с далекого востока из семьи каторжников.