Кондрат Булавин

– Возьми вот кафтан зеленого сукна, – сказал он.

– Кафта-ан? – хрипло рассмеялся Воробьев. – Угорел, что ли, ты? На что мне сдался твой кафтан? Я за турячку, может быть, чуть жизни не решился в походе, а ты ка-афтан…

– Хочешь, сапоги еще впридачу дам?

– Какие? – деловито осведомился Воробьев.

– Новые, – оживился Митька. – Добрые!

– И рупь на пропой, – решительно заявил Воробьев.

– Ладно, – охотно согласился Митька. – Только ты погоди, я зараз отведу турячку в курень и принесу тебе кафтан с сапогами да рупь.

Распив обильный магарыч с казаками по случаю женитьбы, Митька, как православный, русский человек, не захотел жить невенчанным со своей турчанкой Матреной. Так ее назвали на Диком поле. Он попросил чернеца повенчать его с ней.

«Поп», беглый чернец, заупрямился.

– Она же басурманка, – сказал он. – Грех на душу не хочу брать.

– Да ведь она прозывается Матреной… Крещена православным именем, – убеждал попа Туляй. – Звать же ее по-нашему, православному – Матрена.

– А кто ее крестный отец и мать?

– А этого я, ей-богу, батюшка, не ведаю, – растерялся Митька. – Надобно б у Воробьева спросить, да он уехал на житье куда-то в низовья… А Матрену я пытал, да ведь она ж этого чоха-моха не понимает… Уж повенчай, батюшка, за ради бога, я тебе серну за это убью и приволоку.

Поп стал сговорчивей.

– И лису мне еще на шапку убей.

– Ладно, батюшка, убью и лису, только повенчай. Я тебе еще и пару зайцев принесу. Сам знаешь, охотник я лихой да удачливый.

– Приходи завтра с турячкой к часовне, – сказал поп. – Так и быть, уж возьму грех на душу – повенчаю. Отмолю бога, на ту зиму все едино думаю идти монахом в монастырь…

На следующий день Митька подстриг бороду и в кружок волосы на голове, надел чистую холстинную рубаху и велел недоумевающей турчанке идти с собой.

Шел он по улице, торжественно ступая и блаженно улыбаясь. Встречавшиеся казаки с удивлением смотрели на него, изумляясь его праздничному виду.

– Куда, Митька, собрался?

Туляй хитро усмехался.

– Э, браты, святое таинство совершать: венец с Матреной принимать. Сами ведь, небось, понимаете, совестно православному человеку не венчавшись жить с бабой…

– Оно хочь так, – соглашались казаки, – но у нас, на Диком поле, это дозволительно.

– Нехай хоть и дозволительно, – решительно возражал Туляй, – но не хочу я жить не по закону. Разве ж можно не по закону с бабой жить? Кто она мне – не то жена, не то полюбовница. А вот ужо повенчаюсь, буду знать, что она мне законная жена, богом данная…

– Да где там богом, – смеялись казаки. – Сережкой Воробьевым тебе данная и пропитая, а не богом…

– Бросьте мне глупые слова говорить, – злился Туляй. – Ежели бог не хотел бы мне ее дать, так Сережка не привел бы ее на круг. Все богом делается. Сами, небось, знаете пословицу: без бога – ни до порога…

– Ну, ладно, Митька, иди женись. В добрый тебе час!

– Спасет Христос на добром слове, – кланялся Митька и продолжал свой путь.

Глава VIII

В Пристанском городке жил бобылем немолодой казак из украинцев, участник многих походов, лихой рубака, Лукьян Хохлач. Человек он был степенный, рассудительный, всеми уважаемый, но, как и многие казаки на верховье, томился в жестокой нужде. Добывал себе пропитание неутомимой охотой.

Однажды после изрядной попойки Лукьян проснулся с тяжелой головой. Он поднялся с постели и начал шарить по углам куреня, разыскивая, что можно бы снести кабатчику. Мучительно хотелось опохмелиться, но углы были пусты. Оставалось только оружие.

Злой, обрюзгший, он сел на лавку, раздумывая над тем, что бы отдать: саблю, пистоль или сайдак с луком и стрелами? И, поймав себя на этой мысли, он свирепо выругался: разве ж пристойно казаку пропивать оружие? Самый последний человек тот, кто делает этакое.

В это время на улице послышался многоголосый говор и топот лошадей. Лукьян прильнул к оконцу, но сквозь мутную слюду ничего не было видно, мелькали лишь неясные тени. Хохлач подбежал к двери, распахнул ее. По улице ехали незнакомые казаки, судя по добротной одежде и оружию, из низовых станиц. Казаки верховых городков богато не одевались.

Ехавший сзади молодой казак, заметив лохматую белесую голову Хохлача, выглядывавшую из-за двери, остановился.

– Тпру, стой!.. Братуня, – позвал он Хохлача, – подь-ка сюда.

Лукьян нехотя подошел.

– Здорово ночевал, станичник! – приветливо поздоровался казак.

– Слава богу, – угрюмо буркнул Хохлач, исподлобья разглядывая нарядного всадника, одетого в синий суконный кафтан, расшитый серебром, и увешанного дорогим оружием.

– Что не весел, станичник? – спросил всадник.

– Голова раскалывается…

– Ай бесилы перехватил? – засмеялся казак.

Хохлач промолчал.

– На похмелье надоть выпить, – посоветовал казак, – сразу полегчает.

– Не на что, – уныло сказал Лукьян.

– Пропился? – расхохотался казак. – Люблю таких, ей-богу, люблю. Я сам такой… Уж ежели пить, так пить. Все пропью до ниточки, а потом все и добуду… Да ты, может, про меня слыхал? Гришкой Банником меня кличут.

– Не слыхал.

– Да как же так? – изумился Григорий. – Меня ж всякая собака на Поле знает… Ты, зальян[34], оружьишко-то не пропил?

– Да ты что, азиат тебя забери! – выругался Хохлач. – Можно ли казаку оружье пропивать?

– Молодец! – похвалил его Григорий. – Люблю таких. Вот тебе господь, люблю!.. Ежели есть у тебя аргамак, то седлай, поедем с нами… У нас, брат, вина да меду хоть залейся… На гульбу[35] мы приехали, у вас тут зверья много водится… А сами-то мы из низовых станиц… Поедем, брат, в обиде не будешь…

Хохлач при упоминании об охоте сразу же оживился, глаза его повеселели.

– Что ж, поедем, – согласился он.

Оседлав коня высоким персидским седлом, забрав в курене сайдак со стрелами и пистоль, он вскочил на лошадь.

– Тебя как, брат, зовут? – спросил Григорий.

Хохлач сказал.

– Ну, Лунька, погоди… Сейчас дам тебе лекарство, сразу болезнь твоя пройдет. – Григорий нагнулся к вьюкам запасной лошади, которую он вел с собою, и достал большую глиняную флягу: – Пей!

Хохлач, запрокинув голову, припал к ней губами. Григорий, улыбаясь, смотрел на него.

– Ну, как теперь? – спросил он у Луньки, когда тот вернул ф-ягу.

– Маленько в башке просветлело. Спасет тебя Христос, Гришка. Выручил.

– Теперь поедем, – хлестнул Гришка плетью лошадь.

Вскоре они нагнали казачий отряд, уже довольно далеко отъехавший от городка.

– Кондратий! Кондратий Афанасьевич! – закричал Григорий. – Погоди!..

Головной всадник, смуглолицый, статный казак, обернулся.

– Чего тебе?

– Провожатого вот взял из Пристанского городка, – показал Григорий на Хохлача.

– Добре, – усмехнулся Булавин, пристально вглядываясь в Лукьяна. – Чей будешь?

– Лунька, по прозвищу Хохлач.

– Под Азовом бывал?

– А как же.

– А Кондратия Булавина помнишь?

– Га, – обрадованно засмеялся Лунька. – Ведь это ж ты, односум?.. А я сразу-то и не признал… Здорово, брат!

Они обнялись и расцеловались.

Дорогой Лукьян Хохлач среди ехавших на охоту казаков узнавал многих своих знакомых, с которыми не раз бывал в походах.

Хохлач повел гулебщиков в такие места, куда редко проникал человек и где особенно много водилось зверья.

Исстари у казаков было заведено собираться ватагами человек в пятьдесят – сто и ехать на охоту.

Гульба была не только любимым развлечением казаков, но и одним из средств их существования. На гульбе они, один перед другим, выказывали ловкость, сноровку, упражнялись в меткости стрельбы из лука и ружья. Охота давала казакам и много прибыли. Охотой и рыбной ловлей они в основном и кормились.

Булавин уже давно задумал поехать поохотиться в леса близ Пристанского городка, славившиеся на все Дикое поле обилием дичи и зверья. В назначенный день по приглашению Кондрата съехались его друзья и отправились на гульбу.

Лукьян привел гулебщиков к курганам Двух братьев. Отсюда начинались раскинувшиеся на много десятков верст непроходимые девственные леса.

– Вот тут и будет наша гульба, – махнул плетью Лукьян на леса, – тут есть что пострелять.

– Ну и добре, коль так, – согласился Булавин и, соскочив с коня, крикнул: – Расседлывай коней, браты!.. Станем тут. С курганов все видать будет.

Казаки расседлали лошадей, стреножили их и пустили пастись. Назначив караульных, развели костры, поставили варить похлебку. А когда она сварилась, разостлали попоны, начали вечерять.

Булавин сидел в кругу друзей и односумов. Пошли шутки, побаски[36], веселый смех. Собрались тут все свои, близкие: дед Остап, старый домрачей со своей неразлучной домрой, Гришка Банников, с которым не расставался Булавин. Он очень любил этого парня за находчивость, русскую природную смекалку и удаль. Сидел в кругу Семен Драный, весь испещренный шрамами и рубцами в постоянных битвах с турками, крымцами, калмыками, домовитый казак из Старо-Айдарского городка, не один поход совершивший с Булавиным. Это был уже пожилой, суровый человек, невозмутимо спокойный и рассудительный. Был здесь и Никита Голый и Иван Павлов – односумы Кондрата по многим походам. Всех этих людей спаяла давнишняя дружба. Не раз они бывали вместе в набегах на Керчь, Кафу, Синоп, Тавриду. Не раз спасали друг друга от неминучей смерти в боях, не раз выручали один другого в трудные минуты. Дружба их была крепкая, нерушимая, проверенная долгими годами нелегкой жизни.

Лукьян Хохлач, сидя в их кругу, был несказанно рад случаю, сведшему его с боевыми друзьями. Вспоминали прошлые дни, беседовали допоздна, а ранним утром, чуть порозовел восток, все уже были на ногах.

Распоряжался Булавин. Он разбил ватагу на десять кошей, по десяти человек в каждом, назначил кошевых атаманов. Один кош был оставлен в лагере – нести охрану, пасти лошадей, готовить пищу. Остальные коши Булавин разослал на охоту.

Хохлач попал в кош Булавина. Зная эти леса, он повел казаков по знакомой ему звериной тропе в гущу леса.

Дед Остап, который по старости был оставлен в лагере, долго смотрел подслеповатыми глазами вслед всадникам, пока они не исчезли в зеленой листве леса.

– Пошли, господи, удачи! – перекрестился он.

В непроницаемом лесу царила ничем не нарушаемая, застоявшаяся тишина. Исполинские караичи и грабы, клены и тополи, дубы и ясени хранили величественный покой, позолоченные осенью листья, шурша о ветви, кружась и порхая, как бабочки, падали на землю.

Лучи солнца не могли пробить густые кроны древнего леса; холодная мгла вечно стояла у подножия неохватных стволов. Удушливо остер был запах прели.

Часто казакам преграждали путь густые, переплетенные заросли терна, бересклета, боярышника. Казаки слезали тогда с лошадей и саблями прочищали себе дорогу. От ударов клинков перезревшие гроздья калины тяжело падали на землю и сочились, казалось, кровью.

Ехали уже долго, а лес по-прежнему давил путников плотными стенами, и чудилось, что ему не будет ни конца ни края.

– Какая тут к чертям гульба! – выругался Булавин. – Завел ты, Лунька, нас в дремучий лес.

– Подожди, Кондратий, – ответил Лукьян Хохлач, – зараз выведу на хорошее место…

Хохлач оказался прав. Скоро лес стал редеть, мельчать, затем перешел в кустарник, и неожиданно перед взорами казаков открылась живописная долина, поросшая высокой, застарелой травой. Вправо, у выступившей лысой бугровины, блеснула голубая полоска озера, заросшего густым камышом и чаканом.

– Вот где гульба-то! – восторженно воскликнул Григорий Банников и вдруг, взвизгнув, стремительно помчался, на скаку расправляя аркан. Он увидел, как совсем близко от него, мелькая темными спинами в высокой траве, с шумом промчался косяк тарпанов.

– Погоди, Гришка! – раздраженно крикнул Кондрат.

Но Банников не слышал сердитого окрика атамана. При виде косяка диких лошадей его охотничье сердце не выдержало: пригнувшись к гриве несущегося аргамака, гикая и визжа, он не сводил горящих глаз с косяка. У Гришки был необычайно резвый аргамак, но не менее резвы были и тарпаны. Уже часа два тщетно гонялся за ними Гришка. Он страшно злился на свое легкомыслие – ведь знал же он хорошо, что надо тщательно подготовиться к охоте. А тут словно сам черт попутал его: как мальчишка глупый, бросился он за табуном. Но возвращаться к товарищам с пустыми руками стыдно – засмеют. И Гришка продолжал гнаться за тарпанами, мало надеясь на успех. Аргамак его покрылся пеной и тяжело дышал. Банников знал, что еще немного – и его лошадь падет, но упрямство владело парнем, и он, не переводя дыхания, продолжал мчаться на своем из сил выбивавшемся коне. В его душе теплилась маленькая искорка надежды на то, что тарпаны также выбились из сил и, может быть, счастливый случай поможет ему поймать одного из них. И судьба словно сжалилась над Гришкой. Когда он потерял уже всякую надежду нагнать тарпанов, косяк вдруг, чем-то напуганный, остановился и затоптался на месте.

Гришке достаточно было мгновения. Наметив одного из жеребчиков, он бросил аркан. Петля со свистом взвилась. Жеребец испуганно вздрогнул, шарахнулся. Но было поздно. Петля змеей обвилась вокруг его мускулистой шеи. Тарпан дико взвизгнул, взвился на дыбы, потом рванулся, чуть не сбив с седла Григория. Но рука Гришки, занемев, накрепко, как железная, держала намотанный конец аркана. Жеребец, чувствуя, как петля все туже и туже сжимает его шею, захрапел от удушья и свалился на землю. Табун рассыпался. Спрыгнув с лошади, Гришка мгновенно замотал концом аркана притихшему тарпану ноги. Тогда только тарпан бешено забился, пытаясь освободиться от туго стягивающих веревок, но это было ему уже непосильно.

– Эге-ге-ге! – победно закричал Григорий, размахивая шапкой.

– Эге-ге-ге! – откликнулись далекие голоса.

Вскоре к Григорию подъехали гулебщики.

– Во! – горделиво указал он на связанного, не перестающего биться жеребца. – Видали, какой?..

– Добрый жереб, – похвалил Булавин. – Молодец, Гришка! Только, взгальный[37] анчутка, в другой раз смотри… не своевольничай, а то взбучку дам.

Расположившись станом и оставив все лишнее, казаки начали охоту. В долине столько было разного зверья, что разыскивать его долго не приходилось. Звери почти никогда не видели здесь человека, не боялись его и подпускали близко. Диких коз, свиней, лисиц, зайцев гулебщики брали нагоном на лошадях, засекая плетьми с зашитыми на концах свинцовыми пулями или закалывая дротиками. Порох и свинец берегли. Только в редких, крайних случаях, когда попадался более крупный зверь – кабан или медведь, – пускали в ход пистоли и ружья.

Лукьян Хохлач, увлеченный азартом охоты, имел уже немало добычи. Он убил двух лис, пять зайцев, сайгу и оленя.

На утомленном своем коне он преследовал теперь серну с двумя детенышами. Подняв красивую головку, проворная серна легко бежала от преследователя. Она давно скрылась бы от него, но ее задерживали детеныши. Неуклюжие и смешные, они, словно лохматые шарики, катились вслед за матерью, юркими мордочками отбрасывая мешавшую траву. Серна, вырвавшись далеко вперед, останавливалась, тревожно поджидая детей. Дождавшись и торопливо лизнув детенышей, несколькими легкими прыжками удалялась от них, останавливалась, с тревогой ждала, пропускала впереди себя, потом опять обгоняла их. Потеряв из виду своего преследователя, она становилась на задние ноги, торопливо озиралась и, в ужасе замечая приближающегося Лукьяна, снова бросалась вперед.

Хохлач, нагнав детенышей, двумя ударами плети уложил их. Разгоряченная лошадь пронеслась мимо, Лукьян ее не остановил – он знал, что серна должна вернуться к детям…

И она вернулась. Подбежав к мертвым зверькам, она стала их облизывать. Меткая стрела уложила серну рядом с ее детенышами.

Солнце спускалось за кронами леса. Сумеречные фиолетовые тени потянулись из далеких чащ.

Надо было спешить к товарищам, чтобы до темноты добраться до лагеря. Хохлач быстро привязал к седлу серну и ее детенышей. Он хотел было вскочить в седло, но услышал позади себя раздраженное хрюканье и обернулся. Его кольнули злые глаза вепря. Зверь, мгновение постояв, злобно взвыл и ринулся на Лукьяна. Тот не растерялся – не раз ему приходилось бывать в подобных переделках. Выхватив из-за пояса пистоль, он выстрелил в зверя. Раненый зверь яростно взвизгнул, на мгновение остановился, не спуская свирепых глаз с Лукьяна, потом снова с диким визгом ринулся на него. Испуганная лошадь захрапела и, рванув повод, умчалась в степь. Лукьян растерянно посмотрел ей вслед и с отчаянной решимостью ухватился за рукоятку кинжала. Едва он успел выдернуть его из ножен, как разъяренный вепрь налетел на него. Лукьян с силой пырнул в щетинистую грудь зверя кинжалом, и оба они – Лукьян и вепрь – упали…

Очнулся Хохлач уже поздней ночью. В боку чувствовалась щемящая боль. Он застонал. От него шарахнулись тени. «Чекалки!» – в ужасе подумал Лукьян и с трудом приподнялся. Шакалы сели невдалеке, зорко следя за ним горящими глазами. Лукьян закричал на них, замахнулся, они вздрогнули, но не двинулись с места.

Небо было звездное, ночь тихая, светлая. Долина жила ночной дикой жизнью. Где-то ревел медведь, тоскливо кричал филин. Неясными тенями метались ночные птицы, в кустах и по траве шуршали неведомые звери.

Лукьян пощупал раны. Они так болели, словно их жгло огнем. Он засыпал раны землей. Как будто немного полегчало.

Вепрь лежал, наполовину съеденный шакалами. Внутренности его валялись лохмотьями, и от них смердило. Хохлач нашел свой кинжал и побрел. Шакалы, протяжно завыв, тронулись за ним следом.

Пройдя немного, Лукьян остановился. Куда идти? Ночью трудно было отгадать, где находится лагерь. Разве разыщешь его ночью в таком состоянии? Ну а идти все-таки нужно, иначе шакалы живьем съедят. И снова Хохлач, опираясь на палку, медленно побрел, сам не ведая куда. Он дошел до кромки леса. Перед ним лежала тропинка. Но кто знает, куда она вела. Лукьян решил, что идти лучше, чем стоять на месте, и пошел по этой звериной стежке; ему показалось, что это была та самая тропинка, по которой они приехали сюда утром.

В лесу было еще страшнее, чем на открытом месте. Пошатываясь от бессилия, со страхом озираясь по сторонам, ощупью угадывая тропинку, Лукьян медленно брел по лесу. Противно воя и сверкая горящими глазами, от него не отставали шакалы. Лукьян больше всего на свете боялся всякого рода чертовщины. То ему мерещилось, будто леший протягивает из-за толстого ясеня свою костлявую руку, чтобы схватить его, то шарахающуюся тень совы он принимал за ведьму.

– Свят-свят господь Саваоф, да расточатся врази его…[38] – шептал он вздрагивающими губами и усердно крестился.

Так он шел долго, несколько часов подряд, готовый вот-вот потерять сознание от потери крови. Но мысль о том, что если он упадет, то погибнет, поддерживала его силы. Тропинка, казалось, была бесконечной. И в то время, когда у Лукьяна иссякали последние силы, он внезапно между стволами деревьев увидел блеснувший огонек. С огромным напряжением он ускорил шаг. Вынырнула небольшая полянка, освещенная тусклым светом луны. В конце ее, у темной стены леса, обозначилась неясными контурами маленькая лесная избушка. Из слюдяного оконца сочился мутный свет.

Хохлач проснулся в полдень. Он лежал на душистом сене, разостланном на нарах. В распахнутое оконце ярко било солнце, освещая убогую утварь в избушке.

Лукьян с любопытством огляделся. В избушке никого не было. В переднем углу, перед потемневшими от времени и копоти образами, горела лампада. На дубовом столе стояли деревянные миски и лежала старая потрепанная книга. На стене висел небольшой поставец с неприхотливой посудой.

Хохлач повернулся и застонал. Раны невыносимо ныли.

Дверь распахнулась, вошел высокий старик с пушистой серой бородой, в черном длинном, почти до пят, кафтане. Он нес травы.

– Очнулся, сынок? – спросил он ласково.

– Очнулся, – слабым голосом ответил Хохлач.

– Ну и слава богу, – перекрестился старик. – Кто это, сынок, тебя так изувечил-то? Какой зверь?..

– Вепрь.

– У, лихоманка его забери! – выругался старик. – То-то, я гляжу, сильный зверь тебя покалечил. Ничего, сынок, моли бога, что ко мне попал. Подлечу тебя маленечко… Вот приложу травки к твоим ранам, такой травки, что сразу же раны затянет. Есть такая у меня травка сынок, от ран. Диким авраном прозывается. Можно и болдыряк приложить, тоже помогает… Ай вот полевую свербожницу… А ежели таких трав под рукой не окажется, то можно шалфеем аль пыреем лечить раны…

Словоохотливый старик проворно растер траву в ступе и, сделав из нее мазь, приложил к ранам Лукьяна и перевязал чистой тряпицей.

– Теперь полежи денька два-три, пройдет. Вот зря ты только раны землей запорошил. Разболеться хуже могут… Не хочешь ли поесть, болезный, похлебочки грибной?

– Не хочу, – отозвался Хохлач.

– Ну что ж, – добродушно сказал старик, – неволить не буду. Погодя поешь…

Весь день Лукьян провел в болезненном полузабытьи. К вечеру ему стало лучше, и он попросил поесть.

– Поешь, поешь, сынок, – засуетился старик. – Хворому еда требуется.

Он подал Лукьяну миску с грибами и, подсев к нему на нары, стал рассказывать о себе, о своей жизни в лесу. Старик, по-видимому, уже давно не видел людей и был несказанно рад Хохлачу. Он заботливо ухаживал за ним, лечил, при этом без умолку говорил. За время своего одинокого житья в лесу он настолько соскучился по живой речи, что не мог насытиться разговором.

Старик был раскольник. Много лет назад, как только началось гонение на старую веру, он ушел на Дикое поле, выбрал себе местечко в дремучем лесу, построил избушку и жил одинокой жизнью среди природы и зверей.

– Зверя нужно уважать, – говорил старик. – Зверь – божья тварь, она все разумеет, только сказать не может. Я со зверями в ладу живу, они меня не трогают. Не тронь его – и он тебя не тронет… Только, конешное дело, надобно такое слово от зверя знать. Ото всего есть свое слово. Ежели слово знаешь, никакая напасть тебя не возьмет. Есть слово от зверя, есть от нечистой силы, от пули, от меча и стрелы, есть от хворобы, есть от глазу…

Через три дня Хохлач хотя и с трудом, но уже поднимался с постели. Старик целыми днями ходил по лесу, собирал грибы, ягоды, а Лукьян садился на порог избушки и тосковал.

Лес приглушенно шумел вершинами. В его глухом ропоте было что-то грустное и предостерегающее. От этого Лукьяну становилось еще тяжелее. Его не развлекали жизнерадостно щебечущие птицы, хлопотливо и забавно сновавшие по ветвям белки. Здесь, в вынужденном одиночестве, Лукьян много думал о своей незадачливой жизни. У него еще столько нерастраченных сил. С этими силами он мог бы чуть ли не мир перевернуть, а вот пропадают напрасно эти силы, не к чему их и приложить.

Казацкая душа его тосковала по несовершенным подвигам.

Глава IX

Всю ночь разыскивали казаки Лукьяна Хохлача. Григорий Банников привел его взмыленного аргамака с привешенными к седлу убитыми сернами, а сам Лукьян исчез – как в воду канул. Поискали-поискали его казаки и прекратили поиски, решили, что Луньку дикие звери растерзали.

Уже несколько дней бродили казаки по долине. Привольное здесь место. Много казаки за эти дни добыли зверя и дичи.

Как-то Кондрат Булавин охотился в камышах у озера. Охота здесь была обильная. Он набил уже кучу дудаков и пару лебедей.

Пустив в последний раз стрелу в гуся, Кондрат думал на этом закончить на сегодня охоту. Гусь упал где-то в камышах. Раздвинув заросли, Кондрат стал искать его. В камышах он вдруг увидел причаленный к берегу каюк, выдолбленный из ствола дуба. Это его изумило.

Как мог попасть сюда каюк? Кто его хозяин? Значит, уж не такой необитаемый этот лес.

Убитый гусь плавал саженях в трех от берега. Кондрат сел в каюк и оттолкнулся веслом. Лодка мягко поплыла, рассекая цвелую воду. Кондрат подобрал гуся и недвижимо сидел в каюке. Все здесь манило к отдыху, покою после долгого, утомительного дня. Хотелось посидеть так подольше, ни о чем не думая, ничего не делая, отдаваясь спокойствию и истоме, которые разливались по всему измученному телу.

Каюк медленно плыл, оставляя за собою длинный светлый хвост. Вода от каюка шевелилась, расходясь далеко большими кольцами, мелкой волной. Как зеркало, она отражала в себе мерцающую синеву неба. Точно прилипнув к воде, гладко лежали на ней зеленые лопухи.

Кондрат иногда брал весло и загребал им, потом снова клал его в лодку и смотрел в воду. Перед его взором в зеленом полумраке выступали волшебные подводные заросли. Причудливые, фантастические, они были неподвижны, словно облака зеленого клубящегося дыма застыли в воде..

Вода живет напряженной жизнью. Снуют жучки, ошалело скачут водяные блохи. Между стеблями водяных растений бесшумно, как во сне, скользят рыбы. Вот, блеснув золотой кожей в закатных лучах солнца, проплыл косяк жирных линей… Бегая вороватыми глазками и пружинно взмахивая хвостом, мелькнула огромная щука. Среди серебряных брызг мечутся от хищницы напуганные рыбешки.