Кондрат Булавин

Дмитрий Петров-Бирюк

Кондрат Булавин

Романы о казачестве

© ООО «Издательство «Вече», 2023

Часть первая

Глава I

Войсковой атаман Лукьян Васильевич Максимов беспокойно поднял с подушки взъерошенную, заспанную голову и прислушался. Сквозь железный ставень с улицы проникал гомон людских голосов. Атаман вспомнил, что сегодня необычный день. Сердце его болезненно сжалось, он торопливо сбросил с постели на пол сухие, мускулистые ноги и судорожно зевнул.

– Господи Исусе, – мелко закрестился он, – забот-то ныне сколько, забот-то… Напасть-то какая…

Подойдя к оконцу, атаман отодвинул засов и открыл ставень. На слюдяных глазках ослепительно заиграли солнечные лучи, по низкому, со сводами, потолку запрыгал радужный зайчик.

Атаман поспешно, но тщательно умылся, помолился богу и, подойдя к венецианскому зеркальцу, висевшему на пышном, вытканном золотом ковре, расчесал гребенкой лохматую голову и русую бороду. Звонко щелкнув внутренним замком, вынул из кованного железом сундука новые синие шаровары, расшитые узором, просунул в них ноги и натянул узкие красные сафьяновые сапоги с яркой астраханской расшивкой. Надев свой лучший голубой бархатный кафтан, отороченный серебряным галуном, атаман подпоясался широким синим кушаком, усыпанным дорогими украшениями. За кушак засунул турский пистоль с искусной резьбой на костяной рукоятке, привесил кривую саблю в серебряных ножнах и снова подошел к зеркальцу. С удовольствием оглядел себя, надвинул на голову, чуть набекрень, шапку с алым бархатным шлыком, с которого свисала кисть, унизанная жемчугом.

Максимов, широкоплечий, крепко сбитый казак, чуть выше среднего роста, обладал огромной силой и бычьим здоровьем. Он еще не стар, ему всего сорок пять лет. Лицо круглое, румяное. На лбу кольцами вьются русые, не тронутые сединой кудри. Из-под лохматых, густых бровей смело и решительно смотрят большие серые глаза.

Его можно было бы назвать русским красавцем-богатырем, если б правую щеку не безобразил багровый сабельный шрам от раны, полученной в бою под Азовом. Взяв булаву, Максимов собрался уходить. В горенку вошла атаманша, молодая, дородная, пышногрудая казачка.

– Уж уходишь, Луня? – окинула она своего статного мужа взглядом.

– Надобно идти, – вздохнул атаман и озабоченно проговорил: – Ты, Варварушка, будь наготове. Может, царь-то Петр Алексеевич поимеет охоту пожаловать к нам на обед. Бражного меду да фряжского[1] вина надобно побольше. Царь-то до хмельного охоч… Домрачеев да девок-плясуниц покличь…

– Не бойся, Луня, – усмехнулась атаманша, показывая свои чудесные белые зубы. – Не прогневлю царя-батюшку, сумею ему, сердешному, угодить… Будет доволен…

– Да уж знаю, знаю, атаманша, – ласково улыбнулся Максимов. – Баба ты ловкая, когда захочешь, то любому можешь угодить…

Потрепав жену по румяной щеке, атаман вышел.

На улицах Черкасска было необычайное оживление. Несмотря на раннее утро, сновали толпы народа.

Ждали прибытия Петра Первого.

Царь плыл на кораблях из Воронежа в Азов. Хотя о его приезде не объявлялось, молва об этом сразу облетела окрестные городки и станицы. Люди отовсюду стекались в Черкасск, чтобы увидеть царя.

Казаки в цветных кафтанах и зипунах, увешанные оружием, казачки в азиатских ярких нарядах, татары в полосатых халатах, калмыки в ерчаках[2] из жеребячьей шкуры, иноземные купцы, старики и ребятишки шумно заполняли улицу.

В торговых рядах купцы торопливо открывали лавки и лари, выбрасывали на полки разнообразные диковинные товары.

Толпы людей ходили от ларя к ларю, от лавки к лавке и изумлялись невиданным заманчивым вещам. Полки расцветились шелковыми и камковыми материями, парчовыми тканями, яхонтами, жемчугами. На нитках висели золотые и серебряные, с дорогими каменьями, женские украшения. Кучами лежал сафьян всех цветов, сапоги, расшитые узорами чудесной азиатской работы. Морской пеной взбивалась кисея. Ослепляюще отсвечивали на солнце стеклянная заморская посуда, восточные медные кувшины с тонкой шеей, турецкое и генуэзское оружие, венецианские зеркала. Лежали вороха азиатских сладостей, сухих варений. Пирамидами громоздились бочонки с фряжскими винами, фруктовыми наливками, водкой.

У стружемента[3], покачиваясь на волне, стояли греческие, турецкие и итальянские корабли и галеры, доставившие в Черкасск грузы. Хозяева судов, распродав товар, толпились около татарских мурз, торговавших ясырью[4]. Десятка три оборванных и грязных невольников – ногайцев и кавказских горцев – угрюмо сидели со связанными руками на привязи у столбов и покорно ждали своей участи.

В тени мохнатой вербы сидел на разостланном зипуне старый домрачей с длинными запорожскими седыми усами. Рассеянно поглядывая вокруг мутными старческими глазами, он дергал звонкие струны домры и тихим, слегка дребезжащим голосом пел:

Ой, да на славной було, братцы, на речушке,Да на славной було, братцы, на Камышинке,Собиралися там люди вольные —Все донские, гребенские, козаки яицкие.Собирались воны, братцы, во единый круг.Во кругу-то стоят воны, думу думают…

– Дед Остап! – удивленно воскликнул молодой казак в алом суконном кафтане, останавливаясь около старика. – Хай тебе лихо, да неужто ты?.. Здоров был, дед!

– Слава богу, сынку, – недоумевающе поднял на него выцветшие глаза домрачей. – Правду гутаришь, я дид Остап… А ты кто такий, а?

– Ай не признаешь, дед? – радостно смеясь, нагнулся к нему казак. – Не признаешь, а-а?..

– Ни, сынку, не признаю.

– Эх ты, дед! – укоризненно сказал казак. – Стало быть, не хочешь признавать старых друзей, а?.. Гришку-то Банникова помнишь али нет?.. Помнишь, как в Азове вместе турок били? Неужто забыл, старый, Гришку, а?

– Ге-ге, Грицько! – обрадованно воскликнул старик. – Ха, бисов сын!

Старик хрипло рассмеялся и с необычной для его лет живостью поднялся и расцеловал Григория.

– Здоров, здоров будь, козаче!.. Ге-ге, да який же ты громадный стал, – с удивлением рассматривал он молодого казака с ног до головы. – Ты ж пид Азовом совсем махоньким хлопчиком был… Як же годы швидко бегут, ой-ей-ей!.. Вы, молодые, растете да гарными козаками становитесь, а мы свий вик отживаем, – вздохнул старик.

– Стало быть, признал, старый? – удовлетворенно засмеялся Григорий. – Что ж тут делаешь, дед, а?..

– А вот сижу, Грицько, да песни людям граю, про старое вольное козачье товарищество пою… Себе пропитание добываю… Який добрый чоловик грош бросит, а який ломоть хлеба подаст, або кусок сала, ай яичко… Вот и сыт бываю… Так и живе старий рубака, дид Остап…

– Плохо, видно, ты живешь, дед.

– Ни, гарно, Грицько!.. Мне бильшего не надобно. Ей-богу, гарно! Меня уси любят и уважают…

– Ну как же тебя, дед, не любить! Ты же хороший старик.

– Хороший, – согласился старик и спросил: – Где ж зараз, Грицько, обретаешься?

– О, дед, я в начальных людях, – самодовольно сказал Григорий. – В Бахмут-городке на соляных варницах. С Кондратием Булавиным вместе, есаулом к нему приставлен… А ныне приехали мы с тем Кондратием в Черкасск царя встречать. Челом бить будем. Забижают нас, дед, черкасы[5] с полковником Шидловским, хотят наши донские варницы отобрать.

– Так, так, – качал седой головой старик, – изюмцы, что ль, забижают-то?

– Да не только они – и другие.

– Ну, сынку, царь разберет, на чьей стороне правда.

– И мы так думаем… Ну, пойдем, дед, в кабак, угощу со встречи.

– Що ж, Грицько, дело це дуже гарное. Пидемо, – охотно согласился старый запорожец и, закинув домру за плечо, пошел вслед за Банниковым.

Кабак стоял в центре городка, недалеко от атаманского дома, близ церкви. Ничем особым он не отличался от других в ряду стоявших с ним куреней. Лишь длинный шест у дверей с расколотым горшком наверху да сорокаведерная бочка с вином у крыльца указывали на то, что это был кабак.

Григорий толкнул ногой дверь. Она со скрипом распахнулась: из кабака повеяло винным перегаром и табаком.

– Входи, дед, – пропустил впереди себя старика Григорий и шагнул через порог вслед за ним.

В кабаке, несмотря на ранний час, уже сидело с десяток казаков за жбаном вина.

– Га, Гришка!.. Банник!.. – послышались веселые голоса. – Садись с нами. Садись и ты, дед Остап!

Казаки раздвинулись на скамьях, освобождая место Григорию и домрачею.

– Ну, братцы, – сказал Григорий, усаживаясь за стол, – угощать буду я… Якудра! – крикнул он кабатчику. – Пои нас вином, чтоб ажно носы посинели.

Вытащив из кармана туго набитый деньгами кошель, бросил кабатчику. Тот на лету поймал его и налил огромный жбан вина. Прислужник едва донес его до стола.

– Пей, братцы! – радушно угощал Григорий. – В кошеле у меня денег много, да и Якудра еще сдачи даст.

Когда выпили по нескольку ковшей, Григорий, хмелея, стал взволнованно размахивать руками.

– Ведь вы ж поймите, братцы, – жаловался он, – вечно мы, донские казаки, владеем речками Бахмутом, Красной да Жеребцом. На речке Бахмуте мы нашли соленые воды, выкопали там колодцы, начали варить соль. Другим завидно стало, начали к нам приходить разные люди: минчане, торяне, изюмцы, тож норовят соль варить… А полковник Шидловский своим казакам по той речке городки строит. Да разве ж это не обидно нам? Обижают донских казаков. Где ж правда?

– Была правда, да заржавела, – вздохнул дед Остап.

– Ототрем, дед, ржавчину! Вот те господь, ототрем! – запальчиво сказал Григорий. – Расскажем царю о наших обидах, рассудит он по-справедливому…

– Здорово были! – раздался у дверей веселый басовитый голос.

Все обернулись на возглас. В дверях стоял высокий, стройный казак в бархатном, вишневого цвета кафтане. Вид у него был щеголеватый, бравый. Широкий пояс, подбитый голубым бархатом, расшитый золочеными нитками и украшенный каменьями, туго охватывал его стан. На поясе, на серебряных застежках, висела кривая турецкая сабля с белой костяной ручкой.

Казаку, было лет под сорок. Смуглое красивое лицо его было бронзовым от загара. Мягкая черная бородка обрамляла худощавые щеки.

– А, Кондратий! – воскликнул Григорий. – Заходи. Выпей за здоровье Донского Войска.

– Это можно, – усмехнулся Булавин и, подойдя к столу, поздоровался с казаками. – Здоровы были, братцы!..

– Здорово, Кондратий… здорово! – приветливо откликнулись сидящие.

Григорий налил в ковш вина, подал Кондрату:

– Пей.

Кондрат сдернул с черной курчавой головы бархатную шапку, опушенную каракулевым мехом, и взял ковш.

– За ваше здоровье, казаки, – кивнул он головой. В левом ухе у него блеснула крупная золотая серьга с изумрудом. – Выпьем, чтоб родня не журилась.

Поднеся ковш ко рту, Кондратий заметил старого запорожца, который не спускал с него глаз.

– Дед Остап, неужто ты?

– Угу, сынку, угадал, – ощерил беззубый рот старик. – Я дед Остап, на ногах стоять ослаб.

– Здоров, здоров был, старина! – расцеловал его Кондрат. – Где ж ты пропадал эти годы?

– Эге, Кондратий! – воскликнул старик. – Да де ж я не был за ци годы! Был в Московии, был на Украине, был везде, где люди православные живут… Дуже богато исходил я за ци годыны путий-дорозий… Много бачил горя и слез людских, тильки радостей мало… Вот я и ходил, веселил людей…

– Подвинься, дед, – сказал Кондрат, – сяду возле тебя, погутарим, старое вспомним…

– Садись, садись, Кондратий, – радостно подвинулся старик. – Давненько не видались, побалакаем…

Обняв старика, Булавин стал расспрашивать его о житье-бытье. Лицо Кондрата светилось ласковой улыбкой. Он рад был видеть старого домрачея.

Булавин немало провел со старым запорожцем бурных дней и ночей в набегах и битвах с крымскими татарами, ногайцами, турками. Никогда не расставался этот веселый старик со своей звонкой домрой. В грустные минуты он умел веселить и тешить казаков.

– А ну, дед Остап, вспомним старину, – хлопнул старика по плечу Кондрат, – сыграй веселую.

– Веселую? – озорно взглянул старый запорожец из-под лохматых бровей на Кондрата. – Ладно. Хай буде так.

Дернув струны, он запел:

Стой, хлопче, не валяй,Кубелек[6] не марай.Кубелек мой кумашной,Работы домашной.Кубелек я сниму,Потом тебя обниму…

Несколько казаков пустились в пляс.

Кондрат, сверкнув золотой серьгой, сорвался с лавки и также пошел плясать, вздергивая широкими плечами.

Казаки, посмеиваясь, подпевали:

Кубелек я сниму,Тебя крепко обниму…

– Оце добре, казакови! – воскликнул домрачей, когда Кондрат, вспотевший и багровый, тяжело дыша, опять сел рядом с ним. – Дуже добре, дай поцелую.

Они расцеловались.

Потом снова пили, плясали, пели песни. Кондрат поднялся.

– Хватит, браты! Пошли встречать царя.

Казаки шумно повставали и веселой гурьбой, с шутками, со смехом вывалились на улицу.

У кабака стояла толпа. Маленький, тщедушный рябой казачок, с редкой белесой бороденкой, в алом потрепанном зипуне, размахивая руками, что-то рассказывал. Окружающие смеялись.

– А вот кабы такую распить, атаманы-молодцы, – указал казачок на сорокаведерную винную бочку у крыльца, – душа сразу взыграла б…

Увидев выходивших из кабака казаков и среди них Григория Банникова, он обрадованно закричал:

– Гришка!.. Банник!.. Поломай тебя грец, ты что ж это, с Бахмут-городка приехал, денег много привез, сам пьешь, а друзяков своих не угощаешь? Эх ты, а еще односум[7]…

Банников осоловевшими глазами вгляделся в рябого казачишку.

– А, Мишка Сазонов!.. Здорово!.. Иди, олух, угощу…

Сазонов облизнул губы, подошел к Григорию. Подмигнув казакам, он сказал:

– Пропили отца, пропьем брата, еще матушка брюхата, что-нибудь да родит.

Казаки захохотали. Мишка Сазонов был весельчак. Что бы он ни сказал, все вызывало смех у толпы.

Григорий полез в карманы, но они были пусты.

– Нету денег, все пропил.

– Жадничаешь, – сказал Мишка обиженно. – Жалко тебе ковш поставить…

– Я жадничаю? – изумился Григорий. В глазах его вспыхнули гневные огоньки. – Ах ты, рябая тетеря, да я тебя до смерти запою. Якудра! Яшка!.. – заорал он кабатчику. – Какая цена твоей бочке? – пнул он ее ногой.

Кабатчик, краснолицый, здоровенный детина в синей суконной однорядке, раздумывая, почесал затылок.

– Не трогай, Григорий, – сказал он, – все едино у тебя грошей нет…

– Замолчи! – свирепо крикнул на него Григорий и, отстегнув красный пояс с саблей, сбросил с себя нарядный кафтан, кинул его кабатчику.

– Хватит за бочку?

Яшка отрицательно мотнул лохматой головой.

– Мало.

Григорий, распаленный, гневный, молча опустился на крыльцо, стащил с ног сафьяновые сапоги, бросил кабатчику.

– А теперь хватит?

– Мало, – качнул снова головой кабатчик.

– Грицько, – пьяно пошатываясь, подошел дед Остап к Григорию. – Пидемо видциля… Хай их к бису… Пойдем побачим царя… Голому ж срамно на царевы очи показаться. Пойдем…

Но Григорий был сильно раззадорен.

– Не лезь, дед Остап, – отстранил он старика, – не может быть того, чтобы Гришка Банников жадным был… Не может!..

Он сорвал с себя полотняную, расшитую цветными нитками рубаху и бросил Яшке.

– На, анчутка! [8]

Яшка пощупал заскорузлыми пальцами рубаху, кинул ее на кафтан.

– Мало, Гришка, – вздохнул он, – вино дороже стоит…

– У-y… дьявол! – скрипнул зубами Григорий и, шатаясь, с трудом стащил с себя штаны и даже подштанники. – А теперь хватит?

– Да ладно уж, – проговорил кабатчик, – хоть и в убыток, но пользуйся на здоровье. Бог с тобой.

– Будет те дурить-то, Гришка, – строго сказал Кондрат, подходя к Банникову. – Ты что, ай белены объелся? Надевай свои причиндалы[9], пойдем.

– Отстань, Кондратий, – оттолкнул его Григорий, – дай душе казачьей взыграться!..

– Ну, леший с тобой, – махнул рукой Булавин и, твердо держась на ногах, упругой походкой пошел на пристань. Он знал неукротимо буйный нрав Банникова.

– Якудра, ковш! – потребовал Григорий и, подвязав на голый живот кушак с саблей, сунул за него пистоль. Надвинув на голову шапку с красным шлыком, выхватил из ножен саблю, сбил с бочки затычку.

Кабатчик подал ему ковш.

– Подходи, атаманы-молодцы! – загремел Григорий. – Подходи, честная станица!.. Гришка Банников ныне угощает всех. Подходи, молодцы!..

Казаки тесно обступили его. Проходившие мимо по улице бабы и девки заинтересовались, кого это так тесно обступили казаки, заглядывали через плечи. Увидев оголенного казака на бочке, с визгом отскакивали:

– Ой, девоньки ми-илые! Голый, голый там!..

Григорий, сев верхом на бочку, зачерпнул ковшом вина, подал Сазонову.

– На, рябой вахлак, пей, антихрист, покуда с ног не упадешь.

Взяв ковш, Мишка Сазонов посоветовал Григорию:

– А ты, Гришка, прикрылся бы… а то вон бабы-то смеются.

– Замолчи, рябой! Не твое дело.

– Ну, тогда будь здоров, – смиренно сказал Мишка. – По дедушке Ермаку, по донскому казаку… Наше дело маленькое: дают – бери, бьют – беги… – И махом опорожнил ковш. – Спасет тебя Христос, Гришка, – сказал он, причмокивая языком и обтирая ребром ладони усы, – доброе винцо… Дай бог, чтоб вовек не переводилось…

– Пей еще, – зачерпнул снова Григорий.

– Погоди, Гришка, – отстранился Сазонов. – Пусть другие пьют, а я покуда пообожду.

– Нет, дьявол, пей! – грозно закричал Григорий. – Пей, анчутка!.. Пей! Не то так дам в твою поганую морду, кровью умоешься… Жадный, говоришь? Пей, покуда не упадешь.

– Ну что ж, наша душа кривая, все приймае, – с шутовской ужимкой взял ковш Мишка.

Казаки, переминаясь возле Мишки, нетерпеливо поглядывали на него и бросали жадные взгляды на бочку.

– Пей еще! – свирепо гаркнул Григорий на Мишку, когда тот вздумал было отказаться от нового ковша.

Мишка подряд выпил пять ковшей, шестого не осилил и, свалившись у бочки, захрапел.

Григорий злорадно ухмыльнулся и, вырвав из рук Мишки ковш, зачерпнул из бочки.

– Подходи, новый! – крикнул он. – Пою всех. Подходи, любой! Дед Остап, играй веселую. Гуля-им!..

Раздались пушечные выстрелы. К городу подходили царские корабли.

На стружементе, пестрея яркой, разноцветной одеждой, царских кораблей ожидала огромная толпа. Впереди всех стояли войсковые старшины во главе с атаманом Максимовым, держа в руках дарованные царями Донскому войску знамена, бунчуки[10], хоругви, клейноды[11].

Махальные, расставленные на берегу Дона на много верст вверх от Черкасска, уже часа два как сообщили, что царские корабли показались. Но кораблей все еще не было, и народ нетерпеливо томился в ожидании, напряженно вглядываясь в песчаную луку, из-за которой они должны были вот-вот появиться…

Из-за мыса, обросшего яркой кудрявой зеленью кустарников, трепеща на ветру царским флагом, показалось судно. Толпа на берегу разразилась радостными криками.

Вслед за царским кораблем из-за мыса появились и остальные. На колокольнях в захлебывающемся перезвоне ликующе заголосили колокола. С городских стен загрохотали пушки. На кораблях вспыхнули белые дымки – отвечали на салют.

На берегу толпа бурно ревела. С кораблей тоже что-то кричали и размахивали шляпами. На корме переднего корабля, опершись на эфес шпаги, недвижно стоял высокий человек.

– Он!.. Он!.. – из уст в уста пробежало в толпе.

Корабль со страшной нептуньей мордой, заскрипев о песок, ткнулся носом, как телок в вымя, в мягкий берег. Матросы засуетились, причаливая и сбрасывая сходни.

Высокий человек в нитяных черных чулках, облегавших мускулистые икры, в черном бархатном кафтане с обшитыми золотом пуговицами, в кружевном белом галстуке, поправив на голове черную треуголку, быстро сошел с корабля на берег.

– Ура-а! – неистово заорала толпа.

Высокий человек остановился, оглянул кричавшую толпу, взмахнул шляпой.

Атаман Максимов, бросив наземь булаву, плюхнулся ему в ноги. Высокий человек нахмурил густые черные брови.

– Встань, – сказал он недовольно, – не люблю, чтоб в ногах валялись.

Атаман поднялся и, низко поклонившись, растроганно сказал:

– Великий государь, царь и великий князь…

– Ну-ну, ты это оставь, – поднял руку Петр, отмахиваясь от Максимова. – Говори попроще, Лунька.

– …мы, твои холопы, – сбитый с толку, сконфуженно проговорил атаман, – донские атаманы с товарищами и все войско Донское с низу до верху[12] челом бьем… Не гневись, великий государь, отведать донского хлеба-соли.

Из толпы к царю шагнул войсковой старшина Илья Зерщиков и с низким поклоном подал ему на серебряном подносе пышный зарумянившийся пшеничный каравай с солью в позолоченной солонке.

Илья Зерщиков был долговязый, сухощавый казак лет под пятьдесят, черный, как цыган, с беспокойно бегающими плутовскими глазами и большим носом, изогнутым, как клюв у хищной птицы. Пышная черная борода веером стлалась на груди. Одет он был нарядно – в синий суконный кафтан, украшенный золотым шитьем.

Петр остро взглянул на него и, взяв из его рук поднос с хлебом-солью, сунул одному из свитских офицеров.

– Спасибо, молодцы донские атаманы и все ваше войско Донское, за хлеб-соль! – сказал он громко. – Жалую вас за вашу верную, добрую службу своей милостью!

– Ура-а! – взмахивая булавой и глядя на толпу, тонкоголосо закричал атаман.

– Ура-а! – подхватила толпа. – Ура-а!

Петр помахал шляпой и сказал атаману:

– Ну, пойдем, Лунька, в городок.

Царь шагнул на толпу. Народ попятился, давая ему дорогу.

Хотя атаман Максимов был не мал ростом, но чтоб разговаривать с царем, ему приходилось задирать голову.

– Батюшка государь, Петр Алексеевич, – пытаясь уловить милостивый взгляд царя, заговорил атаман, – изъяви свою милость отведать угощения моей атаманши Варвары. Ужо попотчует тебя, милостивца, чем богаты…

– Ну что ж, атаман, – согласился Петр. – Ведь… в дороге горло пересохло, – хрипло засмеялся он. – Надобно маленько промочить…

Петр раньше бывал в Черкасске и знал, где жил Максимов. Он быстро зашагал к атаманскому дому. Лукьян Максимов, старшины и вся свита рысцой трусили за ним, едва поспевая: больно уж быстро ходил царь. По пути он все время кивал головой, отвечая на приветствия народа, густо заполнявшего улицы. Внезапно Петр остановился перед кабаком.

– Что это, Лунька? – указал он.

Атаман глянул, куда указывал царь, и обомлел от ужаса.

У кабака, верхом на бочке, сидел голый Григорий Банников. Кроме лихо заломленной набекрень запорожской шапки, на нем ничего не было. Голое пузо опоясывал кушак с саблей, из-за которого торчала рукоятка пистоля. Григорий, пьяно раскачиваясь на бочке, кособоко держал ковш, проливая вино, и бессмысленно поводил глазами. Кругом лежали вповалку спящие пьяные казаки. Прислонясь спиной к крыльцу, сидел дед Остап. Заливаясь пьяными слезами, обводя печальным взглядом спящих казаков, он ожесточенно дергал струны домры и хрипло пел:

Огурчики мои-иОгородненькие-е,Я вас садила-а,По-оли-ива-ала-а…

Петр с минуту молча смотрел на эту живописную картину и вдруг захохотал:

– Бахус!.. Ей-ей, Бахус!.. Лунька, почему он голый, а с оружием?..

– Великий государь, – смущенно сказал атаман, – казак все может пропить, вплоть до сподников и портянок, но оружия он никогда не пропьет.

Петр, глядя на Григория, весело хохотал. Хохотали старшины и есаулы, хохотала свита, хохотал и народ. А Григорий, покачиваясь на бочке, недоумевающе осоловевшими, тоскливыми глазами смотрел на смеющихся людей, не понимая, над чем они смеются. Потом, сожалеюще покачав головой, страдальчески сказал:

– Пошли вы… – он сказал такое, от чего царь пришел в еще больший восторг.

Григорий поднес к губам ковш, выпил из него без передышки и, покачнувшись, свалился на Мишку Сазонова и захрапел.

Шагая через тела спящих казаков, Петр пробрался к Григорию и попробовал было снять с него саблю. Григорий сразу же очнулся и осыпал царя градом отборнейших ругательств.

– Молодец! – искренне восхищенный, сказал Петр. – Пьян, пьян, а зело крепко бережет свое оружье. Лунька, – обратился он к войсковому атаману, – отныне будет у тебя такая войсковая печать: голый казак верхом на бочке, с чаркой и ружьем в руках…

Глава II

За большими дубовыми столами, накрытыми синими, расшитыми серебряными травами и золотыми серпами скатертями, расселись гости. Царь сел в переднем углу, под образа. По правую руку уселся хозяин, атаман Максимов, по левую – Илья Зерщиков. Свитских генералов и офицеров рассадили между войсковой старшиной[13].

Немало турецкого и татарского добра, добытого в набегах, хранилось в кладовых атамана. В честь великого государя он вытащил из кладовых на стол самую дорогую посуду.