Кондрат Булавин

Взгляды гостей внимательно скользили по золоченым кувшинам, серебрянымы ендовам[14] с фряжскими винами и бражными медами разных сортов, по дорогим, с каменьями, кубкам и ковшам.

Десяток огромных золоченых и серебряных блюд и разносов были доверху заполнен сладостями: пряниками, коврижками, обсыпанными маком, кнышами, печениками, труби́чками, чилипеками, разными марафетами[15] и фруктами.

Взглянув на богатства, выставленные на столе, царь с любопытством окинул быстрыми черными глазами горницу. Стены обвешаны богатыми коврами, на коврах ятаганы с ручками из рыбьего зуба, разных образцов пистоли, сабли, ружья, сайдаки[16]. Все это – в золоте, серебре, в дорогих каменьях.

– Богато ты живешь, Лунька, – подмигнул Петр.

– Не гневим бога, государь, – вздохнул Лукьян. – Все это добыто, великий государь, у нехристей в турских да татарских землях кровью наших отцов да дедов…

И тотчас же ему пришло в голову: зачем он все это выставил на столы? Как бы не отобрал Петр его богатства. Прослышал он, что все монастыри обобрал царь и боярской казны коснулся, все на вооружение войска обратил.

– Тут моего-то добра мало, государь, – дрогнул голос у атамана, – войсковое это добро, не дуваненное[17].

Петр понял его и, смеясь глазами, сказал:

– Пожертвовал бы, Лунька, малую толику в казну царскую. Зело великую нужду терпим. Воевать не с чем со шведом.

У Лукьяна тоскливо заныло сердце: «Ну вот, так и знал».

– Да уж какое тут добро, государь? – невесело сказал он. – Так это, дермо пустое… Да и войсковое оно, не мое…

– У тебя тож, Лунька, поди, добра немало? – насмешливо посмотрел на него царь. – Поди, на своем веку нажил знатно?

– Да нет, великий государь, – уклончиво ответил атаман, – где уж нам? Ныне турка да татарва захудалая пошла, не то, что в старину… Бедно стали жить… Нечем поживиться у них дюже…

И, желая поскорей переменить неприятный разговор, Лукьян налил вина в высокий золотой кубок на птичьей ножке, с поклоном подал царю.

– Прошу покорно, великий милостивец, отведай. Варварушка, – позвал он жену, – пусть ясырки обед подают…

Петр, подняв высоко кубок, весело взглянул на разрумянившуюся от хлопот красивую чернобровую атаманшу, нарядившуюся в лучшие, праздничные одежды.

– Выпьем за здоровье атаманши Варварушки! За ее щи и пироги!

Атаманша зарделась еще больше, польщенная вниманием царя.

– Кушай на здоровье, царь-батюшка, – поясно поклонилась она, – не гневись на нас, холопей твоих. Чем богаты, тем и рады угостить…

– На тебя, Варварушка, – засмеялся царь, – никак нельзя гневаться… Ишь ведь ты какая ласковая, приветливая…

Он опорожнил кубок и зачмокал губами.

– Винцо доброе… Свое, Лунька, ай нет?

– Привозное, великий государь, заморское, – проговорил доселе молчавший Илья Зерщиков. – Свое-то у нас, государь, больно кислое.

– Что же своего доброго вина не заводите?

– Винограды плохие.

– Плохие? – нахмурился Петр. – У вас самый раз бы добрые винограды разводить: земли знатные… Вот сходил я со струга в Цимлянском городке, ковырял палкой землю. Земля-то такая же, как и на Рейне либо в Бургундии. Добрая у вас земля под винограды… Вот ужо, Лунька, пришлю я тебе заморских черенков виноградных, повтыкайте в своих городках, как приеду в другой раз, чтоб угощали меня своими добрыми винами и виноградами…

– Ужо угостим милостивца, – льстиво сказал Зерщиков, плутовато забегав глазками, – доволен будешь своими холопами.

Петр, о чем-то вспомнив, озабоченно полез в карман.

– Зело богатый ваш край. Богатый, а вы о том и не ведаете… Вот, – извлек он из своего кармана несколько черных блестящих камней и разложил их на столе, – великое богатство наше… И все это на вашей, донской земле…

Лукьян Максимов и Зерщиков изумленно переглянулись и недоверчиво взглянули на царя – дескать, не шутит ли он. Но лицо царя было серьезно и задумчиво.

– Великий государь, – усмехнулся Лукьян, – такого дерма у нас, на Старом поле, великое множество. Хоть Дон пруди им… Только невдомек мне, великий государь, какое же это богатство? Ума не приложу, для чего эти камни. Правда, в студеную пору пастухи те камни в костры бросают, обогреваются, знатно горят они…

– Вот-вот! – оживился Петр. – В том-то и дело, что они зело знатно горят…

Глядя на черные камни, лежавшие перед ним, Петр глубоко задумался.

– Не ведаю, дойдут ли мои руки до этого камня, – раздумчиво проговорил он, – но сей минерал, если не нам, то нашим потомкам будет весьма полезен…[18]

Бережно собрав со стола камни, он снова положил их в карман.

– Богатая у вас, Лунька, земля, богатая. Только не умеете вы из нее богатства брать.

Ясырки – пленные турчанки и татарки – начали подавать обед.

Обед начался с кругляков – пирогов, начиненных рублеными перепелками. За ними последовали холодные закуски: студень, говяжьи языки с солеными огурцами, жареный поросенок. Ясырки не спускали глаз с гостей и, как только одно блюдо поедалось, подавали другое.

После холодных закусок принесли горячие блюда: щи, похлебку из кур, сваренную с сарацинским пшеном и изюмом, суп из баранины с морковью, дулму из капусты с рубленым мясом и огурцами.

Атаман с каждым новым блюдом подливал в кубок вина. Поднимая кубок, провозглашал:

– Здравствуй, наш великий царь-государь в кременной Москве, а мы, донские казаки, на тихом Дону!..

Во время одной из таких здравиц бахмутский атаман Булавин Кондрат порывисто поднялся со скамьи и, высоко подняв ковш, звонко крикнул:

– Здравствуй, войско Донское с верху до низу и с низу до верху!

И, выпив ковш до дна, опрокинул его над своей головой.

Петр остро взглянул на Кондрата, поманил его.

– А ну, молодец, подь сюда. Где я тебя встречал? Обличие твое мне что-то зело знатно…

– Под Азовом, великий государь, в тысяча шестьсот девяносто шестом году, – почтительно, но с достоинством ответил Кондрат. – Я первый со своей сотней на азовские раскаты вбежал…

– Помню, – сказал Петр. – Я тебя не наградил тогда. Какой награды хочешь, казак?

Заметив, что ясырки уставляют стол новыми блюдами – блинцами, лапшевниками, сюзьмой, он хрипло рассмеялся:

– Лунька, что это ты ныне хлебосольный такой? Гляди, обкормишь, беда будет…

– Не обессудь, государь, – наклонил голову атаман, – для своего милостивца, царя-батюшки, ничего не жалко…

– Не жалко? – захохотал Петр. – А вот пожертвовать в казну жалеешь.

Видя, что эти слова не по душе Максимову, захохотал еще громче. Потом, обрывая смех, спросил у Кондрата:

– Так какой награды, атаман, хочешь?

– Никакой награды, государь, мне не надо, – сказал Булавин и поклонился. – Спасет тебя Христос, государь, на добром слове… Дозволь, государь, челом бить. Выслушай твоих верных холопов, донских казаков…

– Говори, – разрешил Петр, с любопытством глядя на крепко сложенную фигуру бахмутского атамана.

– С незапамятных времен, великий государь, мы, донские казаки, владеем речками Бахмутом, Красной и Жеребцом. Понастроили мы там соляных варниц. А ныне вот начал нас полковник Шидловский со своими изюмскими казаками обижать. Приходят они к нам, дерутся, ругаются, похваляются побить нас до смерти. Хотят, чтоб мы ушли с тех речек, а они б там заселились… Повели, великий государь, тому полковнику Шидловскому не обижать нас. Пусть он со своими казаками уйдет с наших земель…

Петр задумался.

– Великий государь, – сказал Илья Зерщиков, – правду истинную говорит атаман Кондратий Булавин: дюже забижает нас полковник Шидловский со своими казаками.

– Ладно, будь по-вашему, – произнес Петр, – разберусь… А сейчас не будем о том говорить… Лей, атаман, вина, подставил он Лукьяну пустой кубок.

Наполнив кубки и ковши вином, Максимов позвал домрачеев, которые чинно расселись на скамьях в углу. Атаман кивнул головой, домрачеи дернули струны и запели:

Против моего двораПриукатана гора.Приукатана, прилита,Башмачками прибита…

Из дверей в горницу впорхнули девки-плясуницы с тулумбасами[19]. Ударяя в них, плясуньи закружились по горнице, сверкая озорными глазами, серебряными и жемчужными ожерельями, монистами.

Все они были молоды, цветущи; наряды их красивы, ярки.

Гости поднялись и отодвинули столы к стене, давая простор танцовщицам. Домрачеи пели:

Подломился каблучок,А я, млада, на бочок…Струны звенели: дрын… дрын… дрын…

Звонкоголосо подпевали девки-плясуницы, колотя в тулумбасы и притаптывая цветными сапожками с колокольцами:

Я упала да лежу,Во все стороны гляжу…

Сливались девичьи голоса с мужскими, нежно звенели домры и сломницы под искусным перебором старых музыкантов, гремели бубны, стучали каблуки с колокольцами.

…Туда глядь, сюда глядь,Меня некому поднять…

Шум и гам проникали на улицу через распахнутые настежь узкие оконца атаманского дома. На улице толпа народа прислушивалась к веселью; переговаривались, посмеиваясь:

– Загуляли атаман с царем.

Вечерело. Ясырки зажигали позолоченные шандалы[20]. Петр, захмелев от вина и духоты, вышел на крыльцо подышать свежим воздухом. В темных сенях кто-то зашуршал.

– Кто это? – обернулся царь.

– Это я, царь-батюшка, – тихо ответил женский голос, – доглядеть вышла, не приключилось бы чего с тобой плохого…

По голосу Петр узнал атаманшу.

– Подь сюда, Варварушка, – позвал он ее.

Шурша атласными шальварами, атаманша подошла к царю. Он притянул ее к себе.

– Ой, Варварушка-свет, в голове шумит.

– А ты приляг, милостивец, все пройдет.

– Нет, уж лучше постою на ветру, голова посвежеет… Ух ты, какая же ты ладная, пригожая, – засмеялся он, обнимая атаманшу. – Раскормил тебя Лукьян на вольных хлебах. Дай тебя поцелую, женка, сладко…

Он разыскал своими горячими губами ее губы и крепко поцеловал. Атаманша захихикала.

– Ой, царь-батюшка, да и горяч же ты больно!

– Ты тож, женка, горяча, как жар, – усмехнулся Петр и заглянул ей в глаза.

В сумеречной мгле глаза у атаманши поблескивали ласково, маняще…

На городских колокольнях в ликующем перезвоне захлебывались колокола по случаю пребывания царя в казачьей столице.

Глава III

Царь Петр придавал большое значение своей поездке в Азов и на Дон. Россия недавно одержала победу над злейшим врагом – турками и овладела первоклассной по тому времени турецкой крепостью Азовом. Как бельмо на глазу, эта турецкая крепость на протяжении более двух веков мешала русским людям видеть мир и общаться с ним. Турки заперли перед русским народом выход в южные моря – Азовское, Черное, Средиземное, закрыли путь в южные страны. Петр теперь создавал русскую могучую линию обороны на побережье Азовского моря – восстанавливал и усиливал Азов, возводил неприступные укрепления в Таганьем роге, Троицком и других прибрежных местах.

На воронежских верфях строился русский флот. Усиленно комплектовались матросские команды. Мощные корабли один за другим по Дону-реке отправлялись на охрану отвоеванного морского берега.

Из Москвы и других городов России в Азов и Таганий рог огромными толпами шли работные люди с лопатами, пилами, топорами. Работа по строительству крепостей велась кипучая, большая. Царь Петр прислал в распоряжение азовского губернатора целый отряд инженерных офицеров, обученных по новейшим фортификационным наукам.

Шли на побережье Азовского моря и солдатские полки. Петр знал, что турки не так легко уступят Азов, что они еще попробуют его снова отнять. Поэтому оборону на азовском побережье надо было иметь крепкую, надежную.

Делами по укреплению азовского побережья Петр занимался сам, никому не передоверяя. Теперь он решил поехать в Азов.

Еще задолго до своей поездки он надумал побывать в Черкасске-городке и потолковать с донскими старшинами. А поговорить с ними надо было о делах немалых.

Спаянные товарищеской железной дисциплиной, казачьи отряды представляли собой грозную силу. Хотя они большей частью бежали на вольный Дон из внутренних русских уездов от крепостного гнета, жили своими особыми, вольными порядками вдали от родных мест, не раз поднимались на борьбу за свои права, за волю крестьянскую против крепостников, – казаки были верными сынами русского народа, горячо любили родину и были страстно преданы ей всем своим горячим, неугомонным сердцем.

Казаки на южной окраине Русского государства всегда были зоркими, надежными стражами. Немало турецких, крымских, калмыцких и ногайских голов устлало далекую степь. Казачья сабля живо настигала врага, вздумавшего посягнуть на русскую землю.

Петр отлично все это понимал.

На следующий день после пира у атамана Максимова царь встал рано. Он вышел на крыльцо в нижней полотняной рубахе, с засученными рукавами. У дома стояла стража. Тотчас же появился дежурный офицер. Позевывая, царь стал смотреть вдоль улицы.

Розоватый от восходящего солнца легкий туман окутывал просыпающийся городок. На влажных листьях сирени и акаций ярко сверкали капли утренней росы. В чистом, словно умытом, нарядном небе кувыркались голосистые жаворонки.

Кое-где из труб куреней поднимались густые столбы дыма: казачки уже готовили раннюю снедь.

Из дверей выскочил босой, взлохмаченный и заспанный атаман Максимов.

– Царь-батюшка, – встревоженно сказал он, – да что же это ты, милостивец, так ранехонько-то встал, а?.. Вишь, бабы еще и коров-то не доили.

– Не люблю в постели нежиться, – мотнул головой Петр. – Дело надобно делать… Принеси-ка мне, Лунька, ведро студеной воды да окати-ка меня… А то что-то голова с похмелья трещит…

– А ты, милостивец, хлебни фряжского винца, – хихикнул Лукьян. – До разу все пройдет… Принесть ковш, а?..

– Споить опять хочешь? – строго посмотрел на атамана Петр. – Погуляли – хватит!.. Сказал – дело надобно делать. Давай воды!..

– Сейчас, государь, – метнулся Максимов.

Он выбежал во двор, даже не стал будить ясырок, сам схватил ведро и проворно достал из колодца холодной воды.

– Милостивый государь, – таща ведро с водой, сказал атаман, – может, на Дон пойдем искупаемся?

– Опосля пойдем, – отмахнулся Петр, – а сейчас ты мне студеную воду на голову лей.

Петр сошел с крыльца во двор и скинул с себя рубаху, обнажив широкую, богатырскую грудь.

– У-у! – закинув за голову руки, потянулся он. На руках его шарами вздулись мускулы.

– Ого! – ухмыльнулся Максимов и почтительно тронул пальцем бицепс Петра. – Ох, да и силен же ты, милостивый государь!.. Силища у тебя, как у богатыря…

Петр самодовольно усмехнулся.

– Не гневлю бога. Есть силенка. Да ведь ты ж, Лунька, тож, черт, видать, сильный. Может, поборемся, а? – шутливо потянулся руками к нему Петр.

Максимов испуганно отшатнулся, расплескивая из ведра воду.

– Ну, где уж мне, государь, с тобой тягаться! Ты мне сразу хребет сломаешь…

– Ну, ладно, лей!

Петр нагнулся, подставил Максимову голову. Тот, подняв ведро, облил голову царя. Петр от удовольствия зафыркал.

– Хоро-ошо!.. Хоро-ошо!.. Лей еще, Лунька!.. Ого-го!.. Здорово, черт!..

– Ой, родимые мои! – запричитала атаманша Варвара, сбегая с полотенцем в руках с крылечка. – Что ж ты меня, Луня, не разбудил-то?.. Вот, царь-батюшка, рушник тебе… Может, тебе спинку-то вытереть, а?..

– Ну, вытри, что ль, атаманша, коль охота есть, – добродушно проговорил Петр, подставляя ей свою широкую, мускулистую спину.

Атаманша, вся розовая от сна, красивая, пышногрудая, неизвестно когда уже успевшая принарядиться и посурьмить брови, усердно начала вытирать царю спину.

– Ну ладно, атаманша, хватит. Спасибо тебе.

Царь быстро надел рубашку и крикнул:

– Давай кафтан!

Молоденький офицер, заспанный и полураздетый, кубарем скатился по ступенькам крыльца, неся Петру его иноземного покроя шкиперский с позументами, черный кафтан.

Вскоре царь, свита, атаман Максимов и старшины осматривали город.

– Стены-то градские у вас рушатся, – указал Петр. – Надобно починить, атаманы-молодцы. Зело беспечно живете. Время сейчас военное… Только ли со шведами придется воевать? Неровен час, а ну турки али крымцы нападение сделают, что тогда?.. Вот в эти пробоины прорвутся и побьют вас всех… Беспременно почините.

– Починим, государь, – пробормотал Максимов, удрученный тем, что дотошный царь Петр во все дырки совал свой нос, все подмечал.

– Городок-то ваш хоть и хорош, – говорил Петр, – но зело неудобен. Зря ваши предки селились тут… Вода со всех сторон омывает, на острове живете. Росту населения нет, негде селиться… А ваш город должен расти, потому стольный град для вашего казачества.

– Милостивый государь, дозволь слово молвить, – проговорил тихо Зерщиков. – Ведь потому наши предки тут селились, на острове, чтобы упастись водой от нападения супостатов…

– Разумно сделали, – сказал Петр. – Но придет время, когда столицу вашу перенесут отсель в другое место[21].

Они подошли к станичному майдану[22]. Внимание Петра привлекли какие-то странные предметы, лежавшие на площади.

– Что это такое?

– Где, государь? – оглянулся Максимов, недоумевая, на что это мог обратить внимание царь.

– А вот.

Петр указал на заросшие травой, проржавевшие огромные чугунные ворота и коромысло от гигантских весов. Видимо, эти предметы пролежали здесь десятки лет.

– А-а, – протянул Максимов. – Турские это… из града Азова.

Но царь был любопытен.

– Ты скажи, Лукьян, как они попали-то сюда, а?

Максимов ничего не мог толком объяснить. Он сбивчиво начал говорить о том, что эти старые реликвии отвоеваны-де казаками у турок.

Илья Зерщиков насмешливо смотрел на атамана и, не вытерпев, спросил у Петра разрешения говорить.

– Расскажи, расскажи, Илья, – обратился раздосадованный Петр к нему. – От него, бестолкового, ничего не уразумеешь.

– Великий государь, – с достоинством проговорил Зерщиков. – Сии ворота от турской крепости Азова притащены сюда казаками в тысяча шестьсот сорок втором году… И городские весы тож. Память это о казачьих лихих делах большая…

– Память? – заинтересовался Петр. – А ну, расскажи полнее.

– В тысяча шестьсот тридцать седьмом году, в царствование царя Михаила, – сдержанно начал Зерщиков, – наши донские казаки собрались огулом, тысячи так это три, а может, и пять, порешили сделать набег на турскую крепость Азов и взять ее… Потому как, великий государь, помеха она была казакам. Ни проехать мимо нее казаку не можно было, ни пройтить. А казаку от того прямо разор. Не можно на море на стругах пойти погулять, зипунов добыть в супостатских землях. Как бывало завидят турские ратники наши казачьи струги, ну и давай с башен по ним из пушек палить… Обида казакам от того была большая. Ну и порешили они помеху сию устранить. Мне о том мой дед покойник сказывал, царство ему небесное, – набожно перекрестился Зерщиков. – Выбрали они ночку темную, ненастную… Гроза была сильная, дождь как из ведра лил… Стражи-то турские на стенах крепостных от непогоды в ухоронку укрылись. А это казакам на руку. Взобрались казаки на стены крепостные, стражу перебили и ринулись в крепость. Ну и началась тут потеха. Турков прямо тепленьких, в постелях, в обнимку с турячками, захватывали… Сколько тут нехристей перебили – уйму!.. Так вот и овладели казаки крепостью Азовом. Пять лет подряд, вплоть до тысяча шестьсот сорок второго года, сидели казаки в Азове-городке, обороняясь от турского войска. И ни в жизнь не сдали б они турчанам Азова, ежели б царь наш, превеликий государь Михаил Федорович, не повелел казакам оставить Азов и отдать его турчанам опять. Не хотел, вишь, царь-то наш во вражду с турским султаном вступать. Не могли ослушаться казаки царева указа, сдали нехристям крепость, а во память того, что донские казаки в Азове пять лет сидели, они вот сии турские ворота и весы сюда приволокли…

Петр захохотал.

– Зело молодцы казаки! История о том, как казаки в Азовской крепости сидели, мне отменно известна. Но вот о том, что они турецкие крепостные ворота и городские весы притащили, я не знал. На спинах, что ли, своих они их притащили, Илья, а?

– А о том мне, великий государь, неведомо, – ответил Илья. – Может, и на спинах, а скорее всего на стругах доставили[23].

Петр задумчиво смотрел на ворота.

– Да, – сказал он. – Преотменно храбры казаки. Велика их заслуга перед отчизной и престолом нашим.

Помолчав, он внушительно проговорил, посмотрев на Максимова и Зерщикова:

– Сейчас, атаманы-молодцы, времена зело лихие для нас наступили. Шведы прут, как оглашенные черти. Войско мне надобно, доброе войско, надежное… А тут и турки, того и гляди, полезут. В обиде они большой на нас за Азов…

Максимов и Зерщиков, примолкнув, слушали царя, опустив глаза. Они уже чувствовали, к чему царь ведет разговор.

– Скажу вам прямо, атаманы-молодцы, – сказал Петр, – собирайте мне казачьи полки свои да посылайте быстрехонько на шведов… Да отряд казаков для гарнизонной службы в Азове соберите.

– Милостивец превеликий! – воскликнул Максимов. – Да где ж мы наберемся войска-то такого?.. Ведь послали мы уже один отряд казачий на шведов-то!

– Что мне твой отряд! – сердито крикнул Петр. – Мне сто таких отрядов надобно! Завтра ж, Лукьян, собирай казаков, посылай гонцов в городки.

Максимов и Зерщиков молчали. Они знали, что противоречить царю было бесполезно, лишь в гнев введешь его.

Петр, сопровождаемый Максимовым и Зерщиковым, продолжал обход городка.

– А это что? – указал Петр на груду кирпичей, наваленных на площади. – Что хотите строить?

– Да храм божий хотели было построить, – заговорил Максимов. – Да силов, государь, нет его воздвигнуть. Ни лесу, ни мастеров нет… А желание у казаков есть большое построить храм от усердия своего… И денег было немного собрали…

– Храм, – усмехнулся Петр. – Вы бы вот лучше крепость-то свою обстроили, а то развалится стена-то скоро.

– Крепость крепостью, великий государь, а храм нам тож нужен. Видишь, какие церковки-то у нас убогие, маленькие… Народу негде вместиться послушать богослужение.

Петр подумал.

– Ладно, атаманы-молодцы, – сказал он, – за службу вашу верную мне и отчизне своей помогу вам построить храм богоугодный… Да такой, атаманы-молодцы, храм, что и в Москве бы ему пристойно стоять. Построим храм такой, что и крепостью вам он при нужде послужит. Каменный, с бойницами. На случай чего, чтоб в нем можно не токмо петь, но и десять лет от басурманов отсидеться… Сам набросаю чертежи…[24] Ну а теперь пошли полдничать, – весело закончил Петр, – а то нас небось заждалась Варварушка-атаманша с горячими пирогами.

Максимов и Зерщиков переглянулись, повеселели: осмотр городка кончился.

– Пополдничаем, – озабоченно добавил Петр, – да надобно плыть в Азов.

Проводив царя в Азов, атаман Максимов и старшины принялись за составление списка казаков для похода на шведов.

– А сколь же ты их, Лукьян, хочешь набрать-то? – спросил старшина Василий Позднеев.

– Да ведь как по-вашему, атаманы-молодцы? – вопрошающим взглядом обвел Максимов сидевших за столом старшин. – Два полка, должно, надобно… Говори, тыщу человек.

– А не мало, а? – подал голос кто-то из старшин.

– Где там мало! – вспылил Илья Зерщиков. – Ведь еще надобно человек триста послать в азовский гарнизон.

– Пиши, Илья, – сказал атаман. – Давай начнем с северных городков. Пиши: Пристанский городок. Десять казаков. Быть конными и оружными…

– При-иста-анский, – выводил гусиным пером по бумаге Зерщиков. – Де-есять… Не много ли, Лукьян? Городок-то захудалый. Бедно казаки живут, да и коней и оружия у них нет… Давай шесть запишем.

– Ну, пиши шесть, – согласился атаман. – Михайловский. Это городок многолюдный, и живут будто справно… Пиши, Илья, двенадцать казаков.

– Две-енадцать, – записал Илья. – На шведов?

– На шведов, – подтвердил Максимов. – Теперь пиши: Котовский. Это малолюдный городок. Восемь казаков. Пиши их, Илья, в азовский гарнизон.

– Восемь, – записал Илья. – В га-арнизон…

– Урюпинский. Десять, на шведов.

– Десять… На шведов.

Допоздна составляли списки казаков старшины. Когда подсчитали, то оказалось в списках 1520 казаков.

– Больно много, – проворчал Зерщиков, утомленный составлением списков. – Двести двадцать казаков надобно снять.

И они снова начали проверять списки.

– Пристанский городок, – читал Зерщиков, – шесть.

– Снимай двух, – сказал Максимов. – Четырех хватит.

– Михайловский. Двенадцать.

– Снимай трех. Девять останется.

– Котовский. Восемь.

– Оставляй шесть.

Когда закончили подсчет, то оказалось, что сняли со списков слишком много. Надо было снова прибавить девяносто три казака.

– Пристанский, – хрипел Зерщиков. – Четыре казака.

– Прибавь одного. Нехай будет пять.

– Михайловский. Девять…

Все пошло сызнова.

Только к утру наконец были составлены списки. В них значилось ровно тысяча триста казаков – ни больше, ни меньше. Тысяча посылалась в Ингрию, против шведов, и триста – в распоряжение азовского губернатора для гарнизонной службы.