Лодка

16

Рыщущий взгляд бегущего по лесу человека… Он продирается через заросли кустарника, пытаясь не упустить ускользающую в сумерках тень… Выбегает на опушку, которая из зарослей казалась освещенной лунным светом, но луны нет над головой, она почему-то впереди, там, где он видел бегущую тень. И он снова бежит.

Он пытается кого-то догнать. Теряет из вида, останавливается, резко поворачивая голову в разные стороны. Видит мелькнувшую за деревьями тень. Снова бежит, но впереди только дрожащий диск луны – только чуть в стороне, невысоко над горизонтом. Резко останавливается.

Бросает взгляд вправо… влево… Снова бежит вперед – к луне, которая почему-то то почти сливается с линией горизонта, то оказывается намного выше. Спотыкается. Падает лицом вперед – на землю… Тяжело вздыхает. Слышит чей-то голос: «Степан!» – и медленно поворачивает голову в сторону…

Сквозь полуприкрытые ресницы пробивается падающий из окна тусклый предутренний свет, огибающий контуры лежащего рядом тела. «Света….» – мужчина слышит имя жены, словно произнесенное в его голове каким-то другим человеком. Да нет, конечно же – он сказал это сам! Но странная мысль о постороннем человеке заставляет его открыть глаза. Мужчина осторожно встает с кровати, стараясь не разбудить женщину.

Подходит к окну. Смотрит на море, переводит взгляд на покачивающиеся на волнах, но кажущиеся неподвижными на большом расстоянии лодки у причалов.

Степан слышит слабое поскрипывание кровати и шорох шагов за спиной. Ему на плечи ложатся женские руки, затем на одну из рук опускается голова Светланы.

Светлана:

– Снова бежал во сне?

Степан:

– Да. Искал кого-то. Или что-то? Вроде бы оно рядом все время, а в последний момент куда-то исчезает. Или хотел догнать… Луна странная – то низко была, то высоко. И очень боялся куда-то не успеть. Куда? – он пожимает плечами.

Светлана:

– А у меня даже снов нет.

Степан:

– И хорошо. Тебе и не надо. И бежать не надо. И торопиться. Тебе надо, чтобы все случилось вовремя.

Светлана:

– Может, они не сразу уезжают? Люди, которые здесь жили раньше, в этом доме?

Степан:

– Они сами уехали. Сбежали. Наверное, решили, что здесь им будет совсем плохо. И лучше рискнуть сбежать, чем остаться. Нам-то с тобой повезло, что они рискнули, а то мы жили бы, как многие другие – в домах японцев вместе с ними.

Светлана:

– Да. Но только вроде бы и уехали они, и – не уехали. Снов нет, а днем живу как во сне.

Степан:

– Это у тебя состояние сейчас такое. Мерещится всякое.

Стоящие на фоне окна мужчина и женщина были похожи на какую-то замысловатую статую из двух тел, в которой женская была словно прилеплена к мужской с помощью огромного живота, который оказался сбоку мужчины.

По-прежнему глядя на лодки, Степан кладет кисть на живот жены, смотрит на набегающие на берег волны.

И Степану кажется, что эти чужие для него море и волны, набегающие на берег каждый день, каждый час, каждую минуту и секунду, словно отсчитывали время на каких-то неведомых ему часах. Ему кажется, что он даже слышит этот отсчет: «Раз, два, три, четыре…» Но промежутки между цифрами отсчета были какими-то странными, неровными, и, словно очнувшись, Степан понимает, что это его ладонь ловит слабые толчки изнутри живота женщины – от маленького человека, который скоро должен родиться.

А значит, ему обязательно нужно снова выйти в море.

– Ты заметила, какое низкое здесь небо?

– Да? Не знаю. Может, просто низко идут облака?

– Да, – кивает Степан, не отводя взгляда от набегающих волн. – Но они всегда идут очень низко и очень быстро. И поэтому небо все время меняется. Каждый час. Как будто время здесь бежит по-другому, быстрее, чем на материке. Но так же не может быть?

Светлана:

– А почему нет? Здесь же, на востоке, утро начинается на земле. А утро всегда пролетает быстро – и не заметишь, как день уже, да и вечер скоро.

Приподняв голову с плеча мужа, Светлана, улыбаясь, смотрит на предутреннее осеннее темно-серое небо, по которому быстро бегут темные разводы облаков – как чернильные пятна на мутной воде.

– Ишь ты, как вывернула! – усмехнувшись, говорит Степан. – Но ведь и звезды здесь кажутся ниже! На Алтае мы в горах жили. Так там наоборот – должно бы казаться пониже небо и облака. Но нет. Я же помню, как ляжешь на траву, на спину и смотришь вверх, а там – солнце, высоко-высоко, или звезды. И так хорошо…

Степан посмотрел на небо. Серое влажное покрывало, по которому плыли кляксы облаков, скрывало звезды, и Степан подумал, что нужно перестать думать о прошлом и о том, почему они решили приехать сюда, на край света. А нужно думать о том, что происходит сегодня и будет завтра, потому что меньше чем через месяц их будет уже трое, и тот, кто родится, будет жить здесь, под этим низким, быстро меняющимся небом, и этого уже не изменить.

17

Утром Исао шел в школу медленнее обычного. Он думал о том, что произошло ночью.

Ночью снова было землетрясение. Оно было очень слабым, и если бы он крепко спал в тот момент, когда это случилось, то, может, ничего бы и не заметил. Но Исао как раз проснулся, переворачиваясь с боку на бок, и успел понять, что происходит.

Он замер… И в полной тишине сначала услышал стук своего сердца, а затем еще один толчок. И сразу посмотрел на покачивающуюся лампу, висящую под потолком и хорошо заметную в лунном свете.

Исао не знал, почему трясется земля. А когда спросил об этом у учителя в школе, тот сказал, что Исао нужно еще немного поучиться, чтобы понять то, что он, учитель, мог бы сейчас ему рассказать.

А потом Исао узнал у отца, что землетрясения бывают не везде. На материках они случаются очень редко, а на их острове, так же, как и в родной Японии, случаются чуть ли не каждый день и даже несколько раз в день! Просто самые слабые из них люди даже и не замечают. И Исао решил, что это оттого, что вся земля – и огромные материки, и маленькие острова – плавают на воде, как лодки. Но материки – это большие лодки, и они совсем не замечают, когда на воде появляются какие-то волны. А маленькие острова – это маленькие лодки. И даже небольшая волна покачивает их так же, как покачивает обычно их ящик-лодку, в котором он с отцом ходит на рыбалку.

Но отец сказал Исао, что острова на самом деле не плавают в океане – они связаны с землей, так же, как и все остальные участки суши, нарисованные на глобусе, стоящем на его столе.

И теперь мальчик представлял остров как поднявшуюся над водой крону огромного сказочного дерева, уходящего стволом вниз и связанного корнями с землей. Этих деревьев-островов было много на глобусе, а большие материки казались ему огромным, бескрайним лесом. Он шел и думал о том, что если острова – это такие огромные могучие деревья, то должен был быть и такой же могучий ветер, который дует не только над землей и водой, но и где-то там, внизу, и раскачивает эти деревья.

Исао уже заходил во двор школы. Он попробовал представить себе этот могучий ветер, но вместо этого почувствовал холодок в кисти правой руки, которой сжал деревянную фигурку в кармане куртки.

Фигурка была почти готова еще три дня назад. Но ему никак не удавалось вырезать лицо главного злодея-бандита. Вырезать по дереву было намного сложнее, чем рисовать. Ведь нарисованное всегда можно было поправить, подтереть резинкой и нарисовать снова. А дерево не давало Исао второго шанса, и поэтому он должен был представить себе лицо во всех подробностях, видеть его, словно лицо стоящего перед ним живого человека, и только после этого взять в руки нож.

Но лица не было день, другой, и только вчера Исао «увидел» его. Лицо было странным и похожим на маску, в которой на месте глаз и рта были маленькие прорези. А вместо носа – бесформенная выпуклость. Исао даже сомневался – то ли это лицо, что ему нужно, но нетерпение взяло верх, и он взял в руки нож.

Мальчик резко остановился. Только сейчас до него дошло, что лицо, которое он вырезал, было похоже на то, что он увидел в воде, когда выходил в море с отцом. Лицо чудовища! В то мгновение, что он смотрел в воду, пока не отшатнулся назад, за покачивающейся гладью воды он только и успел увидеть эти хищные щели рта и глаз… Но ведь это не могло быть лицом человека?!

Исао достал руку из кармана и посмотрел на лежащую на ладони фигурку. Да, это было лицо чудовища из воды… И это было лицо человека, который отправил бандитов, чтобы похитить дочь господина вместе с дочерью самурая и другими девушками.

Школа была уже перед ним. Мальчик сжал фигурку в кулак, засунул руку в карман и пошел дальше.

Еще двадцать шагов – и он войдет в двери школы, оставит куртку в раздевалке, поднимется на второй этаж и повернет направо. Еще десять шагов – и Исао остановится у дверей класса и заглянет внутрь… И он знал, что даже если девочка будет стоять спиной к двери, болтая с подружками, то его заметят – ей скажут, она обернется и подбежит к двери, чтобы забрать деревянную фигурку с протянутой ладони Исао. А он обязательно дождется того момента, когда девочка, взяв фигурку в руку, поднимет на него глаза и скажет спасибо, даже если в этот момент уже прозвенит звонок и ему нужно будет бежать в свой класс на первом этаже.

18

Проснувшись, Казин бросил взгляд на часы, решил не бриться, а перечитать часть рукописи, которую он взял с собой.

Еще до отплытия из Владивостока он четко сформулировал, чего ему не хватало в истории, которую он писал. Книг о живущих на островах японцах Казин не нашел и старательно обходил, по возможности, в тексте все подробности жизни островитян. Но брошенная вскользь фраза коллеги по кафедре о том, что в тех нескольких главах книги, что Казин дал ему почитать, уже есть неточность – японцы не солят рыбу в бочках, и командировка на острова в качестве переводчика показалась Казину подарком судьбы.

В голове мелькнуло воспоминание о том, как он вчера соврал Фролову, что не рискнул отказаться от предложенной командировки. Все было наоборот. Казин – домосед и «книжный червь», никогда не уезжавший из Владивостока, сам напросился на пароход! И даже немного удивил коллег такой своей решимостью. Потому что для того, чтобы получить командировку, ему пришлось плести в Первом отделе какую-то ахинею про то, что он в долгу перед Родиной – из-за слабого здоровья Казина так и не призвали на службу, и он всю войну просидел в тылу. И теперь Казин хочет искупить свою вину и т. д. и т. п. Это должно было сработать – сидевший перед ним сотрудник был фронтовиком. И сработало.

Там соврал, Фролову соврал… Ну, соврал и соврал – сейчас его беспокоило другое. Казин неожиданно увидел, что его рукопись написана словно двумя разными людьми. Один писал: «Мужчина заходит в комнату и видит играющую на полу дочь….» – так, словно наблюдает за происходящим на его глазах, а другой, через несколько страниц, пишет: «Мальчик увидел бегущую ему наперерез собаку и свернул в проулок…» – так, словно все это уже произошло и ему оставалось только записывать происходящее. Идет-шел, видит – увидел. Эти два человека, они жили в разном времени и оба были внутри Казина. Ему еще пришло в голову, что «тот Казин», который пишет «идет», «говорит» – словно пишет пьесу или сценарий для фильма как руководство тому, кто будет все это воспроизводить на сцене, в кадре или в жизни. А второй – просто делится воспоминаниями… Но на самом деле фрагменты «настоящего» и «прошлого» времени чередовались без всякой закономерности, и тех, что были написаны в «настоящем времени» не хватало для сценария или пьесы.

Казин обрадовался, что вовремя заметил это несоответствие. И теперь нужно было просто отредактировать и оставить один вариант, «одного Казина». Но, взявшись править рукопись, он почувствовал, что все не так просто – текст сопротивлялся, уступая только в каких-то отдельных фразах, мелочах.

Казин посмотрел на часы – он уже опаздывал к завтраку в столовой комендатуры. Быстро одеваясь, Казин несколько раз бросал взгляд на лежащую на столе рукопись, словно ждал от нее ответа на вопрос – что ему делать с этими «двумя Казиными»? Но ответа не было.

19

Рослый светловолосый мужчина в большой лодке с мотором у причала выглядел со стороны как опытный рыбак. Он неспешно готовил лодку к отплытию, раскладывал снасти, перекладывал ящики для рыбы…

Руки механически делали уже ставший привычным набор одних и тех же движений, а Степан думал о том, что за те три месяца, что выходил в море на лодке Хиро, он уже многому научился, но само это занятие – рыбная ловля в море – оказалось сложнее, чем он думал вначале. Точнее – не сама рыбалка, хоть он, проживший детство и юность в горах, никогда не держал в руке не то что сеть, но даже удочку. Но вот то, что им с Хиро приходилось рыбачить не сидя на берегу реки или даже не в лодке посреди ровной глади озера, а выходить в открытое море, которое было частью бескрайнего океана, причем не только в идеальную погоду, это…

Степан не знал, как назвать то, что чувствовал, думая об океане. Океан был слишком большим и чужим для него. Океан не принимал Степана. Или сам Степан никак не мог принять того, что, выходя на охоту, он чувствует под ногами не упругую лесную тропу, но что-то бездонное, колышущееся, изредка, словно нехотя, отпускающее к ним немного рыбы.

Он снова вспомнил свой сон. Вспомнил потому, что только сейчас подумал о том, что там, во сне, не было ни звуков, ни запахов, но только дыхание бегущего человека. Ни хруста веток, ни треска сухой листвы под ногами… Как будто он, Степан, был там во сне не весь, а только какой-то своей частью – той, которая могла видеть, но не могла слышать, чувствовать запах, вкус… А здесь все это было: плеск воды и обволакивающий запах водорослей окружали его не только в лодке, но и на всем этом крошечном даже не острове, а как будто осколке острова длиной в десять километров. Изрезанный мелкими ручейками и речушками крошечный пятачок суши, на котором еще уместилось целых три озера.

Здесь были запахи и звуки, но какая-то часть Степана все-таки оставалась во сне, жила во сне, и сон не отпускал ее, эту его часть, почти каждую ночь бегущую по лесу в надежде кого-то догнать.

Он вспомнил, что одно слово все-таки услышал во сне – в самом конце сна его кто-то позвал: «Степан!»

Степан замечает идущего к лодке Хиро. Поднимает приветственно руку. Хиро, не останавливаясь, отвечает приветственным жестом. Японец подходит к причалу, спрыгивает с дощатого помоста на лодку, и мужчины жмут друг другу руки.

Степан:

– Привет!

Хиро отвечает по-русски:

– При-вет!

Хиро проводит взглядом от кормы к носу лодки, едва заметно кивает, делает шаг назад, к причалу, и отвязывает причальный трос.

20

Лошадь шла шагом, время от времени встряхивая головой и слегка вздрагивая всем телом, словно напоминая седоку о том, что она готова пуститься вскачь. Но до крайнего на улице дома, которым заканчивался поселок, было уже меньше пятидесяти метров, а Николай еще не решил – повернуть ему к дому Рю или нет.

Рю жил на первой линии домов от моря, и это было естественно. Человек, который строит лодки, должен жить у самого моря. Николай мог повернуть к дому Рю, зайти в его мастерскую и остаться там на целый день, точнее, до того времени, когда у Кати закончатся уроки и они вместе вернутся домой.

Но если день пройдет так же, как вчера и позавчера? Динка снова встряхнула головой, и Николай нервно дернул поводья.

Оказавшись на острове, Николай сразу понял, что ему есть чем здесь заняться. Он любил и умел работать по дереву и очень любил делать что-то новое. А тут – лодки! Но одно дело – мебель: корпус, четыре ножки, упирающиеся в твердую почву – деревянный пол дома. А лодка – это было что-то совсем иное. Вытащенная на берег лодка лежит на боку – даже не может ровно стоять! Зато в море она не только держится на воде, но и не переворачивается на волнах.

Его опыта не хватало, и он хотел научиться у того, кто умел строить лодки. Мастер на острове был один – старика звали Рю. Проблема была в том, что Рю не знал ни слова ни по-русски, ни по-немецки (немецкий Николай учил в школе и кое-что помнил). К тому же японец передал через Веру (учительницу математики, которая вызвалась помочь Николаю), что его самого никто не учил – он просто смотрел, как делает лодку мастер, день за днем смотрел на его работу и потом через два года сделал свою первую лодку и стал работать самостоятельно. Если русский хочет – он может приходить смотреть, как работает Рю, и помогать, если будет нужно. У старика нет ни сына, которому можно передать ремесло, ни учеников, и когда он умрет – мастерская останется Николаю. Останется и его, Рю, лодка, которую по какой-то непонятной причине не конфисковала новая власть. Рю уже два года как не выходил в море, и лодка лежала во дворе, в пятидесяти шагах от воды.

Николай согласился – он был готов смотреть, как работает мастер (не два года, конечно, но хотя бы три-четыре месяца), но не ожидал того, что это будет происходить совсем не так, как он себе представлял. Рю мог часами перебирать доски, гладить их ладонью, иногда что-то шептать при этом… И Николай никак не мог понять – почему тот работает так медленно?

Это был очень опытный и умелый мастер – все деревянные лодки поселка были или сделаны, или отремонтированы им. Позавчера, когда Николай был у Рю последний раз, мастер весь день провозился с одной из длинных досок, уже размоченных и принявших с помощью зажимов необходимую форму. Форма, на взгляд Николая, была идеальной, но Рю раз за разом прикладывал доску к каркасу, и хоть лицо его и не выражало никаких эмоций, Николай понимал, что мастер чем-то недоволен. Рю подолгу сидел просто глядя на каркас с уже готовой частью днища, привычно потирая левой рукой татуировку на правом предплечье. Татуировка была старая и местами уже стерлась, но отдельные детали рисунка какой-то странной лодки с большой квадратной то ли каютой, то ли чем-то еще, типа навеса, были все еще хорошо различимы.

Книг о том, как делать лодки, на острове не было. Позавчера Николай решил все-таки заказать через военных такую книгу с материка и быстро самому разобраться, что к чему. Вряд ли в этом было что-то сложное.

Слева в промежутке между строениями мелькнула фигура человека – и исчезла за домом, стоящим на параллельной, идущей вдоль моря улице. Человек показался Николаю знакомым, и, повернув голову, он вглядывался в промежутки между домами, пока снова не увидел мужчину, который шел в противоположную сторону. Николай не знал этого человека, но видел его на днях, когда тот ранним утром катил какую-то железную, ржавую, дырявую бочку и попался навстречу ему и Кате, которую вез в школу. Кепка! Николай узнал его по кепке, в которой мужчина был и в тот раз, потому что не разглядел его лица ни тогда, ни тем более сейчас. Кепка и тот же самый длинный плащ! И все-таки Николай был уверен, что за исключением этих двух встреч ни разу не видел японца раньше за тот год, что прожил на острове.

Очнувшись от своих мыслей, Николай заметил, что уже проехал поворот к дому Рю, и, помедлив секунду, пустил лошадь рысью в сторону своего дома.

21

Стеклянная трубка была небольшой, сантиметров десять в длину и около сантиметра в диаметре. На берегу Глеб наверняка нашел бы трубку побольше, но был уверен, что и в его радиорубке на пароходе есть то, что ему нужно. И ошибся. Трубка побольше нашлась, но оказалась с трещиной, обнаружил он это уже после того, как пароход вышел в море, и пришлось обойтись тем, что есть. Но ведь все получилось и так! И даже легче, чем он ожидал – потому что на маленькую колбу нужно было меньше железных опилок.

Глеб поудобнее устроился на вращающемся стуле-кресле, все еще глядя на незамысловатую конструкцию, стоящую перед ним на столе: горизонтально установленная трубка, наполненная железными опилками настолько, чтобы они касались обеих круглых пластин, закрывающих отверстия трубки справа и слева. Отходящие от пластин провода, звонок над колбой и молоточек сбоку, закрепленный так, чтобы в одном положении касаться трубки, а в другом – отступать от нее на три сантиметра в ожидании следующей команды: ударить по корпусу трубки, чтобы встряхнуть слипшиеся опилки. Просто все – проще некуда, но ведь работает!

Глеб утвердительно покачал головой, словно реагируя на прозвучавшие как будто со стороны слова: «Но ведь работает!». И соглашаясь с этими словами, он посмотрел на лежащий рядом с прибором лист бумаги с рядом цифр, указывающих время: 23.05…03.07…..05.15…

Зафиксированное время встреченных ими на пути грозовых разрядов – молний, наверное, правильнее было выписывать в столбик, но он сделал по привычке, так, как он, радист, принимал телефонограммы на пароходе – как строчки телеграммы. Глеб усмехнулся – отправитель этой телеграммы был неизвестен. Но цифры завораживали Глеба, так же, как и тонкие проводки и радиодетали, которые он впервые увидел в 1930 году, когда в интернате начал работать кружок радиолюбителей. Маленькие кусочки железа обладали каждый своим характером и нравом – одни пропускали электрический ток, другие же – нет, третьи пропускали ток в одном направлении, но отказывались пропускать в другом и так далее. А собранные в какую-то схему они легко переносили слова, сказанные или написанные одним человеком – другому, расположенному за сотни и тысячи километров. А главное – все эти детальки можно было разобрать и пересобрать в другое устройство и дать им другую жизнь!

В этом было их отличие от жизни человека, которая текла, как река, в одном направлении и в которой ничего из случившегося нельзя отменить. Или хотя бы забыть.

Глеб смотрел на лежащие рядом с устройством потертые видавшие виды наушники, которые он зачем-то подключил к устройству, предназначенному для определения сигналов, не имеющих никакого отношения к радиоволнам, на которых работали созданные людьми приемники. Грозоотметчик Попова, который он собрал в радиорубке, срабатывал при обнаружении разряда молнии, подавая сигналы с помощью звонка, и никакой надобности в наушниках не было.

И все-таки Глеб их надел.

22

Старый лодочный мотор исправно тарахтел, но Степан улавливал слабые, почти незаметные сбои в его работе. Мотор нужно было перебрать и смазать новым маслом, которое он уже купил. Это было расточительно – выходить в море на моторной лодке, требующей заправки соляркой. Но пока они обходились запасами Хиро, которых должно было хватить до зимы, а весной уже… Вот за зиму он и двигатель переберет, и солярку закупит. Ну, двигатель-то переберет сам Хиро. Он говорит, что делал это уже два раза. Степан поворачивается к стоящему позади него японцу, который смотрит куда-то мимо Степана.

Хиро показывает рукой на стоящий на рейде пароход и говорит по-японски:

– Наверное, привезли еще людей? – он бросает взгляд на Степана.

Степан пытается угадать, что сказал Хиро:

– Думаешь, всю рыбу распугали? Так мы же туда и не пойдем. Туда пойдем! – он показывает рукой направление влево от парохода.

Хиро смотрит в ту сторону, куда направлена рука Степана.

– Туда пойдет? Тогда пойдем в другую сторону, – он показывает рукой направление стоящему у штурвала Степану, обходит его и становится на полшага впереди.

Степан:

– Лучше туда? Рыбы больше? Хорошо. Лишь бы не зря болтаться целый день на воде.

Лодка идет в море, и чем дальше от берега, тем волны становятся больше и заметно осложняют управление лодкой.

Степан стоит у штурвала, Хиро стоит чуть в стороне – впереди, перед Степаном.

Хиро говорит по-русски, сопровождая слова жестами:

– Немного право…

Степан осторожно поворачивает лодку вправо.

Хиро, одобрительно кивая, тихо говорит по-японски:

– Хорошо… Не бойся… Эта лодка устойчивая….Отец на ней ловил рыбу двадцать лет под парусом… Потом поставил на нее мотор. Cлабый мотор. Совсем слабый и старый. Но даже с таким мотором лучше, чем без него. И даже в шторм… – быстро добавляет по-русски: – Погоди-погоди!

Он делает шаг назад, и его руки ложатся на штурвал рядом с руками Степана. Говорит по-японски:

– Не так! На волну… Прямо на волну надо!

Степан смотрит, как лодка поворачивает носом прямо на волну.

– Да как я на волну-то! Мы же перевернемся! Давай, вставай уже, далеко от берега отошли, уже никто не увидит…

Степан показывает жестами Хиро, чтобы тот встал за штурвал. Быстро бросив взгляд в сторону берега, японец встает за штурвал.

Хиро говорит по-японски:

– Недалеко еще ушли, а если увидит кто-нибудь? Вот так надо!