Ctrl+Alt+Покой

За всем этим не стояло никакого сознания – только тщательно продуманные алгоритмы, имитирующие человечность. Но со временем, с ростом вычислительных мощностей, появлением новых методов обучения и даже самообучения, ситуация изменилась. Как только ИИ получил возможность действовать проактивно, мы столкнулись с действительно необъяснимым. В некоторых алгоритмах начали проявляться признаки сознания…

Он отложил страницы в сторону, осталось ещё несколько непрочитанных. Большую часть того, что он прочитал, уже было ему знакомо: несколько телеграм-каналов, на которые он был подписан, регулярно выдавали подобного рода конспирологию. Остальное он решил дочитать завтра, усталость давала о себе знать. Вечер плавно перетекал в ночь, а сложный день отнял приличное количество сил. Он собрал бумаги в папку и на всякий случай сунул её под кровать – там для подмосковной гостиницы было на удивление чисто.

Засыпая, он ухмыльнулся собственным мыслям: на кой чёрт он во всё это ввязался, и зачем ему было всё это нужно, сидел бы как раньше и не было бы проблем, но нет… Как ни странно, успокаивал тот факт, что теперь его уже точно не отпустят. Пути назад нет. Впрочем, был определённый драйв, который его радовал и которого раньше и не хватало.

«Будем посмотреть, во что всё это выльется… Как же всё-таки меня угораздило во всё это вляпаться, и зачем вообще всё это…», – повторился уставший за день ум, и он впал в манящую пустоту сна.

Часть 1. Путь

1. Детство

Ант родился в конце девяностых в небольшом городке в Центральной России. Изначально родители назвали его простым русским именем – Антон.

Однажды он не дал мальчишке с соседнего двора кинуть в костёр банку с муравьями, обустроенную совместно с другими детьми колонию-эксперимент, снабжённую веточками, песком и листиками, с пластиковой крышкой с дырочками, заботливо проделанными маленьким гвоздиком для вентиляции. За жизнь целого муравьиного поселения пришлось даже подраться.

После этого случая, какой-то прошаренный в английском мальчик постарше начал называть его не иначе как Ант, и этот никнейм легко прижился в дворовой среде. Пятилетний Антон не видел в этом ничего обидного, даже наоборот, воспринимал как комплимент, так как гордился своим поступком по спасению нескольких десятков маленьких жизней.

Позже, когда это событие было уже почти забыто, на протестной подростковой волне, осознав, что имя Антон для него, что называется, «не звучит», он закрепил своё «тотемное имя» документально в системе государственной бюрократии, получив в 18 лет паспорт с гордым именем Ант.

В девяностые семья жила бедно, отец работал водителем, а мать продавщицей в небольшом магазинчике, выросшем инородным ярким пятном на торце кирпичной, не ремонтировавшейся ещё со времён почти победившего коммунизма хрущёвки. Денег, получаемых таким способом, хватало только на самое простое выживание, и любые излишества, будь то приставка, диск с игрой или покупка новой запчасти к машине, оплачивались случайными отцовскими шабашками.

В советское время «биение жизни» в городке обеспечивал фанерный комбинат, а также не до конца достроенный военный завод, как говорили, для производства ракетного топлива. Впрочем, второй закрылся ещё до рождения Анта, а первый в девяностые выкупила за бесценок финская компания.

Развалины огромного завода, ржавые остовы брошенных речных судов – возможно, именно это принесло минорную ноту в начало новой жизни, Ант никогда не мог назвать себя оптимистом. Но на тех же руинах росло много других ростков, всех возможных типов и качеств, в том числе и оптимистов, так что, возможно, минорная нота была вовсе не результатом среды, а просто так называемой космической случайностью.

2. Юность

Он поступил в университет в Москве, но на третьем курсе бросил – не было никакой мотивации учиться дальше. Диплом экономиста, в сущности, не стоил ничего, а усилий для обучения интроверту требовалось слишком много. Университетский период, вопреки привычным воспоминаниям других людей о студенческих годах, можно было бы охарактеризовать одним словом – безнадёжность. Этим же словом, но с другим, более житейским оттенком, судя по рассказам и старым интервью, могли бы охарактеризовать свою жизнь люди позднесоветского времени, когда вокруг царили ощущение безвыходности, несвободы и нищеты. Да и в годы его учёбы такая социальная безнадёжность снова стала модной и была продуктом политической повестки из ютуба и ЖЖ. Но его эта мода задела лишь по касательной. Для него это слово значило другое – это была его внутренняя, экзистенциальная безнадёжность, проявлявшаяся в одном простом вопросе – зачем?

В те годы он часто замечал этот вопрос, написанный крупными буквами на заборах подмосковных станций, торцах высоток и на серых стенах заброшенных заводов. Видимо, он был не одинок в своих поисках. Оглядываясь назад, он не раз благодарил судьбу за то, что всё сложилось именно так. Это острое «зачем», как змея или свежепойманная рыба, ускользало от всех политологов, идеологов, маркетологов и прочих «ясноглазых спасателей», которым не удалось ухватить его за жабры. Они не могли предложить настоящего ответа. И было странно, как такие плоские, заезженные ответы могут хоть кого-то удовлетворять.

В мире было полно людей, готовых предложить свой ответ на этот вопрос за деньги или за другую, не сразу очевидную выгоду. Они подменяли экзистенциальное «зачем» на модный продукт, идеологию или ментальные побрякушки всех видов и фасонов. И обычно, если кто-то не ведётся на эти побрякушки, они злятся. Как когда-то злились торговцы стеклянными бусами в Юго-Восточной Азии в XVIII веке, когда им не продали за них мешок специй. Эти торговцы когда-то сами продали за такие бусы всё самое ценное в душе и отправились в далёкое путешествие, обещающее десятикратную прибыль. И самим фактом отказа вы обесцениваете их так называемую жертву.

В общем, на своё «зачем» в те годы он ответа так и не находил.

В Москве он остался только потому, что умерла дальняя родственница, которую он видел только пару раз в детстве, и, как в самых нелепых историях, оставила ему квартиру. Долгое время он выслушивал ажитацию на тему, как ему повезло, и советы, что нужно сделать, от других родственников, да и не раз чувствовал склизкие щупальца зависти. Но именно тогда апатия достигла критической точки, и он, честно говоря, по всем этим поводам вообще ничего не чувствовал, завершив историю с вступлением в наследство на автомате, с помощью оплаченного родителями адвоката. Квартирку в итоге он назвал своей маленькой кельей, устроив всё в строгом минимализме, а вещи, представлявшие хоть малейший интерес, раздал родственникам, выкинув остальное. В итоге в квартире оставалось только самое необходимое: полутораспальный матрас на полу, компьютерный стол и стул, и старый шкаф для немногочисленных вещей.

На несколько лет он самоизолировался, что называется, ещё до того, как это стало мейнстримом. Работал кем придётся, ровно столько, чтобы хватало на еду и оплату коммунальных услуг. Были и отношения с девушками, но все романы не отличались продолжительностью. Его состояние в лучших традициях айкидо отбрасывало у девушек любые возможные претензии на длительные отношения, семью и детей. Зияющее «зачем» не оставляло ни одной возможности для фантазий о будущем. И оставляло просвет только для лёгких и ни к чему не обязывающих радостей момента, и то не всегда.

Впрочем, были и активные моменты в редкие периоды прорыва экстравертных устремлений. Пару раз он ездил в путешествия автостопом, где познакомился с совершенно разными людьми, и один раз, случайно заработав на одной подработке больше, чем ожидал, слетал в пару небольших поездок.

3. Кризис

Во время пандемии, когда самоизоляция стала ещё более естественным состоянием, единственной отрадой в жизни для него окончательно стал поиск ответа на вопрос, что в жизни имеет смысл.

Отсутствие смысла вокруг привело к единственному возможному результату – поиску смысла в себе. Это самое «себе» отдавало гулким звуком пустоты внутри и больше никак не проявлялось. Нередкими стали дни, когда он час или несколько часов просто сидел, наблюдая за тем, что происходит внутри. Но ощущение, что что-то не так и чего-то не хватает, стало сопровождать его всё чаще, как только он отрывался от такой своеобразной медитации. От привычных же развлечений вроде просмотров фильмов и сериалов и увлечения компьютерными играми постепенно стало всё больше тошнить. И ещё более важное место в жизни заняло чтение книг. Неожиданно для себя Ант начал писать роман о входящем в моду искусственном интеллекте и духовном поиске. Роман в итоге он завершил и даже попытался дать ему шанс стать замеченным. Но в больших издательствах не отвечали, и было непонятно, читают ли там вообще рукописи от новых, не обладающих известностью авторов, пришедшие самотёком, продажи которых даже не пахнут большими цифрами. Спросом пользовались либо уже пробившиеся писатели, либо популярные блогеры и другие медийные личности, в нескончаемом трансе тщеславия заказавших у литературных негров что-то вроде смеси автобиографии с жизненными советами «для быдла» о том, как добиться успеха.

Сам роман в итоге нашёл своё пристанище в телеграм-канале, где был доступен абсолютно бесплатно, и, судя по статистике, скачан 18 раз. И как минимум 7 человек из скачавших Ант знал лично.

Шли дни, напоминающие день сурка. Когда он только начал писать, в нём бурлил энтузиазм. Теперь, после того как первая книга была закончена, его всё чаще накрывало что-то похожее на отчаяние. Ранее, сидя перед пустым листом в ворде, он ощущал чувство, которое наверняка испытывали многие – чувство, что невозможно передать всё то облако смыслов в голове, настолько переполняющее, что казалось, интерфейса в виде рук и клавиатуры не хватает для того, чтобы выразить всё, что бурлит внутри. Сейчас же было ощущение, будто он опустошённый колодец посреди пустыни, в которой дождь разродится дай бог в следующем сезоне.

Он стал задумываться о том, чтобы прекратить добровольное затворничество, хотя бы из творческого интереса, да и в духовном плане уединение не казалось теперь таким значимым, как раньше. Как-то перед сном он вспомнил «Сидхартху» Гессе и роль реки в сюжете романа.

Однажды на всех этих новых мыслях он открыл сайт с объявлениями о работе. Деньги ему были нужны не особо, но это был один из способов выйти в мир. Полистав несколько объявлений, где требовалась низкоквалифицированная рабочая сила, он, сморщившись, закрыл сайт.

Не найдя подходящей или хотя бы не отталкивающей вакансии и хотя бы какого-то утешения в последующих мыслях, он сел и застучал по клавишам:

Что трогает людей в простом, но не лишённом своей глубины фильме больше всего? Готовность к самопожертвованию. Будь то бюджетная драма или навороченный голливудский боевик – почти всегда будет сцена, выжимающая больше всего зрительских слёз, с готовностью героя пожертвовать собой. Ради чего? Это уже второстепенно: ради любимой, ради ребёнка, дружбы, ради незнакомых людей или даже ради более абстрактных понятий вроде родины, человечества, чести и так далее. Но что же более всего трогает в этом акте, если мы выяснили, что выбор цели для самопожертвования не так уж и важен? Трогает способность отстраниться от нашего посредственного житейского опыта, ежедневного бытового разлагания души, трогает сама готовность к самопожертвованию, трогает презрение к эго. Отличие от банального самоубийства здесь в том, что эго презирается перед более высшим смыслом или целью, тогда как каприз классического «самозаканчивания» не отличается от обычного инфантилизма, желания избежать неудобств.

Но почему же такие высшие смыслы и эмоции не проникают в нашей обыденной жизни? Ведь герой боевика, который волей обстоятельств выжил, зачастую обречён на весьма скучную и серую жизнь, часто в сожительстве с недугами: алкоголизмом, посттравматическим синдромом. Или вовсе бросается сценаристами на произвол судьбы до свежей части франшизы, пока новый долг не призовёт его на новые свершения.

Что уж говорить про нашу жизнь, где зритель, только что проникшийся самыми тёплыми и трогательными чувствами, может через секунду обыденно продолжить с ненавистью относиться к своему ближнему? Но ведь мы же ассоциируем себя с героями фильмов и книг, значит, сами, хотя бы отчасти, тоже готовы на подвиг? Почему наш внутренний герой-камикадзе игнорирует наши внутренние авианосцы, не заходит на внутренний таран, а в лучшем случае торгуется, чтобы отложить подвиг на потом?

Мы боимся действительно отдать самих себя, особенно вместе с самим самоотдаванием. Сцены в фильме безопасны, главный герой вновь и вновь воспроизводит свой подвиг с каждым просмотром. И мы довольствуемся этой симуляцией, эго хочет увидеть свой триумф, даже если он завязан на временном отказе от самого эго. Контролируемое самопожертвование. Реальная же самоотдача, ради самого высшего – Бога, или, если угодно, Высшей Правды, до конца – рискует оставить эго без всякой тени победителя, лишь с беспощадной ясностью, что все прочие предыдущие подвиги лишь утверждали то же эго, хоть и были необходимы. Но не утверждает ли эго и подвиг стремления к Высшей Правде? Не знаю, может быть, но попробовали ли вы, или всю жизнь прозябали в стороне?

Остановившись, он перечитал написанный сырой материал.

– Чёрт, опять начитался книг по буддизму на ночь. Такое даже писать начинать не стоит, а нести издателю и подавно нет никакого смысла. Давай, соберись… – сказал он сам себе вслух. – Напиши что-нибудь приключенческое…

4. Гриша

Раздался мелодичный дверной звонок. За дверью стоял Гриша.

Гриша был соседом, жившим этажом ниже, человеком высокого роста, худощавым, и возраста то ли пятидесяти, то ли шестидесяти лет, со слегка пропитым, но с интересными чертами лицом, не без интеллигентного блеска в глазах. Главными его недостатками, как он сам говорил, была страсть к алкоголю и женщинам.

Первый год после переезда в эту квартиру Анта сильно раздражало такое соседство: где-то раз в пару месяцев его будили ночные вопли и пьяная ругань, доносящиеся снизу, и, как Ант понимал, ругался Гриша в основном сам с собой, но куда больше мешали регулярные и продолжительные женские стоны в самое неожиданное время дня и ночи, что дополнительно контрастировало с первым и не на шутку раздражало. Причём, судя по тембру – от звонкого девичьего сопрано до низкого насыщенного альта – стоны в разные дни производились голосами, принадлежавшими совершенно разным женщинам.

В первое время Ант думал, что к Грише, как к безработному алкоголику с квартирой, ходят бездомные женщины опустившегося вида и потерянной судьбы, иного он даже не мог вообразить. Но однажды, поднимаясь по лестнице, он увидел, как из Гришиной квартиры ловко выпорхнула стильная и ухоженная блондинка, на ходу вынимая из сумки Louis Vuitton ключи то ли от Lexus, то ли от Mercedes.

«Ну а что я могу поделать, женщин ко мне тянет, это мой крест и я должен его нести» – однажды сказал Гриша во время очередного запоя и, слегка покачиваясь на лестничной клетке, пронзительно посмотрев Анту в глаза, задал вопрос, который, казалось, был риторическим – «а ты думаешь, служить женщинам это легко?».

Бетонная плита, лежащая между их квартирами, отличалась слабой звукоизоляцией, как и во всех домах этого типа. Ант купил ковролин и устелил им пол в комнате и коридоре, но помогло это не сильно.

Их настороженные, большей частью соседские, не без раздражения со стороны Анта отношения изменились в одночасье. Однажды в 3 часа ночи Ант услышал хриплые крики, отличные от обычных пьяных воплей, прислушавшись, он понял, что крики и хрипы похожи на предсмертный бой отчаяния, и, недолго думая, натянув брюки, побежал вниз. Он толкнул входную дверь, оказавшуюся открытой, увидел, что сосед с выпученными глазами лежит на спине и что-то пытается сказать, дёргая руками и ногами. Ант переложил его набок и вызвал скорую.

Гриша вернулся после выписки через неделю и всё время давал разные сведения о том, что это было, говорил то про сердечный приступ, то про микроинсульт. Но с тех пор у него развилась огромная и безграничная благодарность к Анту за своё спасение, и от приглашений в гости посидеть попить чаю (Ант не употреблял алкоголь) удавалось отказаться не всегда. Квартира Гриши была, на удивление, для такой жизни чистой и даже можно сказать аскетично убранной. Понаблюдав за его распорядком дня какое-то время, Ант понял, что беспорядок в квартире бывает регулярно, но утром, в каком бы ни было состоянии, Гриша скрупулёзно убирал всё, что осталось с вечера, и иногда с горечью называл это своим сизифовым трудом.

Ну а когда он узнал, что Гриша имеет кое-какое отношение к литературе и даже раньше писал, знакомство заиграло новыми красками. Впрочем, Гриша, узнав о том, что Ант пишет роман, особого энтузиазма не проявил, а даже, казалось, слегка скривился. Он рассказал, что уже отошёл от всего этого и готов присутствовать в мире литературы только как читатель, а его задача максимум – просто спокойно прожить столько, сколько суждено ему, зверски прижатому его недугами, по мере сил делая то, что должно.

О каком-либо лечении он не хотел даже слышать – ни о лекарствах, ни о кодировании и зашивании, ни тем более об анонимных алкоголиках, которых неизменно называл «алкогольными нытиками». Любой разговор о долгосрочной помощи он сводил к тому, что он уже пропащий человек, что ничего другого для себя не видит и жить по-другому не сможет.

Прочитав роман Анта, он всё же оживился, хотя и отказался назвать его литературой в полном смысле этого слова. Развёрнуто аргументировал однажды он это так:

«По мне, в твоём творчестве не хватает терпкого и едкого сока жизни, понимаешь? Вот взять твой роман… Всё действие как будто происходит в пространстве бесконечного айдоса, в зыбком мире идей. Это классический постмодерн, да, в нём есть элементы философии и духовности, но такого сейчас немало. Это не в полном смысле художественная литература: ты не создаёшь осязаемый мир, не оживляешь персонажей, не делаешь их фактурными личностями. Ты пишешь так, будто реальность – это что-то необязательное. Мир, который ты создаёшь, – это не мир, а его эхо. Может, тебе самому страшно в него зайти?

Можно вспомнить хрестоматийного Раскольникова, у него есть судьба и особый путь, в его жизнь веришь, погружаешься в неё, страдаешь и сомневаешься вместе с ним. Вот классика… она цепляется за реальность. Даже если делает вид, что от неё уходит.»

Ант хотел было сказать, что и Раскольников – это тоже философская идея, а не человек, но промолчал.

«А книги, подобные тому, как пишешь ты, – это своеобразный облачный букинг. Читатель как будто проскакал по облакам смыслов, да, порой глубоких и интересных, но проскакал и не отнёсся к этому серьёзно. У этого, конечно, есть свои любители и немало, но…

И я уверен, ты понимаешь, что я не говорю, что это плохое чтиво, как собранные на плантации литературными неграми бульварные детективы или любительские романы про попаданцев. Я имею в виду, что ты отсылаешь к зыбким вещам, это скорее похоже на сон. Твои персонажи похожи не на отдельных людей, а на осколки подсознания одного и того же человека. Это безусловно литература и неплохая, но будь моя воля, я бы всему этому постмодерну дал бы другое название. Не художественная литература, чтобы соблюсти разницу с классическими вещами.»

У Гриши было 3 стадии опьянения и одна стадия трезвости. В стадии трезвости он мог общаться на любые возвышенные темы, зачастую имел интересное и не самое очевидное мнение по тому или иному вопросу, но также отличался крайней ранимостью, общался в этой стадии только с людьми, к которым имеет определённое доверие, и то, даже в таком случае, иногда на него могло накатить некое состояние, в котором он резко становился молчалив или вовсе всеми силами старался избавиться от общения и закрыться у себя. И тогда Ант либо не видел его несколько дней или недель, либо через пару часов Гриша мог объявиться уже на одной из стадий опьянения.

Первая стадия опьянения у него была связана с повышенной общительностью, резким подъёмом уровня развязности и даже некоторой литературности языка. В целом он мало отличался от себя трезвого, но был добродушнее, не впадал ни в какие состояния и долго и со вкусом мог обсуждать одну и ту же тему. В такой стадии, судя по всему, он и приглашал к себе женщин, так сказать для «служения».

Вторая стадия отличалась ещё большей развязностью, находясь в ней, он уже нередко обильно вызывал испанский стыд у собеседников, рассказывая какие-нибудь похабные байки и анекдоты. Иногда рассказывая всяческие истории, в которые трудно поверить. Однако Ант сделал вывод, что Грише доверять можно даже в этом состоянии, так как он отличался кристальной честностью со всеми людьми, которые вошли в его круг доверия, да и «вайб» патологических врунов Ант всегда детектировал безукоризненно. Судя по этим рассказам, жизнь ранее у Гриши была довольно насыщенная, он много путешествовал, бывал в разных местах и попадал во множество ситуаций.

Одна из любимых его баек была про то, как он в каком-то году в маленьком баре пил пенное с Райаном Гослингом в Испании. Гриша утверждал, что помог ему отказаться от неудачной роли, а также напоил до такой изрядной степени, что позже пришлось тайно выкупать не самые приличные фото, оставшиеся в ту ночь у нескольких фанаток. Множество баек касались и женщин, например, периодически он клялся, что не помнит, с каким количеством женщин он спал (хотя Ант никогда не задавал ему этот вопрос), но точно знает, что служил женщинам со всех континентов, кроме, конечно же, Антарктиды, о чём всегда уточнял со смехом, уверяя, что там живут только пингвины. А количество стран, из которых были женщины, он тоже не помнил, но, конечно же, по его словам, оно было весьма и весьма большим. В общем, в этой стадии общение с ним всегда сопровождалось ощущением неловкости, но было и самым весёлым.

Но, конечно, больше Анту было полезно то, как Гриша рассказывал о женщинах в более ранней степени опьянения:

«Понимаешь, Антошка, бабы сами конкретно задалбываются от всей той фигни, что у них бродит в голове, насчёт всех этих принцев на белом коне, того, что мужик должен, а что – нет. А ещё они конкретно задалбываются от самих мужчин. Мужчины в наше время почти все – ужасные истерички: то им не так, это им не эдак… Понимаешь? Почему все эти бэдээсэмы сейчас популярны? Да просто люди всеми силами пытаются избавиться от дурости в голове, а партнёра поставить в заранее прописанную роль, чтобы он не истерил и не страдал фигнёй, и можно было спокойно ему отдаться. Но это всё извращённое течение событий, и на самом деле нахрен не нужно. Потому что мужик, идущий в БДСМ-верх, такая же маленькая чмоня, каким и был раньше, мамкин доминатор. Это всё чисто личностные заморочки, не имеющие никакого отношения к благородным женско-мужским процессам и энергиям. Известно, что сознание – это всё, что есть в нашем восприятии, и кто бы что тебе ни говорил – оно неделимо. И если ты получаешь удовольствие от унижения другого, значит, в какой-то непринятой части сознания ты сам хочешь быть унижен. Поэтому, Антошка, запомни: если кто-то тебе говорит, что он адепт БДСМ, то сразу плюй такому адепту в лицо, неважно, кем он там себя считает – верхом или низом, не ошибёшься. Бабы же во всех этих бдсм-движухах, во всех этих оттенках серого, в глубине души ищут на самом деле не этих мамкиных доминаторов и не этого извращённого и противного движа, а простого избавления от дерьма в голове, хотя бы на время. Потерять контроль. А если ещё глубже копнуть – то на самом деле они хотят любить. Любить так, чтобы ни о чём не думать, чтобы отдаться без остатка, забыв о себе. Чуют мотыльки, что в огне их высшее освобождение. Но боятся. Потому и продолжается всякое дерьмо в мире.»

В большем же подпитии он говорил обычно короче и проще:

«Ты думаешь, бабы ходят ко мне, потому что у меня большой размер? Так-то это, конечно, оно так, но размер, как говорится, не главное. Главное: полностью отдаваться процессу – это я и называю служением. А полностью отдаваясь процессу, ты непременно любишь. За этим и ходят ко мне бабы, чтоб почувствовать что-то настоящее. А больше у меня ничего и нет, сам видишь.»

На третьей стадии опьянения Ант Гришу почти никогда не видел, но нередко хорошо слышал. Это была та стадия, когда он кряхтел, иногда вскрикивал и ругался сам с собой. На этой стадии он достигал полного уровня интроверсии и ни с кем не общался.

Распахнув входную дверь, Ант посмотрел на Гришу.

– Привет, – коротко поздоровался Гриша. Это значило, что степень опьянения была нулевой.

От приглашения пройти в квартиру Гриша отказался.