Найти и не сдаваться! Вестерн, альтернативная история

– Теперь далее. Записывайте! Железные дороги – это кровеносная система экономики Калифорнии. За железными дорогами будущее. Наше с вами будущее экономического процветания! Железные дороги играют огромную роль, имея чрезвычайное значение для человечества как целого.

И мистер Додсон почти в точности повторил речь, сказанную им на перроне станции отправления. Его голос звучал плавно и убедительно, как у проповедника, хотя сам он в церкви не появлялся уже лет двадцать.

– Чай, шампанское, лёгкие закуски, – предложил трубный глас кондуктора, появившегося в дверях вагона. Он стоял навытяжку, как солдат на параде, и его блестящие пуговицы сверкали в лучах заката.

Додсон Старший молча отказался, просто махнув рукой. Сопровождавшие его лица так же дружно отказались вслед за председателем правления – никто не смел перечить шефу даже в таких мелочах.

Князь Шишкин Илья Ильич и Герасим, увлечённые беседой отказались так же, даже не прервав своего оживлённого разговора. Князь что-то увлечённо рассказывал, размахивая руками, а Герасим слушал.

И только два личных охранника председателя правления Додсона заказали себе чай. Его принесли в начищенных до блеска мельхиоровых подстаканниках.

Князь говорил, жестикулируя:

– Земство истинно ведет титаническую работу, однако как много, как много конечно, зависит от местных вышестоящих властей. Вот к примеру – количество фельдшерских участков, в Красноуфимский уезде увеличилось с двадцати до тридцати одного. Это в одном только уезде! Всего лишь за год! – Его глаза горели энтузиазмом.

– Это где ж такой будет? – переспросил Герасим, почесав затылок.

– В Пермской губернии, – пояснил князь.

– Ага, – кивнул Герасим, хотя было ясно, что географию России он знает не лучше, чем китайскую грамоту, которую наверняка хорошо знали в двух соседних вагонах.

– А почему? А потому, что по распоряжению генерал губернатора, на каждой почтовой станции учредили по одному фельдшеру для осмотра провозимых в Сибирь арестантов. Шесть за один год, только в одном уезде!

– Толково, толково! – одобрил Герасим. Князь говорил с таким жаром, что не согласиться с ним было невозможно.

Визг! Скрежет тормозов! Состав резко дёрнулся, и добрая половина пассажиров повалились на пол, как кегли. Стаканы и бутылки полетели со столиков, разбиваясь о деревянные панели вагона. Кто-то вскрикнул от неожиданности.

На вершине гряды холмов появились силуэты всадников – десятка полтора, или чуть больше. Верхом, с оружием в руках. И галопом поскакали к тормозившему составу, поднимая клубы пыли. Их раскрашенные лица и перья развевались на ветру.

Раздался первый выстрел – бах! Пуля пробила стекло, оставив аккуратное отверстие с паутинкой трещин вокруг.

Стекло в салоне первого класса со звоном разлетелось, осыпая пассажиров мелкими осколками. Женщина в углу вскрикнула, прикрывая лицо руками.

Бах-бах!

Гулко ударили ещё два попадания по стенам вагона, оставив после себя аккуратные дырочки с рваными краями. Дерево щепками влетело внутрь.

– Индейцы!!! – раздался истошный крик секретаря Пибоди, выглянувшего в окно и он бросился обратно на пол, как подкошенный. Его очки слетели с носа и разбились.

На четвереньках пополз к противоположной стене вагона, бормоча что-то несвязное. Его сюртук зацепился за что-то и порвался с звуком «кр-р-р-р-рах».

Бах-бах!

В противоположную стену тоже прилетело две пули, одна из которых прошла рядом с головой Додсона и он побледнел, как мел.

Пибоди показалось, что следующая пуля попала прямо в его голову – так громко раздался выстрел прямо над ухом. Это два охранника Додсона вели ответную стрельбу по нападавшим.

Бах-бах! Бух-бух!

Брызги стекла летели во все стороны, как дождь. Один из охранников крикнул что-то неразборчивое и продолжил стрелять, не целясь.

– Да свершится воля Господня, Отца и Сына и Святого Духа, Аминь! – затараторил быстрее обычного Пастор, прижимая к себе Новый Завет так, будто это был щит. Его голос дрожал, но он старался говорить твёрдо.

Бах-бах! Бух-бух!

– Ай! Ой! Благодарю Тебя, Отец мой небесный, чрез Иисуса Христа, возлюбленного Сына Твоего, что Ты… – Пастор замолчал, услышав, как пуля просвистела прямо над его головой.

Бух-бух! Бах-бах!

– Ой! Ой! …милостиво уберегаешь меня в день этот… ай-ай… милостиво уберегаешь меня в день этот и прошу Тебя, прости мне грехи мои и прегрешения мои и сохрани меня… ай-ай… Твоей благодатью… ай-ай… Твоей благодатью. Ибо предаю я тело и душу мою, и всего себя в руки Твои.

Бах-бах! Бух-бух!

– Ой! Ой!

Дверь в вагон первого класса резко распахнулась, и в проёме появилась фигура в пончо. Раздались два выстрела – бух-бух! Потом ещё два – бух-бух!

Ответная стрельба по нападавшим умолкла.

Два личных охранника председателя правления банка «Додсон и Додсон» лежали на полу без движения, растянувшись в неестественных позах. Один из них ещё держал в руке револьвер, но его глаза уже смотрели в никуда.

Звук кованных каблуков и позвякивание шпор раздался в центральном проходе, между кожаными мягкими сиденьями первого класса. Шаги были медленными и уверенными, это были шаги человека, пришедшего на долгожданную встречу.

Пибоди увидел прямо перед своим носом кавалерийские шпоры и почти новые, почти совсем даже не ношенные кавалерийские сапоги. Медленно поднял голову и увидел ещё и два револьвера, дымящиеся после выстрелов. Пибоди, не разбиравшийся в оружии не смог узнать револьверов системы «Смит и Вессон» калибра «четыре и два».

Однако, хорошо разбиравшемуся в жизненных ситуациях секретарю, не составило труда сообразить, что дело дрянь. Его руки затряслись, а во рту вдруг стало сухо, как в пустыне.

– Всегда найдётся один или два героя, всегда, – проговорил Боб Тилбот, медленно заряжая в «Смит-Вессоны» недостающие патроны до полных барабанов. Его голос звучал спокойно, почти задушевно, – не так ли, Акула Додсон?

Боб защёлкнул барабан с характерным металлическим щелчком и направил револьвер на председателя правления. Его глаза были холодны, как сталь.

– Не так ли, Акула Додсон? – повторил он свой вопрос, на этот раз более твёрдо.

– Боб…? Это ты…? – зрачки Додсона Старшего расширились, а на лбу выступили капли поста. Его пальцы судорожно сжали подлокотники кресла.

– Это я, Акула. Это я, – ответил Боб, и в его голосе прозвучала какая-то странная смесь ненависти и ностальгии о прошлом.

– Но… но… – Додсон замялся, как школьник, пойманный на вранье.

– Ты хочешь наверно спросить – как я не подох тогда, там? Хм… Я сам удивляюсь этому, Акула. Наверно один, до сих пор, не выясненный вопрос мне не дал это сделать. Я задам его тебе, но чуть позже.

С двух сторон входа в вагон появились два вооруженных индейца, в боевой раскраске команчей. Их лица, раскрашенные в чёрный и красный цвета, были похожи на маски смерти. Они стояли неподвижно, как статуи, только глаза бегали по салону.

Боб Тилбот отпихнул в сторону от прохода зад секретаря Пибоди и сел напротив Додсона старшего, не спуская его с прицела.

– Ну, что – найдется среди вас, в первом классе, местечко для парня попроще, типа меня? Предусмотрено у вас тут такое? – спросил он, оглядывая роскошный интерьер вагона. В его голосе звучала язвительная насмешка.

– Матерь божья… Пресвятая Дева Мария… – забормотал пастор, сжимая в руках крест так, что костяшки пальцев побелели.

– Молитесь громче, пастор! – сказал Боб, не глядя на Пастора, – быть может, на небесах еще не слышали девиза штата Аризона – «Господь обогащает», а кто-то тут из вас поспешил в этом преуспеть, без благословения Создателя. От этого выходит большой беспорядок.

Боб вновь обратился к Додсону Старшему, и его голос стал мягче, почти дружеским:

– Извини, Акула, что заставил тебя ждать так долго. У меня было много дел на свежем воздухе, – он поочередно задрал рукава ковбойской рубашки, на запястьях показались старые, давно зажившие шрамы от кандалов, – Каменоломни в Юте. Сразу, как мы расстались с тобой, Акула. И еще кроме этого, дел было много, которые, я не назову праведными, пастор. Слышите, пастор? Не назову их праведными! Так что пусть мне зачтётся, как раскаявшемуся – авансом. Но среди дел, найдется всегда время, что бы встретиться с давним приятелем. Ничего для такого не жаль. Что б организовать все по первому классу.

Боб с деланным видом, оглядел богатые внутренние интерьеры вагона – кожаную обивку, латунные светильники, бархатные шторы. Его взгляд скользнул по испуганным лицам пассажиров.

– Моё почтение! – он одобрительно кивнул головой, как знаток, оценивший хорошую работу. – Всё-таки, Акула, ты умеешь жить с комфортом. Не то, что мы с тобой в старые времена – спали под открытым небом, ели что придётся…

– Пресвятая Дева Мария! Кто этот человек, мистер Додсон? – прошептала хорошо одетая дама, прижимая к груди ридикюль, как будто он мог её защитить.

– Это один мой давний знакомый, – сказал Додсон Старший глядя на Боба. Его голос звучал ровно, но капли пота на лбу выдавали волнение.

– Это правда, пастор. Это истинная правда. Мы с Акулой Додсоном старые приятели. Сегодня выдался особенный день – говорить правду. Ты рассказывал пастору, на сколько мы близкие приятели, Акула?

– Не надо впутывать в наши дела посторонних. Это между мной и тобой, Боб, – зрачки Додсона Старшего сузились, как у кошки перед прыжком. Его пальцы сжали подлокотники ещё крепче.

– Не-е-ет! Ты скажи ему, что ты, на самом деле, такой же, как я. Такой же как я! Что ты грабитель и кровавый убийца. Ну!

– Не впутывай лишних, Боб… – Додсон облизнул пересохшие губы. Его взгляд метался между Бобом и дверью, как будто ища выход.

– Пресвятая… что говорит этот человек, мистер Додсон? Кто он? – пастор поднялся с колен, но ноги его дрожали.

– Это мой старый приятель! – повысил на Пастора голос Додсон, глядя то в глаза Тилботу, то на мушку направленного «Смит-Вессона». В его голосе прозвучала угроза.

– Ну!!! Говори!!! А то, у кого-то тут будет лишняя дырка, калибра «четыре и два», клянусь тебе! Ты знаешь меня, Акула. Говори – «я кровавый убийца»!

– Я кровавый убийца, – прошептал председатель правления. Его голос был едва слышен.

– Не мне! Скажи ему! Скажи им всем – «я кровавый убийца»! Ну!

– Я кровавый убийца, – произнес Додсон громче. Его лицо исказила гримаса, как от зубной боли.

– То-то же! Теперь вопрос, Акула. Сейчас я задам тебе вопрос, который мучил меня все это время. Вопрос, который не дал мне тогда сдохнуть. Так сильно, Акула, он меня мучил. И я хочу, что бы ты продолжил говорить правду. Такой сегодня выдался денек, Акула.

– Что ты хочешь? Денег? Я выпишу тебе чек на предъявителя. Прямо сейчас. Ты обналичишь его в любом банке. Сколько? – Додсон сделал движение к внутреннему карману пиджака, но Боб резко поднял револьвер.

– Нет, нет, нет, – рассмеялся Боб Тилбот, – Дело в том, что счет, который у меня есть к тебе, не обналичат ни на западном, ни на восточном побережье, ни на Среднем Западе. Скажи мне, Акула, правду. Тогда – это было стечение дурных обстоятельств, или ты все решил заранее? Это были обстоятельства, Акула? Моя Гнедая сломала ногу. Как жаль, что она тогда сломала ногу, Акула. Чертовски жаль, что такое с ней произошло. А ты решил, что Боливар не вынесет двоих. Ты тогда – это решил, Акула, когда Гнедая сломала ногу, или заранее? Скажи мне, Акула, ты действительно думал, что Боливар не вынес бы двоих? Или ты все решил заранее? Скажи мне правду, Акула. Правду, Акула.

Князь Шишкин приложил палец к своим губам, показывая этот жест Герасиму. Князь, обернулся на стоящего в дверях салона индейца, потом не сводя глаз со стоящего напротив второго, медленно расстегнул никелированную защёлку саквояжа. Его движения были плавными и точными, как у хирурга. Когда он чуть приоткрыл саквояж, Герасим увидел рукоять револьвера. Герасим тоже плохо разбирался в оружии. В саквояже был опять «Смит и Вессон» на «четыре и два». Герасим незаметно кивнул князю.

– Ты ведь всё решил заранее, верно? – продолжал Боб Тилбот, – скажи мне правду, Акула. Правду, Акула.

– Боливар…

– Акула. Правду, только правду Акула! – Боб взвёл курок и приставил «Смит-Вессон» ко лбу Додсона. Металл холодно прикоснулся к коже.

– Боливар… Боливар…

– Ну!

– Боливар не вынес бы двоих…

Бух-бух!

Оба индейца, стоявшие в проходе, свалились подкошенные пулями калибра «четыре и два». Один из них успел вскинуть ружьё, но не успел выстрелить. Их тела рухнули.

В тот же миг, Герасим со скоростью молнии, никак не ожидаемой от человека таких габаритов, кинулся через проход к Тилботу и обрушил на его шляпу пудовый кулак.

В глазах Боба стало темно. На мгновенье, пока сознание ещё теплилось в нём пару секунд, ему показалось, что его вновь завалило в штольне, как тогда, давно в каменоломнях Юты. Свет погас вовсе. Боб выронил оба револьвера на пол. И позже князь Шишкин диагностирует у него тяжёлое сотрясение мозга

– Слишком много болтаешь, приятель! – успел кинуть в сторону Боба Герасим, поднимая револьверы.

– Вы можете вести стрельбу?! – крикнул князь, обращаясь к Додсону Старшему.

– О, дьявол, еще как могу!

– Герасим!

Герасим понял князя с полуслова и передал один «Смит-Вессон» председателю правления.

Герасим осмотрел тела лежавших на полу.

– Два-два! Ничья в первом раунде, – сказал он, встав у вагонного окна. Выстрелил в окно наугад.

Перестрелка возобновилась!

Бах-бах! Бух-бух!

Она прекратилась скоро и внезапно, когда еще горячий вечерний воздух прерии прорезал лай и протяжный вой койота.

Команчи с криком резко развернули коней и цепью скрылись за ломаной линией холмов.

«Йо-йо-ой! И-и-и-и-иха!» доносились удаляющиеся звуки.

Разъезд Терского казачьего войска, первого Волгского Его Императорского высочества наследника Цесаревича полка, в составе полного взвода в двадцать сабель, услышал звуки идущей перестрелки, на рысях спешил к месту, и в виду неприятеля и паровоза, уже пустил своих Ахалтыкинских коней в полный галоп.

Машиниста и помощника нашли в угольном отделении, со связанными руками и ногами.

Состав тронулся, с отставанием по графику, в сторону станции назначения. Уже медленнее и в сопровождении эскорта Терского казачьего войска.

Никто из казаков, или китайцев или присутствовавших в вагоне первого класса не знал, да и не мог иметь понятия о том, что почти вечно пьяный флигель-адъютант Ростопчин, будучи на должности старшего воспитателя Царскосельского Лицея, имел за собой редкую забаву.

На спор Ростопчин выпивал медленно и с чувством стакан водки, так, что б аксельбанты не шелохнулись, поправлял усы, командовал: «подай!» и стрелял в подброшенную лицеистом в воздух пустую бутылку, коих всегда было под рукой у него в избытке. Потом другую, потом третью. Так до шести на барабан револьвера, в котором шесть. Тот из трезвых, как стёклышко лицеистов, кто хотел держать с флигель-адъютантом пари, ставил рубль и тоже стрелял по бутылкам весь барабан. Когда лицеист проигрывал. А он проигрывал. Ростопчин предлагал удвоить пари и выпивал ещё стакан водки и поправлял усы. Потом предлагал пари утроить.

Сколько не тренировались лицеисты, когда выдавалась такая возможность, в Петербургском тире Габриеля Прево, а всё никак не выходило пари Ростопчина выиграть ни одному из них, среди которых конечно был и князь Шишкин. Многократные практики тренировки в стрельбе, казались совершенно бессильны, против флигель-адъютанта, но для общего развития юношества шли на пользу.

И уж конечно никто из китайцев или казаков Терского войска, и даже среди самих лицеистов не знал, да и подумать не мог бы, что откупоренная на глазах у всех бутылка, обыкновенно – «Смирновской» или «Петергофф», водки, была тайно загодя Ростопчиным разбавлена на целую треть.

После выигранного пари, слитый стакан «настоящей», Ростопчин так же выпивал в своем кабинете, по обыкновению – этот уже «настоящий» закусывал соленным огурцом, поправлял усы, говорил одно только слово: «салаги!». После пересчитывал рублики: «эйн, цвейн, дрейн…»

Такая числилась за флигель-адъютантом Ростопчиным редкая забава.

Железнодорожные пути, обходя высокую каменистую гряду, повернулись в сторону заходящего ярко-красного солнца. Состав и эскорт казачьего разъезда уходили к горизонту.

Раздалась команда:

– Урядник, запевай!

Сильный грудной голос запевалы с легкой хрипотцой на долгих гласных, вступил и его подхватили голоса товарищей.

Герасим оттер проступивший у него на лбу пот рукавом, выглянул в разбитое пулей окно.

– Наши, – сказал он.

Ящерица эукариота скрылась под валуном. Её напугали эти нездешние, странные звуки, которых она никогда не слышала.

Не для меня придёт весна,

Не для меня Дон разольётся.

И сердце девичье забьётся,

С восторгом чувств – не для меня.

Не для меня цветут сады,

В долине роща расцветает.

Там соловей весну встречает,

Он будет петь не для меня.

https://vkvideo.ru/video238455747_171514577

Глава 4

Если по меткому выражению Додсона Старшего железные дороги – это кровеносная система экономики Калифорнии, то Форт Росс – его русское сердце или, если хотите, душа, бьющаяся в такт далёкой Родине под шум тихоокеанских волн.

Этот кусочек России не далеко от калифорнийского побережья казался чем-то невозможным, словно перенесённым сюда.

Князь Шишкин раскрыл футляр доктора – кожаный, с тиснением: «Фабрика Теодора Шваббе», купленный ещё в Москве, на Мясницкой, в той самой лавке, где пахло кожей и лавандой. Он помнил тот день – раннее осеннее утро, опавшую листву под ногами, а он, молодой выпускник медицинского факультета, зашёл в эту лавку в поисках подарка себе по случаю получения диплома.

Всё ли на месте?

Помимо множественных добродетелей, князь имел дурную склонность к рассеянности. Где-то забыть или оставить важную для него вещь – было делом обыкновенным, и не раз его московский камердинер, сокрушённо качал головой, находя то пенсне на полке с книгами, то часы в кармане другого сюртука. «Опять ваша светлость по рассеянности…» – ворчал старик, бережно укладывая найденные вещи на свои места.

Разборный стетоскоп – трубка со съёмным раструбом, для выслушивания шумов, исходящих от сердца, сосудов, легких и других внутренних органов, – лежал на своём месте, аккуратно уложенный в бархатное углубление. Это был последний писк медицинской моды – новейшая модель, присланная князю из Парижа его другом по переписке доктором Леруа. Стетоскоп – на месте.

Перкуссионный молоточек – на месте, его рукоять из полированного ореха блестела под лучами солнца, пробивавшимися сквозь занавеску. Лёгкий, почти невесомый, но при этом удивительно прочный – князь помнил, как профессор Здекауэр в Медико-хирургической академии демонстрировал им эту простую, но гениальную конструкцию.

Плессиметр – изогнутая пластина из слоновой кости, тоже. Она лежала рядом, холодная и гладкая на ощупь. Плессиметр прикладывался к телу пациента для исследования методом простукивания. По-иному – методом перкуссии. «Плессиметр» образовался от греческого *plessein*, что означает «стучать».

Князь практиковал также перкуссию пальцами, когда левая рука принимала вид пирамидки, а молоточком служили средние пальцы правой. Этот метод он перенял у старого профессора в Московском университете, того самого, что с седыми бакенбардами и вечно недовольным выражением лица.

Направился в расположение эскадрона первого Волгского Его Императорского высочества наследника Цесаревича полка, на гарнизонную гауптвахту, где содержался третий день арестованный. Дорога шла мимо казарм, и князь невольно замедлил шаг, вдыхая знакомый запах кожи, и конской сбруи – запах, напоминавший ему детство в имении отца.

– Никак нет, ваша светлость, не могу! Допуск к арестанту только через разводящего или выводного. Да и ключа у меня нет, – отвечал казак «на часах», почесывая заросшую щёку.

В Форт Росс Илью Ильича Шишкина знали все и знали его как своего. Даже самые закоренелые служаки, вроде этого терца с обветренным лицом, относились к нему с почтением, хоть и не всегда понимали его учёные речи. «Умный барин, только больно уж заумно говорит», – так отзывались о нём казаки, но при этом безоговорочно доверяли его медицинскому искусству.

– Так как же? Без медицинского осмотра содержится арестованный? Сие негуманно! – князь повысил голос, что было для него редкостью – обычно его манера говорить оставалась ровной и спокойной даже в самых сложных ситуациях.

– А послать в караульное за разводящим? Степан! – казак обернулся и крикнул так громко, что из-за угла показалась рыжая дворняга, настороженно принюхиваясь.

– Ау?

– Обожди!

– Чё надо?

– Слышь, чё гутарю – в караульное за урядником сгоняй, а?

Казак, голый по пояс, но в фуражке, нёсший ведро, наполненное до краёв водой, поставил его на землю. Вода в ведре разошлась кругами к краям, сверкнув отражением калифорнийского солнца, а затем круги вернулись к центру, словно не решаясь покинуть сосуд.

– Вот те приспичило! Я коня купаю.

– Не мне надо. Князю к арестанту.

Голый по пояс казак нехотя отправился в сторону караульного помещения, ворча себе под нос что-то не слишком лестное о княжеских капризах.

«И чего ему.., – думал он, – сидел бы себе в своём доме с книгами да микроскопами, а не лез в казачьи дела…»

– Степан!

– Чё ещё тебе?

– Слышь, чё гутарю – не по форме в караулку не иди. Буде там есаул Махотин – он такого не одобряет.

– Ай, ладно! – уходящий махнул рукой, даже не обернувшись.

– Щас, ваша светлость, он мигом, – сказал часовой, подошёл к ведру с водой, поднял его обеими руками, отпил, снял фуражку, налил горстью воды на голову. – Сам я с Моздока – у нас там тож лето так лето, ан что б так палило. Почитай все полгода…

Он говорил медленно, растягивая слова, будто наслаждаясь возможностью передохнуть от службы и поболтать с важным человеком.

Он надел фуражку, поправил привычным движением козырёк так, чтобы торчащий обычно залихватский чуб смотрелся, как положено у казака. Этот жест он повторял бессознательно с тех пор, как пятнадцатилетним мальчишкой впервые надел форменную фуражку – тогда ещё слишком большую для его головы. Да в этот раз чуб был мокрым и покорно прилип ко лбу.

– А этот, чё гутарю, ваша светлость, – казак кивнул в сторону двери с массивным железным запором и большим амбарным замком и усмехнулся, – Играет на гармошке своей. Да всё жалостливые такие. Ну, нехай, думаю, играй пока. Это ничего. Пусть его играет.

Чувство к бедолаге-страдальцу, разбуженное звуками губной гармошки, было у казака искренним. Ну, а прикажи есаул Махотин, не разводя лишней канители, рубануть арестанта-душегуба шашкой за околицей, где подальше от глаз, – казак Терского войска исполнил бы приказ без запинки. Он бы перекрестился, сплюнул через левое плечо и сделал бы своё дело быстро и чисто. Загадочная русская душа…

Боб Тилбот сидел на полу, вытянув ноги, спиной прислонившись к стене. Луч солнца, пробивавшийся через маленькое зарешеченное окно, освещал его худое, небритое лицо с резкими чертами и глубоко посаженными глазами, в которых читалась смесь злости и усталости.

– Я слышал там за дверью – вы, что, в самом деле русский князь? – его голос звучал хрипло, вероятно от долгого молчания, но в нём чувствовалась насмешка – сама идея княжеского титула казалась ему абсурдной в этой ситуации.

– Да, князь. Но это не имеет отношения к цели моего визита. Я должен осмотреть вас как врач.

– Комедию ломаешь, князь. Впрочем, мы в свободном штате Калифорния. Тут каждый волен развлекаться по-своему. Валяйте, валяйте! – он широко раскинул руки, будто предлагая князю лучшие места в своём «салоне», и закатил глаза, явно наслаждаясь собственной иронией.

– Отнюдь! Вы преступник и ответите по закону за содеянное вами, но вы не перестали от этого быть человеком. Жалобы имеете? На состояние здоровья? Условия содержания?

Князь говорил ровным, почти бесстрастным тоном.

– Ха! Комедия. Быть человеком… Забавно, забавно… Жалобы? Да, я имею жалобу! – оживился вдруг Боб Тилбот и даже с каким-то азартом.

– Что же?

– Корчишь из себя святошу, а человека кормят тут, как скотину!

– Что же именно?

– Вот!

– Так что же?

– Да вот, вот! Смотри!

Боб подвинул сапогом по полу в сторону князя железную миску с ложкой и едой. Миска скрипнула по каменному полу.

– Что же тут? – князь поправил очки-велосипед, – Так это гречневая каша! Традиционная русская еда.

– Чёрта с два это еда! Такое едят только лошади!

– Вы не правы. У вас неверное предубеждение, основанное на культурных различиях. Гречневая каша – полезная для здоровья пища. Содержит необходимые элементы, нормализует работу пищевого тракта, оказывает благотворное кроветворное действие, снижает артериальное давление. Вы на повышенное давление не жалуетесь?