Найти и не сдаваться! Вестерн, альтернативная история

– Погонят, – уверенно заключил мужчина, словно уже смирился с этой мыслью.

– Так что ж, куда вы теперь? – с искренним участием спросил князь.

Мужчина почесал затылок, оглянулся вокруг, словно ища ответ в пыльных улицах Сан-Франциско, пожал молча плечами.

– И что, билетов нет вовсе?

– Начисто! – ответил тот, разводя руками, будто показывая пустоту вокруг.

– И в первом классе тоже? – с недоверием спросил князь, поднимая брови.

– Накладно, в первом, барин, – ответил мужчина, понизив голос.

– Ах, да… – протянул князь и вдруг обрадовался, как ребёнок, хлопнув в ладоши, – так это вовсе тогда ерунда! Ну, какая же это вовсе тогда ерунда, право слов!

Мужчина не понял, про что это так незнакомый барин – толи издевается, толи на голову дурен? Кинул взгляд из-под бровей сверху вниз, собираясь уже взвалить на спину баул, который казался лёгким, как пёрышко, в его руках.

– Вы погодите-ка. Вы вот что, – заговорил князь с излишним жаром, словно боясь, что его опередит сама судьба, – я совершенно не стеснён в средствах. И даже напротив! Так позвольте мне оказать добрую услугу, как соотечественнику! В первом классе, наверное, остались билеты! Так позвольте приобрести для вас один.

– Не… – начал было мужчина, но князь перебил его.

– Но почему же? – спросил он с искренним недоумением.

– Не можно так. Не приучен я задарма, – ответил мужчина, опуская глаза.

– Да это вовсе не задарма, как изволите выразиться. Это… это… Это в знак солидарности! Как соотечественнику, стало быть, попавшему в затруднительное…

– Не… не можно такое, – упрямо повторил мужчина, хотя в его голосе уже слышались сомнения.

– Вот как… – васильковые глаза князя потухли, как свеча на ветру, – жаль… ну, раз так…

Князь уже собирался уйти, но вдруг вспомнил о старой русской традиции – отказаться от предложенного трижды – так, как заведено было в старину. «Так же и Годунов принял шапку Мономаха после третьего обращения в Троице-Сергиевом», – вдруг вспомнилось ему.

– Я вас очень прошу, не откажите в возможности оказать совершенно посильную и незначащую для меня, в смысле финансового, то есть, а не в каком-либо ином, не подумайте, смысле… – видя, как стоящий перед ним замялся с ответом, князь вновь быстро и с жаром, чтобы не упустить момента, заговорил, – Вот и прекрасно! Пойдёмте, пойдёмте! В зале первого класса всенепременно будут билеты. Я даже не сомневаюсь в этом ни на секунду. Князь Шишкин.

Князь протянул руку – она потонула в ладони мужчины.

– Рука-то у вас, однако, какая! – с удивлением смотрел на неё князь, – а вообще, мне кажется, что видел вас где-то. Внешность ваша, такая приметная, такой знакомой кажется. Да не могу припомнить.

– Ха-ха! – лукаво улыбнулся мужчина, толи детскому добродушию князя, толи такому счастливому разрешению жизненного затруднения.

Он зажал баул между ног, распустил узел, который поддался ему, как старый друг, достал сложенный в восемь раз большой – в аршин по сторонам – холст, обтрепанный бахромой по краям, будто побывавший в десятках передряг. Развернул, показывая князю с гордостью, как знамя.

– Во! Иван Сусанин!

С холста на князя смотрел рекламный плакат циркового представления, пожелтевший от времени, но сохранивший яркость красок. На плакате вверху и понизу надписи, выведенные витиеватым шрифтом: «Не пропустите! В „Саду Эрмитаж“! Смертельная французская борьба!» И понизу надпись: «Иван Сусанин против Чёрной Маски!» В центре плаката, искусным художником, был выполнен портрет маслом того самого мужчины, стоявшего перед князем – такого же могучего, но в трико и с бородой, как у настоящего сказочного богатыря.

– Иван Сусанин! – произнёс он и сложил на груди руки, как на портрете, опустил их вниз и добавил: – Так-то Герасим я буду. Уж больно похож на этом – решил хранить. Обычно и так и сяк выходит. А этот ничего себе вышел.

Князь вновь хлопнул в ладоши радостно, как мальчишка на ярмарке!

– Юбилейный день города! Владивосток! Манеж! Я вас там видел! – воскликнул он, словно разгадав сложную загадку.

– Было дело, – ответил Герасим, удовлетворённый таким произведённым эффектом, убирая холст обратно в баул с бережностью, с какой хранят семейные реликвии.

– Ну, пойдёмте, пойдёмте же, Герасим! – князь предложил жестом проследовать в здание вокзала, где пахло дорогим деревом и свежей краской.

***

Паровоз, блестящий, как новенький пятак, стоял под парами, выпуская клубы дыма, которые растворялись в голубом небе. Напротив паровоза, на платформе, была сооружена трибуна, украшенная лентами и бантами в бело-красно-синей символике цветов флага Североамериканских Соединённых Штатов – символ нового порядка в этих диких землях.

Играл духовой оркестр пожарной дружины города, медные трубы которых сверкали на солнце, как золото. Звуки бравурного марша разносились далеко вокруг, смешиваясь с криками чаек и гудками пароходов в гавани.

На трибуне, в центре, стоял Додсон Старший – мужчина около шестидесяти лет, с лицом, словно высеченным из гранита. Это был глава правления банка «Додсон и Додсон», человек, чьё слово значило здесь больше, чем закон. Второго Додсона не было нигде видно, но личный секретарь банкира Пибоди присутствовал, именно там, где и положено – с правой руки от шефа, готовый в любой момент подхватить упавшее перо или записать очередное гениальное решение.

Там же, на трибуне, ещё была хорошо одетая дама, державшая над собой изящный маленький зонтик от солнца, и протестантский священник с лицом, на котором читалось вечное недовольство греховностью мира. Пока Додсон Старший не начинал речь, они говорили друг с другом о чём-то незначительном, но важном для них.

Толпа под трибуной состояла из хорошо одетых людей – банкиров, купцов, чиновников, среди которых газетных корреспондентов выделяли репортёрские блокноты в руках и невидимая постоянная внутренняя решительность нестись сломя голову в любую часть города, туда, где происходят новости, способные взбудоражить публику.

Оркестр сыграл туш, и наступила тишина, как перед грозой.

Додсон Старший начал речь голосом, который звучал, как гром среди ясного неба:

– Железные дороги – это кровеносная система быстро растущей экономики Калифорнии. За железными дорогами будущее. Наше с вами будущее экономического процветания! Они играют огромную роль и имеют большое значение для развития человечества как целого. Мой банк и в дальнейшем намерен инвестировать в их строительство. Да, да, господа, у нас большие и, можно сказать, очень большие планы в этой отрасли.

– Кровеносная система экономики Калифорнии! Блестяще! – повторил за Додсоном репортёр и немедленно записал всё это в свой блокнот скорописью, боясь упустить хоть слово.

– Могу без преувеличения сказать, что тут мы являемся одним из лидеров финансового сектора штата. Кроме того, в следующем году мой банк «Додсон и Додсон» планирует открытие новых отделений в городах штата Калифорния и в Аризоне. Сколько, Пибоди? – повернулся он к секретарю.

– Всего три в Калифорнии и одно в Аризоне, – проговорил Пибоди, придвинувшись ближе к шефу, как тень.

– Одно? – Додсон скривил гримасу, будто попробовал что-то кислое.

– Три в Калифорнии, одно в Аризоне, – повторил Пибоди.

– Кроме того, в следующем году банк «Додсон и Додсон» планирует открытие новых отделений. Три в городах штата Калифорния и три в городах Аризоны, – уверенно заявил Додсон, глядя на толпу, как полководец на войско.

Пибоди прикрыл глаза, как бы считая в уме. В уме получилось, что три больше, чем один, и спору нет, так, пожалуй, даже лучше. По крайней мере – звучит лучше – это точно.

Потом ещё было продолжение краткой речи председателя правления, в которой он говорил о прогрессе, будущем и золоте, которое, как известно, любит тишину. В процессе звучали аплодисменты, в конце – овация, как на премьере в опере.

Потом ещё и протестантский пастор, поставленным голосом, словно читая проповедь, произнёс свою речь, упомянув Ветхозаветных пророков Исаию и Иеремию. Его речь стала ещё более краткой, дабы не утомлять собравшихся на жаре, а вовсе не потому, что про Исаию и Иеремию собравшимся было неинтересно.

Впрочем… да – не интересно… Не было видно, чтобы кто-то из репортёров записывал за пастором – все уже устали от слов.

Хорошо одетая дама не сказала ничего, но в особо пафосных моментах обеих речей аплодировала с большим энтузиазмом, будто от этого зависела её жизнь.

Оркестр. Фанфары. Стали расходиться – событие не такое, чтобы стать жареной новостью в вечерних газетах. Только один из корреспондентов – молодой, только начинающий карьеру на этом поприще, заторопился в здание вокзала на телеграф, боясь упустить сенсацию. Остальные, опытные и матёрые, разбрелись по платформе и закурили папиросы, зная, что новость в редакции газет уйдёт посредством телеграфа вечером, в череде иных, оптом. Так дешевле.

– Я представитель прессы! – возмутился хорошо одетый корреспондент, пытаясь прорваться в вагон за Додсоном, Пибоди и пастором, но строгий кондуктор остановил его жестом, требующим предъявить билет, как того требуют правила.

– Этот со мной, – сказал председатель Додсон, и репортёра пустили в вагон, где пахло кожей и дорогим табаком.

Там он занял место рядом с двумя молчаливыми личными охранниками председателя, лица которых ничего не выражали. Вооружены оба были дробовиками «Винчестер» и парой револьверов «Ремингтон» на клёпаных широких поясах.

Машинист паровоза, загорелый и потный, ждал сигнал к отправлению, ухватившись за ручку парового свистка, готовый в любой момент оповестить мир о начале движения.

Его помощник, стоял в угольном отделении, где было жарко, как в аду. Он поплевал на руки, воткнул лопату в кучу угля, оперся на лопату ногой, тоже ждал. Лицо его было в саже.

Состав от Сан-Франциско до Касса-Флоренс, состоящий из двух вагонов третьего класса и одного первого, тронулся под свисток начальника вокзала. Начал выстукивать на стыках колесами расстояние и время.

За окном скоро появился не городской пейзаж с его суетой, а бескрайняя прерия. Оранжевый, на грани красного, песок, кактусы, редкие заросли колючки и… Да, вот, пожалуй, и всё. Прерия. Калифорния.

Песок, кактусы, колючки, еле различимая чёрная точка в небе – это гриф-стервятник кружит и кружит. Всё кружит и кружит над песком, над кактусами, над колючкой, выискивая добычу.

И где-то там – невидимое даже из вагона первого класса золото. Золото, которое, как известно, обманет многих, но не всех.

Князь Шишкин и Герасим сидели на мягких кожаных сиденьях первого класса напротив друг друга, как старые знакомые. Оказалось, что им в одну сторону – в Форт-Росс.

Под мерный стук колёс, как не начаться беседе. Она завязалась сама собой сразу, как поезд покинул платформу, набрала обороты вместе с движением состава, а сейчас оба уже общались, как старые друзья, которые не виделись сто лет.

Это магия стука колёс так влияет на мало знакомых и таких разных людей, вероятно.

– И тут Корф и говорит мне… – продолжал свою историю Герасим, размахивая руками, как мечами.

– Корф? – переспросил князь, наклоняясь вперед.

– Директор, – пояснил Герасим, словно это объясняло всё.

– Ах, да! Корф, – кивнул князь, хотя ясно было, что он не совсем понимает, о ком речь.

– Так вот и говорит – во втором раунде лечь под Чемберса Пепса. Не было такого никогда между нами. С чего такое, думаю. Ну, смекаю. А это не сложно. Видать, поставил Корф на тотализатор немало. Опосля выяснилось, что не он один. Я тогда этого ещё не знал. Что не один. Я в контору. Гляжу – там на меня один к трём. Один к трём, князь! Один к трём! Против кого? Против Пепса?! На меня против Пепса один к трём! Ну, думаю, шельмы, поставили вы немало, чтоб такой, как это называется у них, коэффициент вышел. Хорошо, говорю Корфу. А сам…

Между рядов прошёл важный кондуктор, в зелёном двубортном длинном сюртуке, с малиновыми выпушками, на восьми пуговицах, в фуражке с кокардой. На кокарде крестообразно положены топор и якорь – символы порядка и надёжности, и так же на всех восьми пуговицах – топоры да якоря. Первый класс!

Герасим замолчал, подождал, пока кондуктор пройдёт дальше, как человек, знающий цену словам и умеющий хранить секреты.

За спиной раздался голос кондуктора. Да такой бархатной глубины, важности и расстановки в словах, что подстать двубортному сюртуку с якорями.

– Господа, кто желает, чай, шампанское, лёгкие закуски, – пропел он, как певчий в церкви.

Словно певчий октавист басом-профундо пропел с клироса: «чай, шампанское, лёгкие закуски». За голос такой, видать, и служил в первом классе.

– Хорошо, говорю я Корфу. Во втором так во втором. А сам взял свои рубли, все до единой копейки и всё на себя поставил. Всё до копейки! – продолжил Герасим, размахивая руками, будто снова боролся.

Герасим хотел стукнуть своим пудовым кулачищем по коже первого класса, но удержался, вспомнив, где находится.

– Ну, а потом что? – в нетерпении, с неподдельным интересом спросил князь, как ребёнок, слушающий сказку.

– Потом-то? – переспросил Герасим, делая драматическую паузу.

– Да, как всё вышло. Поборол ты Пепса? – не унимался князь.

– Бороть не стал, – загадочно ответил Герасим.

– Как?! – глаза князя округлились, как блюдца, – Насмерть?!

– Да что ты, Илья Ильич! Насмерть никак не можно. А так. Придавил ему артерию. Он и заснул, – объяснил Герасим, делая жест, будто душит невидимого противника.

– Господи… А потом? – прошептал князь, боясь пропустить хоть слово.

– Потом два дня скрывался на Хитровке, где даже воздух пропитан страхом. Деньги-то я поставил через надёжного человека. Ну, а как деньги то получил свои с выигрыша, так ноги в руки и бежать. Позже сразу выяснилось, через того же надёжного человека, что акромя директора, ещё и урки московские, по договору с ним, с директором, стало быть, тоже деньги свои поставили на Пепса. Да не простые деньги, а котловые их. Общие – котловые, стало быть, деньги. За такие-то деньги у них особый спрос промеж себя и с иных. Ну, тут думаю – вовсе туши свет, Герасим. Бежать надо, пока на нож не поставили. Ну, вот бежать и пришлось. Что бы на нож-то, стало быть, не посадили урки. Лютый народ, отпетые, – закончил Герасим, глядя в окно, где мелькали кактусы.

– История… Однако, ты, Герасим, не прими слова моего к сердцу близко. Да, вроде, как тоже не по-честному это у тебя вышло, – осторожно заметил князь.

– Э-э-э, князь! – совсем не обиделся на это Герасим, напротив, улыбнулся даже, – с волками-то жить, по-волчьи и выть.

– Да-а-а, вот так история, – протянул Илья Ильич, осмысливая услышанное, – это ж вовсе, чёрт знает, что за история такая твоя, Герасим. Какой-то «Декамерон» чистый, плутовской прямо, или «Сатирикон» Петрония!

– Э-э-э… – Герасим махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи, – это ещё что. Много всякого было. А Корф тот гад. Гад каких мало. Про него ни один из цирковых и слова доброго не скажет. Мироед, кровопийца первостатейный. Такого вздуть не грех вовсе. А с урками московскими мне детей не крестить. Да те почитай, что через одного – висельники и зря землю топчут, да небо коптят. Однако лютый народец, опасный.

– Да, история… – задумчиво произнёс князь, глядя на мелькающие за окном пейзажи.

– А что за книжки такие, князь? – спросил Герасим, указывая на стопку книг князя, которые вместе с кожаным саквояжем составляли весь его багаж.

– Это я свой заказ забирал в Сан-Франциско. Тут разные книги. Из России и Европы. В большей части по медицине. А вот эту подшивку журнала медицинского департамента военного министерства за 1864 год я особенно ждал, – объяснил князь, поглаживая корешок книги.

– Так ты, князь, по медицинской части служишь! – догадался Герасим.

– Служить не служу, но по медицинской – это ты верно угадал, – улыбнулся князь.

Колёса на стыках стучали так же ритмично, тени кактусов стали длиннее – вечер приближался, а вместе с ним и конец пути. Но впереди у этих двух таких разных людей было ещё много дорог – и буквальных, и жизненных.

Глава 3

Из переписки князя Шишкина и земского врача «Н»:

«…на этом месте сердечно Вам благодарен, князь, за позволение обращаться к Вам согласно официально принятой в Российской Империи формы титулования – „Ваше сиятельство“, не забывая, однако, что Вами позволено такое не более двух раз за письмо. На этом месте не имею возможности изобразить мою улыбку. Воистину, и велика, и могуча родная речь наша, а все же для письменного её изложения не хватает такого лаконичного символа. Быть может, грядущие наши потомки додумают и это, изобретя некий знак, передающий улыбку на бумаге, подобно тому как нотные знаки передают мелодию».

«…серию моих статей под общим названием: «Состояние медицины в уездах Владимирской губернии и её развитие», а так же журнал Покровского очередного земского уездного собрания, с обсуждением доклада посвященного «устройству родовспомогательных отделений с приютами для призрения подкидышей».

«…, а идти надо пешком версты две. Извозчиков в этом Богом спасаемом городе вообще нет. Земскими лошадьми по разъездам по городским больным пользоваться не полагается. У городских же мещан редко у кого окажется лошадь. Нечего делать – иду, проклиная в душе эту грязь, что липнет к сапогам, и этот вечный дождь, что пронизывает до костей…»

«…весьма неохотно соглашаются поступать в больницу, разве в крайних случаях или когда болезнь такого рода, которая и по их собственному мнению требует больничного лечения, или же когда заболевший бездомный и безродный бобыль, за которым некому ухаживать».

«…невежества в среде, будто бы образованных… будто бы… Особенно поражает, когда подобные взгляды высказывают люди, имеющие дипломы университетов. Вчерашний разговор с уездным предводителем дворянства просто поверг меня в уныние – этот господин всерьёз считает, что холера распространяется через „миазмы“, а не через заражённую воду!»

«…что будто бы курная изба служит отличным дезинфицирующим средством против эпидемических болезней и разного рода насекомых. Но то и другое совершенно неверно!».

«…реальности моих будней на поприще медицины, Илья Ильич – одновременно и столь близкий мне, и столь далекий мой корреспондент… Порой, возвращаясь поздно вечером с вызова, мокрый, усталый, с руками, дрожащими от напряжения, я думаю – а знает ли кто-нибудь из тех, кто рассуждает о народном здравии в столичных салонах, каково это – тридцать вёрст трястись на телеге по разбитой дороге, чтобы добраться до умирающего ребёнка?..»

***

В начале пути состава на Касса-Флоренс, широкая, казалось, что бесконечная равнина прерии, изредка перехваченная цепью холмов, через два часа дороги начала громоздить их в сливающиеся возвышенности, по обе стороны от железнодорожного полотна.

Солнце клонилось к закату туда, где земля сходилась с небом неровной линией предгорья, окрашивая всё вокруг в золотисто-багряные тона. Длинные тени от вагонов ложились на насыпь, будто пытаясь догнать уходящий поезд.

Чешуйчатая ящерица прерий эукариота, из семейства игуан, выбралась из-под валуна – своего полуденного убежища, где спасалась от палящего солнца. Забралась наверх, растопырила лапки и замерла, сливаясь с поверхностью валуна.

Ветер пронес мимо неровный шар перекати-поле, который катился, подпрыгивая, словно живой. Шар остановился рядом с валуном, зацепившись колючками за сухую траву. Один глаз ящерицы уставился на шар, вторым она вертела во все стороны, высматривая опасность.

Со стороны заката, из-за гряды холмов, раздалось три отрывистых лая койота, четвертый перешёл в протяжный вой, эхом разнёсшийся по долине. Голос этого одинокого хищника звучал тоскливо и в то же время угрожающе.

Старожилы старатели, видавшие и слышавшие всякого, говорили, что команчи передают так тайные сигналы между собой. Но возможно, это была просто песня одинокого зверя, обращённая к уходящему солнцу.

Перед глазами машиниста возникла гряда холмов, в которой многие тонны динамита прорубили проход для прокладки путей. Скальные породы по бокам выемки ещё хранили следы взрывов – чёрные подпалины и неестественные сколы. Состав пошёл в гору, замедлился, и паровоз начал тяжело дышать, выпуская клубы пара.

– На лопату! – скомандовал машинист паровоза своему помощнику, вытирая пот со лба засаленным платком.

И тому пришлось начать основательно подбрасывать угля в ненасытную топку, которая пожирала его труд с жадностью дракона из сказки.

***

В вагоне третьего класса, по понятным причинам, интерьеры были гораздо скромнее чем в первом – жёсткие деревянные лавки, потрёпанные временем, стены, выкрашенные дешёвой краской, уже потерявшей первоначальный цвет, маленькие закопчённые окошки.

Мужчина в широкополой шляпе, надвинутой на лицо, как казалось его соседям – проспал у окна с самого отправления поезда и только проснулся, когда солнце начало бить ему прямо в глаза. Он потянулся, достал одну руку из-под индейского пончо, подняв указательным пальцем поля шляпы вверх. Глубоко вздохнув прелым воздухом вагона третьего класса, спросил хриплым от сна голосом:

– В какую сторону комната для джентльменов?

Сбоку от него и напротив, он увидел ровные ряды китайцев, прибывших последним судном в порт Сан-Франциско – маленьких, скуластых, в одинаковых синих хлопчатобумажных куртках и соломенных шляпах. Теперь они направлялись наниматься на работу туда, где работа сейчас была – на строительство новой ветки железной дороги.

Оглядел всё пространство – одни китайцы. Их лица были непроницаемы, как маски, а тёмные глаза смотрели куда-то внутрь себя.

Жестами ему показали, что ближайшая комната для пассажиров третьего класса в соседнем вагоне – в ту сторону.

– Разрешите, джентльмены… – протиснулся между китайских коленок, плотно заполнявших обе деревянные лавки и направился «в ту сторону», стараясь не задеть никого своим пончо.

Когда он шёл по центральному проходу, кованные его каблуки гулко стучали о доски и звенели кавалерийские шпоры – звук, явно незнакомый обитателям Поднебесной. Некоторые из них вздрагивали оборачиваясь.

«Додсон и Додсон» передвигал массовую рабочую силу в зону начинавшегося строительства. Это был чётко отлаженный механизм – пароходы из Гонконга, переполненные вагоны, а потом – долгие месяцы каторжного труда на жаре.

Деньги за железнодорожные билеты будут вычтены, в последствии, из зарплаты рабочих, и не только за это – ещё за инструменты, за жильё, за воду. Об этом они узнают уже по прибытию на место, когда будет поздно что-то изменить.

– Джентльмены! – поприветствовал второй вагон китайцев Боб Тилбот, приложив два пальца к своей шляпе в небрежном приветствии. Его голос звучал иронично.

На двери искомой комнаты красовалась табличка с надписью «Для джентльменов», хотя вряд ли кто-то из пассажиров этого вагона мог претендовать на это звание.

Через десять минут Боб Тилбот был уже на крыше вагона третьего класса, ощущая под ногами лёгкую вибрацию идущего поезда. Придерживая на ходу шляпу, что б её не сдуло порывом ветра, двинулся к голове состава, туда, где белые клубы дыма выдувала в прерию паровая машина, натужно одолевая подъем в гору. Его тень, вытянутая заходящим солнцем, скользила по крышам вагонов.

***

В вагоне первого класса, как раз в тот момент, когда Боб Тилбот проходил по его крыше, председатель правления банка «Додсон и Додсон» диктовал репортёру тезисы, которые должны были попасть, в крайнем случае, в завтрашний утренний выпуск новостей газеты «Звезда Касса-Флоренс». Он сидел в глубоком кожаном кресле, попивая виски со льдом, который тихо позванивал в хрустальном стакане.

– В утренний номер! Не позже! – подчеркнул он, стукнув стаканом по столику. Лёд зазвенел жалобно.

– Железно, мистер Додсон! – поспешил заверить репортёр, молодой паренёк с взъерошенными рыжими волосами и вечно удивлённым выражением лица. Его блокнот был уже испещрён заметками.

– Записывайте! – Додсон откинулся на спинку кресла, сложив руки на животе и его массивный перстень с сапфиром сверкнул в свете заходящего солнца.

– Да, мистер Додсон! – репортёр приготовил карандаш, облизнув кончик.

– Пибоди, сколько новых отделений мы планируем к открытию в следующем году? – обратился Додсон к секретарю, тощему мужчине в очках, который сидел рядом и что-то записывал в свою книжечку.

– Три. Три отделения в Аризоне и три в городах штата Калифорния, – ответил Пибоди, не поднимая глаз от записей. Его голос звучал устало – он уже в пятый раз за день уточнял эти цифры.

– Три и три, – сказал Додсон, кивнув репортёру. Его лицо выражало глубокое удовлетворение – как у кота, съевшего сметану.

– Записал, – подтвердил репортёр, старательно выводя цифры. Его карандаш оставлял жирные чёрные линии на бумаге.