Танцующая в тени

Лиам молчал. Он не перебивал. Не предлагал утешения в словах. Он просто был рядом – тенью, опорой, зеркалом боли, которую понимал.

Медленно он протянул руку и осторожно, будто боясь спугнуть, коснулся её пальцев. Его ладонь была прохладной, но в этом холоде было больше тепла, чем в сотне огней.

Он сжал её руку – нежно, но уверенно. Пальцы обвились, как корни двух деревьев, выросших на одной ране.

– Ты не одна, – сказал он наконец. – Мы – две половинки одной разбитой души.

– Мы – не выжившие, Элиза. Мы – остатки. Пепел и прах. Но даже пепел может быть почвой, если в него упадёт семя.

Она посмотрела на него сквозь слёзы, и впервые в его лице увидела не воина, не проклятого, не беглеца. А мужчину, который несёт свою боль так же, как она – не как крест, а как часть себя.

– Иногда мне кажется, – прошептала она, – что вся моя жизнь – это продолжение её крика. Я живу только потому, что она умерла.

– И я убивал, чтобы кто-то другой мог жить, – ответил он. – Может, мы оба просто… мост между жертвами и теми, кто ещё может спастись.

Она кивнула. Молча. Слёзы больше не капали. Они растворились, как соль в крови.

– Тогда пусть мы будем последними, – прошептала она. – Последними, кто несёт это проклятие. И первыми, кто превратит его в силу.

И в этой тьме, посреди леса, в доме, наполненном призраками прошлого, две души, израненные и измученные, впервые позволили себе не просто быть, а быть вместе.

Без страха.

Без масок.

Без магии.

Только боль.

Только они.

Только возможность начать всё с пепла.

– —

**10**

Ночь продолжала тянуться – вязкая, шелковистая, почти безвременная. Она не просто текла: она будто стояла, впитывая каждое слово, каждый вздох, каждое молчание между ними. Дом дышал с ними в унисон – его старые стены не скрипели от времени, а будто слушали. Снаружи лес не шевелился, словно и он затаил дыхание, опасаясь нарушить хрупкое равновесие, наступившее в этом мгновении.

Они сидели рядом – не вплотную, но близко. Достаточно близко, чтобы чувствовать тепло друг друга, достаточно далеко, чтобы ещё можно было сбежать, если станет слишком страшно.

Разделённые своими ранами, тайнами и непрошедшей болью, но… уже не чужие. Их страхи были разными, но суть – одна. Он – изгнанник, преследуемый чужой кровью. Она – ведьма, живущая в долгу перед мёртвой матерью. Они оба давно утратили веру в возможность быть понятными. Но сейчас – рядом – было иначе.

Элиза впервые за долгие годы позволила себе расслабиться. Плечи опустились. Пальцы больше не сжимались в кулаки. И губы… губы дрогнули в улыбке – лёгкой, неловкой, но настоящей. В ней не было привычного сарказма или боли – только искреннее облегчение, что хоть на мгновение можно просто быть.

Лиам усмехнулся в ответ. Его смех был низким, с хрипотцой – не громким, не уверенным, а… человеческим. Он смеялся так, как смеются те, кто слишком давно разучился, но вдруг вспомнил, как это. И его глаза, обычно полные тревоги и недоверия, зажглись чем-то новым. Не надеждой – пока нет. Но тенью света.

– Ты странная, – сказал он, наклоняя голову, наблюдая за ней. – Я думал, ведьмы едят сердца и шепчут проклятия.

– Мы шепчем, – усмехнулась Элиза, – но чаще себе под нос, когда пытаемся не сойти с ума от одиночества.

Он тихо кивнул. Этот ответ оказался ближе, чем он ожидал.

– А ты? – спросила она спустя паузу. – Ты правда хочешь забыть всё, что было?

Он замер. Его пальцы сжались на пледе. Ответ был не лёгким, но он пришёл:

– Я хотел. До этой ночи.

Она не стала спрашивать, что именно изменилось. Она и так знала.

Маски падали не резко – они осыпались, как старый воск от огня, постепенно. И вот, среди этих простых слов, между куском хлеба, чашкой настоя и тихими взглядами, они остались только собой. Без прошлого. Без ожиданий. Без магии.

Просто он.

Просто она.

Два человека, чья жизнь была соткана из боли, но теперь начиналась строчка, написанная другим шрифтом.

И если эта ночь ничего больше им не принесёт, кроме этой тишины, этого совместного дыхания и полурассказанных историй – значит, уже была не зря.

Потому что впервые за долгое время

они не чувствовали себя

одними.

## **Глава 4 – «Искушение"**

– —

**1**

Прошло несколько дней с тех пор, как Лиам впервые переступил порог дома Элизы – полуживой, проклятый, измученный. Тогда он казался частью тьмы, которая пришла не за спасением, а за последним приютом. Но с каждым новым утром он становился менее тенью и чуть больше человеком.

Дом на опушке леса принимал его – не сразу, неохотно, как зверь, привыкший к одиночеству. Скрип половиц больше не звучал угрожающе, пламя в очаге перестало шипеть, будто отторгая чужака, а травы, подвешенные к потолку, не пахли больше лишь горечью. Они наполнились теплом.

Лиам восстанавливал силы медленно, но с твёрдым упрямством. По утрам он первым выходил во двор, рубил дрова, плечи снова становились крепкими, дыхание ровным. Он учился простым вещам, которые раньше казались ему недостойными охотника – как держать кружку, не проливая чай с тысячелистником; как заварить отвар, не превратив его в горькую жижу; как слушать – по-настоящему слушать – лес и женщину, что в нём жила.

Он собирал кору и грибы, учился различать следы – не те, что ведут к жертве, а те, что ведут к жизни. Он находил ягоды и возвращался с руками, перепачканными соком, и глазами, в которых впервые появлялось нечто похожее на покой.

Элиза не мешала. Она наблюдала – из тени дверного проёма, из окна, из-за страницы старой книги. Наблюдала за тем, как в нём борются два мира: один, рождённый в боли и крови, другой – незнакомый, но зовущий, как мягкий свет сквозь густой лес.

Между ними начинало расти что-то хрупкое. Это была не просто привязанность. Не просто симпатия. Это было нечто древнее, что невозможно назвать словами. Как пробуждение. Как весна после долгой, лютой зимы.

Они редко говорили о прошлом. Оно висело в воздухе само по себе – как пепел от сгоревших книг. Вместо этого они учились быть рядом в настоящем. Разделяли тишину, разделяли работу, разделяли еду. И это было более интимно, чем прикосновения.

Иногда вечером Лиам читал вслух старые записи на непонятных ему наречиях, а Элиза поправляла произношение. Иногда она пела – негромко, себе под нос, когда перемалывала травы, а он сидел у окна и слушал, как будто голос её мог остановить любое зло, что ещё плыло за его спиной.

Однажды он подошёл к ней ближе, чем раньше. Помог ей перемешивать настой. Их пальцы случайно соприкоснулись. Она не отпрянула. Он не извинился. Они просто продолжили работать, будто это было естественно.

И всё же – внутри каждого жило беспокойство.

Элиза знала, что его преследователи могут найти его. Лиам знал, что её магия несёт не только исцеление, но и опасность. Они оба чувствовали: этот покой временный. Но именно это и делало каждый прожитый час ценным.

Однажды ночью, проснувшись от шума ветра, Элиза обнаружила, что Лиама нет в комнате. Она вышла из дома и нашла его стоящим у дерева, с обнажённой грудью, подняв лицо к звёздам. Его кожа светилась в лунном сиянии, и он выглядел как древний зверь, который пытается вспомнить, кем он был до всего.

Она подошла, не произнося ни слова, и просто встала рядом.

И в этой тишине, под звёздным небом, среди деревьев и теней, между ними впервые не осталось ни масок, ни страхов.

Только дыхание.

Только жизнь.

Только они.

– —

**2**

Она всё чаще ловила себя на мысли, что больше не одинока.

Не потому что в доме стало больше шума – он всё так же оставался наполненным тишиной, где даже дыхание звучало, как заклинание. Но эта тишина изменилась. Она стала другой – не глухой и пустой, а наполненной жизнью. Взглядами. Присутствием.

Когда Лиам молча сидел рядом у огня, не касаясь её, не задавая вопросов, она чувствовала это сильнее всего. Его присутствие было как вес воздуха перед грозой – плотное, насыщенное, почти осязаемое. Его молчание не тяготило. Оно говорило больше, чем любые слова.

Иногда она слышала, как он дышит во сне, и это звучало как обещание: Ты не одна.

Когда он тихо шёл по дому, аккуратно переставляя вещи, не нарушая ни порядок, ни её границ, она ловила себя на том, что в его шагах есть забота. Тонкая, незаметная – как будто он боялся потревожить её внутреннюю хрупкость. Он не вторгался. Он обосновывался в её мире с уважением, как будто знал, что она строила его долго и больно.

Особенно он внимательно наблюдал за ней во время магических ритуалов.

Когда она опускалась на колени перед полом, рисуя мелом круги с древними символами, Лиам не приближался. Он сидел в углу, где пламя свечей лишь слегка касалось его лица, но в его глазах отражалось всё происходящее.

Когда она зажигала свечи и читала слова на языке, который давно забыт людьми, но до сих пор слышен в шорохе листьев и шелесте огня, глаза Лиама блестели. Не просто от любопытства. В них жило нечто большее.

Это был голод.

Не к крови. Не к власти. А к пониманию.

Он словно пытался постичь её суть – не просто женщину с силой, но ту, кто смеет разговаривать с невидимым, с тем, чего боятся. Его взгляд скользил по её губам, когда она произносила слова, по её пальцам, рисующим руны, по её лицу, сосредоточенному и сильному.

И в этом взгляде было всё: благоговение, жажда, зависть, и… влечение. Нечто древнее, дикое, что не требовало телесности, но жгло изнутри.

Однажды она закончила ритуал, круг рассыпался пеплом, и свечи погасли одна за другой. Тишина наступила, как дыхание самой магии. Она обернулась – и встретила его взгляд. Он не отвёл глаз.

– Что ты видишь, когда я читаю? – спросила она впервые.

Он не сразу ответил. Только спустя мгновение, хрипло, как будто сам себе:

– Силу. Но не такую, что уничтожает. Такую, что оживляет. Меня.

Элиза опустила глаза, чтобы скрыть, как дрогнули её ресницы. Слишком много для неё самой. Слишком непривычно – быть не только ведьмой, но и кем-то, кого хотят понять.

С тех пор, каждый раз, когда она бралась за магию, она чувствовала его взгляд на себе – не жгучий, не настойчивый, а глубокий. Он смотрел так, как будто хотел выучить её наизусть. Понять заклинания, которыми она исцеляет не раны, а души. И, возможно, – свою тоже.

И в такие моменты она знала: одиночество, которое жило в ней годами, начало трескаться. Медленно. Осторожно. Но необратимо.

**3**

Однажды вечером, когда небо окуталось бархатной тьмой, звёзды будто разлились по чёрному шелку – яркие, живые, зовущие, – Элиза, не сказав ни слова, вышла из дома. Лес спал, но в нём жила дыхательная, еле слышимая жизнь: шорохи, треск ветки, далекий крик ночной птицы. Всё это она ощущала кожей. Она двигалась легко, почти бесшумно – босые ноги скользили по траве, платье обвивалось вокруг лодыжек, словно часть леса, неотделимая от него.

Пруд был недалеко – укромный, заросший по краям осокой и плакучими ивами, чья тень даже ночью казалась тяжёлой. Вода блестела в лунном свете, неподвижная и чёрная, как зеркало, способное отразить не лицо, а душу. Элиза подошла к краю и замерла, позволяя себе мгновение быть ничем – не ведьмой, не женщиной, не хранительницей тайн, а просто живым телом под звёздным небом.

Она сбросила платье, не торопясь, будто в этом жесте было нечто священное. Холод воздуха обхватил её, но она не вздрогнула – наоборот, это пробуждало. Ощущение уязвимости стало почти целительным. Ступив в воду, она вдохнула резко, позволив холоду войти в грудную клетку. Каждое движение было медленным, грациозным, как у древнего духа леса, возвращающегося к истоку. Она нырнула, погрузившись с головой в безмолвие.

Она думала, что одна. Что лес хранит её. Что тьма – её союзница.

Но Лиам оказался ближе, чем она могла представить.

Он стоял в тени деревьев, чуть дальше от берега, скрытый среди сплетений листвы. Он не шёл за ней – просто вышел за домом, не в силах найти себе покоя в стенах. Он не знал, что найдёт её здесь. И не ожидал того, что увидел.

Он увидел её не в образе ведьмы, не в пламени магии, не в силе, от которой замирают духи. А в обнажённой тишине. В теле, которое не боялось холода. В женщине, которая купается в звёздной ночи, как будто принадлежит этому лесу больше, чем дому. Его дыхание стало неровным. Но не от желания, нет – от чего-то большего. От прикосновения к чему-то настоящему. Хрупкому. Запретному.

Его глаза горели мягким внутренним светом. Не красным, не яростным – а тусклым, как отблеск свечи в старом зеркале. Он не приближался. Он знал, что нарушит момент. Нарушит её.

Но она почувствовала его взгляд. Почувствовала не кожей, а чем-то глубже – внутренним слухом, той тонкой связью, что рождается между теми, кто слишком много пережил и слишком мало говорил.

Элиза вынырнула и замерла, вода стекала по её плечам, груди, спине, как роса по лепесткам. Она не обернулась. Просто осталась в воде, позволяя себе быть открытой. Ненадолго. Но достаточно.

И тогда Лиам отвёл взгляд.

Не потому что испугался. А потому что понял: смотреть – значит тронуть. А она заслуживала тишины.

Он остался неподвижен, растворившись в тени, словно часть дерева, часть холма, часть ночи. Он не ушёл. Просто стал молчаливым стражем, хранителем момента, который принадлежал не ему, но оставался в нём навсегда.

А потом она вышла из воды. Снова стала Элизой. Снова завернулась в ткань, снова накинула на плечи силу, как щит. Но в этот вечер, среди звёзд и воды, между ними что-то треснуло.

Не доверие – оно уже росло.

А стена.

Тонкая, невидимая, почти незаметная – но между сердцем и сердцем.

– —

**4**

Наконец он произнёс, тихо и тяжело, словно каждое слово вырывалось изнутри, из самой сердцевины боли и желания:

– Я чувствую твою кровь как зов. Но не только её…

Элиза медленно подняла голову. Её взгляд был прямым, почти хищным – не от дерзости, а от принятия. Она не пряталась, не играла. В её глазах не было страха и не было стыда. Только пульсирующая тишина и полное осознание того, что она говорит.

– Если ты хочешь мою кровь – возьми, – произнесла она ровно, словно заключая договор с тьмой. – Но не проси прощения после.

Эти слова не были вызовом. Они были приглашением. Предложением. Или, может, испытанием.

Он замер. На долю секунды весь лес, казалось, затаил дыхание. Даже листья, колеблемые ветром, словно забыли, как двигаться. Молчание стало не просто тишиной – оно стало живым. Оно разрослось между ними, как мрак, как ожидание, как последняя пауза перед тем, как стрелка весов наклонится.

Глаза Лиама потемнели. Не от желания – от внутренней борьбы. В нём сражались две сущности: одна – та, что веками жаждала крови, и вторая – та, что научилась сдерживать себя, потому что узнала цену прикосновения.

Он сделал шаг вперёд – медленно, тяжело, как будто земля держала его. Вдохнул её запах: смесь трав, золы, тела и чего-то древнего, почти первобытного. Его губы приоткрылись, дыхание сбилось. Всё в нём звало к ней – не к коже, не к горлу, а к самому центру её – к живому сердцу, пульсирующему за тонкой стенкой плоти и магии.

Но он не двинулся дальше.

Он отвернулся.

– Нет, – выдохнул он, едва слышно. – Не так.

И вместо ответа – ушёл. Развернулся резко, будто отгоняя демона в себе, и скрылся в лесу. Его силуэт растворился между деревьев, как капля чернил в воде. Только шорох листвы и лёгкий толчок ветра остались в след.

Элиза стояла, не двигаясь. Её грудь медленно поднималась и опускалась. Она не окликнула его. Не пошла следом. Потому что понимала: это – его выбор. Его бой.

Но в её взгляде появилась новая тень. Не боли. Не страха.

Ожидания.

Он не взял её кровь. Но забрал с собой частицу её – ту, что нельзя вырвать, если уже впустила.

А в лесу зашевелились тени, и сама ночь, будто почувствовав то, что не случилось, закрутилась вокруг него в вихре древних обещаний.

И теперь между ними было не просто притяжение.

А долгая, медленная, неизбежная дорога к слиянию – или гибели.

– —

**5**

Ночи стали тревожными.

Не просто мрачными – нет, мрак был привычен. Он был её одеялом, её домом. Но теперь в этих ночах поселилось нечто другое. Живое. Пульсирующее. Опасное. Оно приходило в снах, вплетаясь в разум, как тонкий ядовитый дым, и не отпускало до самого рассвета.

Элиза ворочалась в постели, простыни прилипали к телу, сны становились всё ярче, всё телеснее.

В этих снах – Лиам. Всегда он. Он подходил к ней, молча, как тень, скользящей походкой, с глазами, горящими изнутри. Ни слов, ни объяснений. Только он – и она. Между ними – натянутая, звенящая пустота, в которую хотелось упасть.

Он наклонялся к её шее, и она ощущала его дыхание – ледяное, обжигающее своей мягкостью. Она не отстранялась. Не во сне. Там она запрокидывала голову, приоткрывала губы, как молитву, и впускала его – в плоть, в душу.

Клыки касались кожи – нежно, почти ласково. И вместо боли…

Восторг.

Не тот, что кричит, а тот, что заставляет тело дрожать изнутри. Восторг, в котором было столько страха, сколько желания. Как будто её разрушали – и в этом разрушении рождалось нечто новое. Она сама.

В снах она чувствовала, как её кровь смешивается с его тьмой. Как магия, которой она владела, откликается на его прикосновения, как старый алтарь на первую жертву. Она просыпалась с судорогой в пальцах, с жаром между лопаток, с хрипом на губах.

И каждый раз – одна.

Утром её кожа оставалась нетронутой, но внутри всё было иначе. Словно кто-то наметил метку. Как если бы во сне он вложил в неё часть себя.

Элиза сидела у окна, босыми ступнями касаясь холодного камня, прижимая к груди чашу с остывшим отваром. Она не пила – только вдыхала аромат мяты и корней, пытаясь вернуть себе контроль.

Но всё чаще ловила себя на том, что вглядывается в лес.

В его тень.

В ожидании.

Потому что чувствовала: он чувствует то же. Потому что знала: эта связь между ними – не игра. Не случайность. Это не просто страсть, вызванная телом.

Это было что-то древнее.

Что-то обречённое.

Что-то, что рано или поздно сожрёт их обоих.

И всё же…

Она не могла оторваться.

Она не хотела.

– —

**6**

Утро было холодным, как предчувствие беды. Туман стелился над землёй, обвивая дом, словно пальцы чьих-то забытых воспоминаний. Сквозь серую вуаль леса шаги Лиама казались шёпотом – он возвращался, один, как всегда, но в нём было что-то иное.

Когда он переступил порог, Элиза подняла голову от котла. В её руках был мешочек с душицей, но он тут же выпал – трава рассыпалась по полу, как слова, которые она не успела произнести.

Лиам стоял на пороге, тяжело дыша. Его рубашка была порвана, а руки…

Руки были исполосованы глубокими, ещё не зажившими царапинами. Кровь стекала по запястьям, впитываясь в ткань брюк, капала на пол. Но его лицо оставалось бесстрастным – усталым, пустым и невероятно красивым в этой размытости между человеческим и звериным.

– Я пил кровь животных, – произнёс он наконец, голос дрожал, но не от слабости, а от сдерживаемой силы. – Чтобы не тронуть тебя. Но это… это ослабляет меня. Каждая капля не твоя – будто яд.

Элиза не ответила сразу. Она смотрела на него так, как смотрят на затмение – зная, что больно, но не в силах отвернуться. Его признание било точно в сердце. В ней вскипала смесь – противоречивая и яростная. Жалость и ярость, желание и страх. И ещё что-то, пугающее больше всего: нежность.

Он выбрал не тронуть её. Он ушёл в лес, чтобы не причинить боли. Он борется.

Ради неё.

– Ты ранен, – сказала она, но её голос был не о царапинах. – Внутри. Сильнее, чем снаружи.

Он шагнул ближе, и теперь между ними оставалось не больше дыхания.

– Я хочу быть рядом, Элиза, – выдохнул он, – но не знаю, как. Я не доверяю себе. Иногда мне кажется, я просто маска, под которой уже ничего нет.

– Ты ошибаешься, – сказала она и подошла к нему, медленно, будто сквозь воду. – Я вижу, что там есть. Свет. Усталый, замаранный болью, но живой.

Она дотронулась до его руки, взяв ладонь в свои пальцы. Кровь на его коже была тёплой, почти человеческой. Она не отстранилась.

– Если хочешь пить – пей, – прошептала она. – Но не потому, что не можешь иначе. А потому что выбрал меня.

Он дрогнул. Не шагом, не жестом – всем телом. Будто в этих словах была истина, которую он искал сквозь все годы.

И тогда он опустился на колени перед ней – не как хищник, а как изгнанник. Усталый, испуганный, голодный – не по крови. По близости. По прикосновению. По разрешению быть собой.

Элиза села рядом. Словно ритуал, она коснулась его лба – прикосновением не жрицы, а женщины. И в эту минуту лес за окнами затих.

Как будто он знал: между ними родилось нечто большее, чем страсть.

Что-то первобытное.

Что-то, что может спасти – или разрушить целиком.

– —

**7**

Вечер опустился на дом, как шёлковое покрывало, скрывая их от мира. Свечи тихо потрескивали, их пламя отражалось в стеклянных банках с настоями, в тёмных глазах Лиама, в медных изгибах подсвечников. Тени плясали по стенам, и сама тьма казалась мягче в этом свете – не враждебной, а обволакивающей, как тайна, к которой хочется прикоснуться.

Элиза стояла у стола, собирая травы в пучки – но движения её замедлились, когда она почувствовала его присутствие. Он не шумел, не звал – но воздух менялся, когда Лиам приближался. Становился гуще, дрожащим, почти звенящим.

Он подошёл к ней тихо. Осторожно, словно приближался к алтарю, а не к живой женщине. Его пальцы коснулись её руки – не уверенно, но будто не в силах больше сдерживаться.

– Если я коснусь тебя сейчас… – прошептал он, и голос его был низким, как рык под ветром, но в нём жил страх. Не перед ней – перед собой. – Ты не будешь прежней. И я – тоже.

Элиза подняла глаза. Их взгляды встретились – не как взгляд незнакомцев, не как взгляд врага и союзника, но как встреча зеркал. В её глазах не было страха. Только древняя, безмолвная уверенность, которую рождают те, кто слишком много потеряли, чтобы лгать себе.

– Ты не знаешь, что пробуждаешь, – ответила она, не отступая. Её голос был ровным, как заклинание. – Но ты уже начал.

Он медленно провёл пальцами по внутренней стороне её запястья. Там, где кровь бьётся ближе всего к коже. Где магия живёт в ритме сердца. И это прикосновение было не просто жестом – оно было признанием. Проникновением. Началом.

Между ними всё вибрировало – воздух, плоть, мысль. Дом затаил дыхание, свечи замерли, и даже ветер за окнами стих, как будто лес слушал.

Лиам прижался лбом к её лбу. Их дыхания смешались. Она чувствовала, как в нём борется что-то древнее – зверь, маг, мужчина, изгнанник. И всё это было обращено к ней. Только к ней.

– Я не знаю, что буду с тобой. Но без тебя я уже не тот, – выдохнул он. Его губы были рядом. Не на коже, но слишком близко, чтобы не обжечь.

– Тогда не бойся. Пусть мы оба сгорим, – прошептала она, и в этих словах не было страха. Только выбор. Оба знали, что этот момент – не игра.

Его губы легли на её запястье, не как укус – как клятва. Как боль, которую он готов принять. И как наслаждение, от которого они оба давно отказались.

В эту ночь не было ни ведьмы, ни вампира. Были только двое – израненных, сильных, потерянных. И между ними – искра, из которой могла родиться буря. Или спасение.

А, может, и то и другое.

– —

**8**

Их пальцы сплелись, и от этого простого, но окончательного жеста по комнате прошла волна – невидимая, но осязаемая, как сдвиг магии или дыхание самого мира. Их прикосновение несло в себе не нежность, а силу. Как клятва. Как ритуал. Как вызов судьбе.

Элиза чувствовала, как её кожа будто впитывает его холод и жар одновременно. Не физический – нечто иное, глубинное. Словно он прикасался не к телу, а к её страхам, к памяти, к боли, к желаниям, которые она годами прятала под слоями ритуалов, трав и молчания.

Лиам не двигался – только крепче сжал её руку, словно цеплялся за этот момент, за неё. И его глаза в полумраке горели не кровью, а чем-то другим – голодом быть увиденным, быть понятым. Быть допущенным.

В камине пламя взвилось выше, огонь треснул, выбросив искры, словно откликаясь на их соединение. Его свет заиграл на стенах, оживляя старинные тени, оставляя на лицах Элизы и Лиама золотые блики – будто сами духи леса благословили их союз или, наоборот, с опаской наблюдали.