Касание

– Нужно отнести к швее, – постановила Полина, с пристрастием изучая каждое пятнышко. – Только представь, как роскошно оно будет выглядеть!

– Вы ведь не собираетесь его надевать? Таким вещам место в музее, а не на студенческой дискотеке, – Александр встал на защиту исторического наследия.

Поля рывком поднялась, подперла бока руками и пошла в наступление. Ростом чуть выше полутора метров, с двумя косичками и круглыми, румяными от негодования щеками она выглядела вполне устрашающе.

– Во-первых, это не дискотека, а тематический бал. Во-вторых – в музеях и так полно вещей, и что с того? И вообще, с чего ты взял, что оно годится для музея? Может, его сшили лет пятьдесят назад для какого-то особого мероприятия?

– Да какое мероприятие в этой глуши? – парировал Саша и бросил на меня виноватый взгляд. – Ты уж прости.

– И что ты предлагаешь? Запихнуть его обратно в сундук и замуровать в стене? Платья на то и платья, чтобы их носили, – тон подруги становился всё жёстче. Саша едва заметно попятился.

Я прочистила горло и, обращаясь сразу к обоим, заключила: посоветуюсь с тётей, и затем решу, что делать с вещами. В конце концов, они принадлежат не мне.

– Прости. Что-то я разошлась. Конечно, решать тебе.

Александр развернулся на пятках и с видом победителя покинул чердак. Если бы не хлипкая деревянная лестница, жалобно скрипевшая от каждого шага, важничать было бы удобнее. Поля нахмурила тонкие брови, шумно выдохнула и тут же забыла о перепалке.

– Смотри, снаружи он гораздо больше, чем изнутри. Может, ещё как-то открывается? Надо проверить!

Настроение у Полины менялось так быстро, что секундная стрелка не поспевала. Обычно это вызывало восхищение, но в тот день восхититься не получилось.

– Всё-то ты знаешь! Может, не будем ничего ковырять? Нам вообще не следовало сюда лезть, – вообще-то хотелось сказать «вам», но я вовремя опомнилась. Пыльный, никому не нужный сундук внезапно стал казаться сокровищем, которым не стоит делиться.

Полина уловила недосказанность. Она сцепила руки в замок, запрещая себе к чему-либо прикасаться, и сделала шаг назад. А я тем временем стала наспех заворачивать находки в куски льна.

– Ладно. Я пока спущу вниз то, что ты решила оставить. Нам всё равно скоро выезжать, – голос подруги звучал безразлично, во взгляде читалась обида.

Как только русая макушка скрылась из виду, я принялась себя ругать. Лайка-самоед.

Глава 8. Сорок четыре копейки

От предложенного чая Полина отказалась. Я проводила гостей до ворот и, оставшись одна, огляделась. День помрачнел: над головой повисли ватные тучи, а солоноватый ветер набирал силу. Поёжившись, я зашагала к дому.

Хозяйский глаз наверняка подметит разводы на окнах, пару отвалившихся от внешней стены кирпичиков и покосившуюся лавочку, которая распухла и пошла трещинами. Будет ли тётя довольна? Сможет ли жить в этой глуши? Чем старше становилась Вера Аркадьевна, тем сильнее её тянул этот дом. Быть может, лет через тридцать и я начну питать к нему болезненную нежность? Но не сегодня.

Остаток дня я провела в атмосфере глубочайшего уныния. Юным девушкам такое идёт на пользу – способствует продуктивности, поэтому уже к закату в списке дел стояли одни галочки. Тогда я вооружилась фонариком и снова забралась на чердак. Под крышей по-прежнему пахло пылью, влагой и деревом. Из окна пробивался тусклый закатный свет, а давно перегоревшая лампочка лениво покачивалась из стороны в сторону. В центре балабановской сцены стоял он – деревянный сундук, из-за которого я так неожиданно потеряла самообладание.

Внимательно изучив находку, я с досадой констатировала: Полина была права. Снаружи сундук больше, чем изнутри. Под светом фонаря я ощупала крышку, покрытую узорами из почерневшего металла. Затем перешла на гладкое нутро. Перчатки зацепились за неровность – свет очертил небольшой металлический выступ и выемку под ним. Такая же конструкция нашлась на противоположной стенке.

Кажется, нащупала.

По телу пробежала волна предвкушения. Я надавила на выступы, но ничего не вышло. Вбок не шло, вниз тоже. Может, мне не хватает силы? Механизм заржавел? Я с таким упорством мучила сундук, что подушечки пальцев начало саднить, а плечи свело от напряжения.

За воодушевлением последовало разочарование. Я отстала от сундука и уселась на кусок дырявой советской простыни. Одежда перепачкалась пылью, на лбу выступила испарина. Может, он просто не хочет, чтобы его открывали? Может, его место здесь – среди забытых вещей, которые зачем-то пережили своих хозяев?

Собравшись с мыслями, я решила предпринять последнюю попытку: либо сундук откроется, либо я навсегда о нём забуду.

– Если это хоть как-то меня касается, расскажи… – сказала я не то дому, не то самой себе. Надавила, затем потянула вниз и слегка вбок. Щелчок. Из деревянной коробки выскочил небольшой ящик. Присмотревшись, я обнаружила геометричные отступы и объёмный узор по центру – это же ручка! Теперь разгадка казалась до смешного очевидной.

Я выдвинула ящик и замерла в нерешительности. Ожидала увидеть изысканную брошь, веер, кольцо с огромным камнем или письма. Но потайной ящик скрывал обыкновенную школьную тетрадь с синей обложкой. Округлые буквы сливались в очевидное словосочетание «Тетрадь общая». Но как только я подцепила обложку за потрёпанный уголок, по рукам пробежала дрожь.

На желтоватых страницах хранились простые, но довольно реалистичные рисунки карандашом. Кое-где виднелись односложные пометки, оставленные витиеватым почерком. В тетради не было ни числа, ни имени, зато были артикул, ГОСТ и цена – 44 копейки.

Спустившись, я разместилась на диване. Закинула ноги на протёртый подлокотник и в мигающем свете торшера принялась изучать каждый рисунок. В «Тетради общей» жил щенок с бантом на шее, удивительной красоты гребень с крохотными ландышами, набросок пруда, пожилая женщина в затейливой шляпе. Не покидало ощущение, что эти картинки как-то между собой связаны, но как?

Иногда полупрозрачные рисунки перемежались со знакомыми буквами. Хозяйка тетради писала о погоде: Лето выдалось на редкость влажным. Ливни шли каждую неделю. Это небо оплакивает мою юность.

О родителях: Уже две недели я не выхожу из дома. Мать не пускает. Не могу разобрать, страшится она меня или за меня. Да и нет в том разницы.

О сестре: Старшая моя сестрица совсем зазналась. Мать говорит, что она красавица. А как по мне – нет в этих рыжих космах ничего особенного. То ли дело Л. Лучик света в тёмном царстве. Я сшила ей розовое платье, но она не носит, бережёт.

Каждое слово – тоска и безнадёга. Тусклый свет торшера, голые ветки, царапающие оконные стёкла, пропахшая временем медвежья шкура – всё вокруг усиливало тревогу. А после прочтения очередной записи стало совсем не по себе.

Октябрь. Папа подстрелил медведицу и очень собой горд. Он выделывает шкуру, а мне тошно. Если он сделает, как обещал, то я перестану выходить из комнаты.

Внизу страницы тонкие линии переплетались в две фигуры – это были медвежата, закрывающие лапами крохотные мордашки. Я соскочила с дивана так резко, что закружилась голова. Сползла вниз, вцепилась руками в медвежью шкуру. Неужели она пишет о той самой комнате, в которой я сейчас сижу? Бабушка ненавидела медвежью шкуру – при каждом удобном случае грозилась выбросить. Но дедушка стоял на своём. А когда он умер и тётя предложила убрать трофей, бабушка, на удивление, отказалась. Спорить никто не осмелился. Хозяйка дневника называла охотника “папа”, но в семье Аксёновых было всего две дочери – сначала родилась тётя Вера, а через восемь лет – моя мама. От одной мысли, что строки эти могли принадлежать моей матери, стало нестерпимо больно. Ведь я, к собственному стыду, не могу даже узнать ее по почерку. Умела ли она рисовать? Не знаю. Я ничего о ней не знаю.

Когда я была подростком, нам было не до разговоров. Всё, что я помню – это бесконечные походы по врачам. Каких только диагнозов мне не ставили: от эпилепсии до шизофрении. Мама говорила, что я послана ей в наказание и часто плакала. Но каждый раз, когда очередной доктор, знахарь, травник или колдун спрашивал, с чем мы пришли, мама с упоением принималась за рассказ, не давая мне вставить ни слова. Казалось, что ради этих моментов она и живёт.

Лет в 13 я смекнула, что честно отвечать на мамины вопросы опасно, и научилась превосходно лгать. Нашла у бабушки книжку какого-то именитого доктора и узнала о симптомах остеопороза, ишемии и чёрт знает чего еще. Так вместо галлюцинаций я стала видеть сны, вместо жжения на кончиках пальцев – ощущать ломоту в костях, а в обмороки падала только от усталости. Врачи разводили руками и прописывали бесконечные таблетки, сиропы, уколы, но лучше не становилось. В седьмом классе мама забрала меня из школы. А в девятом…

Не желая поддаваться болезненным воспоминаниям, я снова сосредоточилась на дневнике. Страницы шуршали, одну за одной открывая мне чьи-то мысли. Знать бы только, чьи. Односложные заметки не давали никакого понимания. И только в самом конце тетради витиеватый почерк заполнял почти всю страницу.

Получила чудесный подарок. Нити чистого серебра. Мама отругала за них отца, но он все равно достал. Жалеет меня, как и все прочие. Ну ничего. Именно такие я и видела. Лекала нашла в Бурде, но буду переделывать. Я вижу раскинутые рукава и высокую талию. Подол длинный, расшитый травами. Никогда такого не шила. Так боюсь испортить ткань, но остановиться не могу. Времени мало. Они снятся мне все чаще. Надо заканчивать дело… Господи, помоги. Как страшно будет уезж…

Под сообщением, оборванном на полуслове, кто-то изобразил гибкую женскую спину. Голова девушки, склоненная набок, почти полностью перекрывала лицо второго участника сцены – мужская фигура обхватывала женскую за талию и вела, словно в танце. Из петлички мужского костюма выглядывала платок с символом, похожим на герб – стрела и звёзды. Высокая прическа, струящаяся ткань и широко скроенные рукава, ниспадающие с острых локотков.

Перечитав заметку трижды, я окончательно убедилась, что дневник и рисунок – творение одних рук. Происходящее было похоже на распустившееся по краю полотно – тут и там торчат ниточки правды, но стоит потянуть за одну, как она рвется. И приходится начинать заново.

Прижав руки к стучащим вискам, я подошла к окну. На небе сиял безукоризненно ясный месяц. Края его, острые как лезвия, рассекали небесную синь. Ветви – цепкие паучьи лапы – гнулись под натиском морского ветра. Слух улавливал скрежет обиженного дома, вой соседских собак и уханье ночных птиц.

Мой маленький мир казался темным, холодным и враждебным. В ответ на это ощущение в голове возникла другая картина: в ярко освещённой комнате с цветочными обоями сидит Полина, прямо на сашиных коленях. С гулькой на голове, в смешной пижаме она делится с любимым планами – они будут до поздней ночи обсуждать дом, который обязательно построят, придумывать имена будущим детям и выбирать страны для отпуска. А после долгих разговоров уснут в обнимку.

Эта картина предстала передо мной так живо, что даже захотелось улыбнуться. Ведь если мне не суждено испытать такого счастья, я смогу погреться в его лучах – побывать на свадьбе, где все ревут в три ручья, прийти в гости субботним вечером, захватив любимые пирожные к столу, подержать на руках младенца. Я искренне радовалась за Полю и любила её, как сестру, которой у меня никогда не было.

Порыв мартовского ветра распахнул кухонное окно, пронесся по комнате и сжал ледяной хваткой голые щиколотки. По ногам побежали мурашки. Я с раздражением закрыла окно и, полная решимости, ринулась к дивану.

Я имею право знать правду! Я имею право знать, почему в моей жизни все идет наперекосяк. И что за вещи хранятся в доме моего детства. Притащив несколько сырых подушек, я сняла перчатки и уселась на медвежью шкуру. Обнажённые руки, не привыкшие к холоду, свело судорогой. На кончиках пальцев заискрился ток. Вот оно! В этих вещах что-то есть! Не дав себе передумать, я тут же запустила пальцы в мягкую медвежью шерсть и приготовилась к удару.

Воздух застрял на вдохе, плечи напряглись, глаза зажмурились и… ничего. Тогда я схватила старую тетрадь (какое это блаженство, чувствовать кожей) и жадно ощупала каждый листик. Ответы никак не желали приходить. Накатывал гнев. Почему это не происходит тогда, когда мне необходимо? Почему я не могу извлечь хоть какую-то пользу из этого проклятья?

Пальцы кололо все сильнее, но как бы я ни старалось, перед глазами стояла лишь знакомая комната. От обиды защипало в глазах. Первая слезинка упала на пол и тут же впиталась в шкуру несчастного животного. Кажется, с этой соленой каплей по щеке скатился весь гнев, чтобы уступить место привычному смирению.

– Чего же ты хотела? С тобой всегда так. Есть люди, которые получают то, чего хотят. А есть такие как ты, – пробормотала я, спрятав лицо в ладонях.

Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы унять чувства и трезво посмотреть на ситуацию. Узнать правду можно и традиционным способом – для начала нужно поговорить с тётей. Она наверняка знает, чей это дневник. Убедив себя, что всё решено, я бросила случайный взгляд на кусочек голубого шёлка.

А что, если?..

Повинуясь иррациональному желанию, я стянула с себя свитер и брюки, бережно развернула платье и ступила ногами в образовавшийся круг. Шёлк приятно холодил кожу, и вся она покрылась бисером. Я просунула руки в короткие рукава, прижала лиф к обнажённой груди и замерла. Снова ничего. Шумно выдохнув, окинула глазами свои ноги – под голубым шёлком виднелись очертания коленей, а расшитый серебром подол волочился по полу. Вдруг очень захотелось на себя посмотреть – полюбоваться выстраданной кем-то красотой, почувствовать себя иначе.

Большое зеркало было только в бабушкиной спальне. Занавешенное белой простыней, оно висело неподалёку от окна. Не включая свет, я проскользнула в соседнюю комнату и открыла шторы. Лунный свет пронзил воздух. Резким движением я сдёрнула с зеркала пыльную ткань. Шёлк, озарённый лунным светом, заискрился. Складки сияющей ткани очертили полновесные ноги, талию и бугорок живота. Застегнуть платье в одиночку было невозможно, поэтому лиф приходилось держать рукой. Рукава соскальзывали, обнажая покатые плечи. Я достала из пучка заколку, и тёмные волосы волнами рассыпались по спине.

Казалось, что в зеркале отражается кто-то совсем другой. Кто-то с длинной шеей, тонкими запястьями и хрупкими пальцами. Кто-то с чёрными глазами и почти белыми губами. Кто-то неживой. Слушая лишь своё дыхание, я опустилась на колени и медленно, словно в мягкое облако, провалилась в забытье. Ни боли, ни страха, ни горечи – только тёплое течение, уносящее вдаль. Только белый туман, из глубин которого пробиваются размытые образы.

Я видела рябые запястья на нежно-голубом фоне. Пальцы с обломанными ногтями сжимали иглу, за ушком которой тянулась тончайшая серебряная нить. Голова с буйными светлыми волосами склонялась над деревянной партой. Уже знакомые руки, подрагивая от напряжения, держали грифель карандаша. А потом я увидела, как тонкие, почти прозрачные пальцы цепляются за чью-то загорелую шею. Из медово-карих глаз одна за одной выкатываются слезинки. Смуглая, натруженная ладонь ложится на кудрявую голову, а тонкие мужские губы, обрамлённые щетиной, шепчут: «Ты, пожалуйста, возвращайся».

Время перестало существовать – каждый сантиметр моего тела расслабился, каждая рана затянулась, каждая слеза превратилась в сияющий хрусталь. А после мир начал приобретать очертания – приглушённые цвета медленно наливались краской, белый свет превратился в солнечное тепло. Я проснулась, лежа на пыльном ковре. В объятиях голубого шёлка.

Эйфория мигом отступила. Я провела ночь на ледяном полу нежилого дома и, сама того не заметив, продрогла до костей. В голове кружились смутные образы – словно кто-то дал мне ответы, но забыл их расшифровать. Не чувствуя пальцев, я побрела в зал, натянула одежду и принялась писать. А может, лучше нарисовать?

Глава 9. Я выбирала жизнь

Вернувшись домой, я прошмыгнула в свою комнату и спрятала находки в глубине шкафа. Прежде чем задавать тёте странные вопросы, я решила подготовиться. Весь день копалась в интернете, а вечером, когда Вера Аркадьевна ушла на прогулку, поступилась одним из главных своих принципов – тайком залезла в её комнату.

Двери она не запирала, зато многочисленные шкатулки держала на замке. Мне нравилось думать, что в них хранятся любовные письма и чёрно-белые фотографии. Я провела пальцем по деревянному комоду и, преодолевая смущение, выдвинула верхний ящик. Там лежали гребни, духи, украшения и прочие дамские мелочи. Я осмотрела остальные ящики, заглянула в прикроватную тумбу и бельевой шкаф – ничего примечательного.

Я разочарованно вздохнула и уже собралась уходить, как вдруг до ума дошло очевидное: в комнате беспорядок. Сложно поверить, что женщина, не позволяющая ни одной волосинке выбиться из причёски, оставила возле кровати скомканные салфетки, рассыпала таблетки и забыла про грязную посуду на прикроватной тумбе. Я пригляделась к небрежно оставленным вещам. Рассыпанные на полу пилюли оказались… капецитабином.

Я об этом труднопроизносимом слове ничего не знала, зато знал интернет. По запросу поисковик выдал множество ссылок, в каждой из которых фигурировало словосочетание «злокачественная опухоль». Трясущимися руками я обшарила ящик с документами и без труда нашла медицинские записи. В графе «Диагноз» стояло то самое пугающее слово. У тёти Веры рак?

Осознание этого факта далось на удивление легко. Ни гнева, ни торга, ни отрицания – мне пришлось признать, что коварная болезнь поселилась с нами давно, просто я отказывалась замечать даже самые яркие проявления. Тётину худобу и постоянную усталость, долгие и печальные разговоры о прошлом, отсутствие интереса к чему бы то ни было, кроме телепередач по каналу «Спас».

На глаза навернулись слёзы, а дыра в груди, которую я старательно заполняла маленькими житейскими радостями, разверзлась снова. На ватных ногах я добрела до гостиной и рухнула на диван. У тёти Веры рак… Почему она ничего не сказала? Есть ли надежда на излечение? Если бы была, то она бы мне сказала! Или нет?

Уткнувшись в пыльную диванную подушку, я разрыдалась. Леденящий страх окутал всё тело, сердце стучало в такт содрогающимся плечам. Я жестоко корила себя за невнимательность, снова и снова проигрывая в голове события последних месяцев: вот, тётя раньше времени ложится спать. Вот, внезапно уезжает в санаторий. Вот, перестаёт выходить к завтраку по выходным. Как же я могла так долго не замечать очевидного?

Но острее всего ощущалась жалость. И, к собственному стыду, жалела я не тётю. Неужели я останусь совсем одна? Разве так можно? Сначала бабушка и дедушка, потом мама, а теперь и она – единственный на всём белом свете человек, которого я могу назвать семьёй.

Когда в замочной скважине заскрежетал ключ, скрывать следы преступления было поздно. Дверь в тетину спальню так и осталась распахнутой, баночка с таблетками бесстыдно стояла на кофейном столике, а я, с распухшим от слёз носом, тряслась на диване.

Вера Аркадьевна поняла всё и сразу. Она села рядом, погладила моё колено рукой с янтарными перстнями. И тогда я наконец заметила тонкость пальцев, распухшие от воспаления суставы и болезненную синеву вен.

– Почему ты ничего не сказала? – я продолжала всхлипывать. Голос звучал по-детски визгливо.

– А разве это что-то изменит? Зачем расстраивать тебя раньше, чем это необходимо? – тётя звучала спокойно и рассудительно. – Знаешь, я даже рада, что всё так. Мне не хватало смелости рассказать. Ты ведь только оправилась… – продолжать она не стала.

Я положила голову на костлявое плечо и тихонечко заскулила. А моя милая, нечеловечески стойкая тётя гладила меня по волосам и тихо повторяла:

– Ничего, милочка, ничего.

Перед лицом надвигающейся смерти все мои изыскания стали казаться ничтожными. Над головой, которая всего пару часов назад была забита платьями и рисунками, повисло лезвие гильотины. И я отчётливо слышала его скрежет.

***

Нехотя выбравшись из постели, я влезла в растянутый свитер и тёмные брюки. Заплетать волосы не было сил – перевязала непослушную копну резинкой и, водрузив на нос круглые очки, направилась на пары. Я приказала себе не омрачать жизнь тёти страдальческой миной и делать всё, как прежде. Но перед выходом всё же приоткрыла дверь её спальни и замерла, чтобы расслышать тихое сопение.

Городские улицы укрыл туман. Из белой пелены выплывали люди, машины, крохотные собаки на поводках. Я шагала по тротуару и старалась привести мысли в порядок: у моей семьи есть тайна, к которой я имею непосредственное отношение, а единственный человек, который может хоть что-то об этом знать, неизлечимо болен. За эти два дня ничего не изменилось, а казалось, будто изменилось всё. Перед лицом смерти время становится ещё более ощутимым. Если раньше оно было тягучим, как карамель, то теперь стало сыпучим песком.

Здание университета, как ни странно, стояло на прежнем месте и выглядело совершенно обычно. Несколько парней громко смеялись, стоя неподалёку от центрального входа. На крыльце без умолку трещали первокурсницы. Парочки неспешно прогуливались вокруг давно иссякшего фонтана… Злость поднялась горячей волной, но застряла где-то на уровне горла.

Куда вы все идёте? Как смеете улыбаться? Единственный родной мне человек тихо умирает! А вы? Сделайте же что-нибудь!

Хотелось кричать, молотить кулаками о дубовые двери, срывать с прохожих безмятежные улыбки и снова кричать, кричать, кричать. Но вместо этого я стиснула зубы и плавным кивком поприветствовала охранника. Никому нет дела до моего горя. Точно так же, как мне нет дела до чьей-то радости. Всё честно.

Перепрыгивая через ступени, я мигом поднялась на пятый этаж. До начала пары оставалось 30 минут, поэтому аудитория была закрыта. Зато напротив двери оказалось большое окно с широким подоконником. Достаточно широким, чтобы можно было залезть с ногами. Ветви ближайших деревьев до того утопли в тумане, что от них остались одни очертания. Только шпили старых немецких зданий торчали из молочной пелены. И мир в моём окне – не мир вовсе, а одни очертания. Если перед остальными дорога из жёлтого кирпича, каждый поворот которой видно за километр, то передо мной узкая лесная тропа, которая петляет из стороны в сторону. Непонятно, откуда я вышла и куда иду. А главное – зачем? Музыка в наушниках заглушала окружающий мир, а я сидела на подоконнике и упивалась надвигающимся горем.