Касание

Мой кавалер, не чета другим, был приятным, обходительным и весьма заинтересованным в общении. Значит, нужно держать дистанцию.

– Поля, а ты взяла туфли? – я заметила, что многие девушки переобуваются.

– Да, но у меня обычные балетки. А ты?

А я, разумеется, об этом не подумала. Бросив неловкий взгляд на Артёма, я продемонстрировала ногу в массивном чёрном ботинке на широкой платформе.

– Береги ноги, я буду в сапогах.

Парень широко улыбнулся и заверил, что всё стерпит. Он так старался мне понравиться, что я кожей ощущала волны напускного обаяния.

Цокая квадратными каблуками, в зал вошла Елена Прокофьевна – худрук местного театрального кружка. Она жестом согнала девчонок с подоконников и с торжественной дрожью провозгласила:

– До бала меньше трёх недель, а большинство из вас совершенно не готовы! В этом году ни в коем случае нельзя ударить в грязь лицом! Приедут журналисты, о нас будут писать в газете! Сам мэр обещался быть!

Елена Прокофьевна окинула собравшихся предельно серьёзным взглядом и даже погрозила пальцем. В горчичной юбке, с варварским начёсом на голове сорокалетняя женщина исполинского роста выглядела более чем комично. Но искреннее воодушевление, с которым она говорила о студенческих танцах, вынуждало проявлять снисходительность. К тому же именно Елена Прокофьевна водила нас в театр на уроках литературы, отпускала с последней пары и смягчала Олимпиаду на экзаменах.

– Прошу всех выстроиться в ряды. Сначала отрепетируем квадрат, а потом сам выход, – для пущей убедительности педагог несколько раз хлопнула в ладоши.

Артём взял меня за локоть и повёл к месту. Как я и просила, встали мы в самом конце колонны. На сцене, в левом углу, располагался деревянный стол, а на нём – магнитофон. Самый настоящий магнитофон. Романовых он, конечно, не застал, но первые хиты «Ласкового мая» точно помнил. Елена Прокофьевна подошла к аппаратуре, бережно нажала на несколько кнопок, и спустя пару секунд из колонок полилась классическая музыка. Оркестр играл вальс.

Двадцать пар начали двигаться хаотично, попутно смеясь и спотыкаясь. Чтобы хоть как-то синхронизировать это безумие, Елена Прокофьевна начала отбивать ритм хлопками и комично пританцовывать. Она хотя бы умеет радоваться жизни, – подумала я и грустно усмехнулась.

Раз, два, три. Раз, два, три. Все смотрим на Катю и Алексея. Раз, два, три. Раз, два, три. Головы в сторону, не смотрите партнёру в глаза, сохраняйте дистанцию! Раз, два, три… – доносился грубоватый голос преподавательницы.

Именно дистанции нам и не хватало. Казалось, что Артём слишком сильно прижимает меня к себе, слишком крепко обхватывает талию, слишком давит на ладонь. Пытаясь отстоять личное пространство, я то и дело сбивалась с ритма. А он, стараясь меня поддержать, усиливал хватку. Прямо рак и лебедь.

– Всё в порядке? Ты какая-то напряжённая, – озадаченно прошептал парень. Он склонился к моему уху и оказался так близко, что я чувствовала мятное дыхание. Стало не по себе.

– Я ведь предупреждала, что не умею танцевать, – ответила я громко, не меняя отстранённого положения головы.

Артём полутонов не улавливал и продолжал двигаться с упорством дровосека. Поэтому мы, давно сбившись с ритма, просто переминались с ноги на ногу и старались не попадаться руководителю на глаза. Минута, вторая… Крещендо миновало. Оставалась ещё пара торжественных тактов, но в момент долгожданного разрешения магнитофон «зажевал» аккорд и застрял. Я оторвалась от партнёра и вздохнула с облегчением. Неужели, конец?

Пока Елена Прокофьевна пыталась реанимировать магнитофон, к нам подлетела Полина. С безмятежной улыбкой на лице она подскакивала на каждом шагу, приводя в движение многочисленные складки плиссированной юбки.

– Ну как она? – обратилась она к Артёму. Озорная и довольная, как щенок золотистого ретривера. Даже ругать жалко.

– Неплохо! Ноги целы. Неплохо ведь получилось, да? – Артём так широко улыбался, что я могла разглядеть зубы мудрости. В голове возникла устрашающая аналогия с акульей пастью.

– Всё нормально. Главное, не попадаться на глаза Елене, а то нас вышвырнут, – у меня, в отличие от Артёма, улыбка получилась натянутой.

– Так это же только первое занятие. Мы можем позаниматься завтра и в понедельник. Вдвоём. Это ведь не проблема, – Артём устремил на меня свои ясные, голубые глаза. По-детски наивные, полные надежд.

Но перед глазами зияла акулья пасть. Я промычала в ответ что-то невразумительное и отстранилась ещё на сантиметр. Тем временем Елена Прокофьевна, не сумев справиться с аппаратурой из прошлого тысячелетия, вышла на центр сцены и заявила:

– Прошу никого не расходиться. Я сейчас что-нибудь придумаю. В крайнем случае будем использовать плееры или что там у вас.

По залу пробежал недовольный шёпоток. Но как только худрук вышла из зала, все быстро нашли себе занятие. Катя с Лёшей, которые в детстве занимались бальными танцами, давали мастер-класс. Катерина грациозно скользила по паркету, успевая раздавать замечания, а Лёша так сосредоточенно на неё смотрел (явно не в глаза), что не замечал ничего вокруг. Те, кого не интересовало повышение квалификации, разбились по мелким группам и весело щебетали. Остальные залипали в телефоны. А я переминалась с ноги на ногу, да искоса поглядывала на Артёма.

– Какие планы на выходные? – спросил он, совершенно не замечая моего настроения.

– Уезжаю из города.

– Классно, а в пятницу?

Пока я пыталась придумать подходящий ответ, повисла неловкая пауза.

– Кыш с подоконника, я кому говорила?

К моему облегчению в зал вернулась Прокофьевна. Дощатый пол сотрясался от каждого её шага, а на лице застыло радостное, почти восторженное выражение. Прямо за ней шагал историк. Он был чуть выше, но двигался гораздо более плавно. Тёмно-синяя водолазка, классические брюки, ремень с серебряной пряжкой и массивные, поблёскивающие на свету часы – как бы он ни одевался, выглядел всегда одинаково. Неприлично дорого.

– А ему-то здесь что нужно? – пробурчала я в пустоту. И будто лично для меня Елена Прокофьевна ответила:

– Нам очень повезло. Константин Альбертович согласился нам аккомпанировать. Так что продолжаем занятие, прошу всех встать!

Лицо худрука прямо светилось от удовольствия, а физиономия историка, напротив, казалась непроницаемой. Я склонила голову набок и позволила себе нескромное наблюдение: тёмно-синий ему к лицу.

Пока студенты перешёптывались и расходились по парам, аккомпаниатор спокойно пересёк зал и уселся за огромный чёрный рояль. Всё моё тело сжалось – этот чёртов рояль стоял прямо позади нас! Кто вообще придумал поставить рояль напротив сцены?

– Ничего себе, у нас есть пианино! – удивился Артём. Он почесал затылок и своевольно обнял меня за талию, хотя музыка даже не началась.

– Не надо так ко мне прижиматься, между нами должно быть расстояние, – выпалила я и тут же пожалела о резкости. Артём растерялся и отступил. А я уловила боковым зрением движение и повернулась в сторону рояля. Мне показалось или историк ухмыльнулся?

– Елена Прокофьевна, а что вам сыграть? – аккомпаниатор обращался к худруку с напускным почтением.

– Сегодня учим вальс. Тут есть кое-какие ноты, – она протянула историку полуразвалившуюся книгу.

Он взял книгу и тут же отложил в сторону. Как самодовольно, – подумала я, – чего кичиться? На круглом стуле ты выглядишь несуразно, а рояль наверняка расстроен.

Но когда историк прикоснулся к клавишам, мир наполнился прекрасными, чистыми звуками. Несколько секунд все заворожённо смотрели на пианиста, а потом Елена Прокофьевна очнулась и энергично захлопала в ладоши. Этот её «ритм» вырвал меня из плена чарующих звуков и заставил сосредоточиться.

Я первой, в знак примирения, подошла к Артёму. Пытка возобновилась. Но в этот раз я ощущала не только чужую ладонь на талии, но и чей-то пристальный взгляд где-то промеж лопаток. На повороте голову полагалось отклонять в сторону. Когда в поле зрения попадал рояль, казалось, что историк на меня поглядывает. Разве он не должен смотреть на клавиши?

Как только я сосредоточилась на шпионаже, Артём снова прижался вплотную. Я с завидной регулярностью наступала партнёру на пальцы, а он стоически выносил каждый удар. Вот так пара. Когда вальс завершился печальным аккордом, с облегчением вздохнули оба.

– Ну, что скажете? Справляются ребята? Может, что-то посоветуете? – сияющая Елена Прокофьевна подошла к крышке рояля и бесцеремонно облокотилась на инструмент. От такого натиска не по себе стало даже роялю.

– Ну, раз уж вы спросили, – историк медленно встал и повернулся к толпе. – Не нужно сжимать руку девушки и тащить её за собой. Рука должна свободно лежать, запястье расслаблено, – мужской голос эхом раздавался в зале. Аккомпаниатор с прищуром осмотрел собравшихся и подошёл к Катерине, которая сделала едва заметный шаг вперёд.

– Рука расслаблена, ноги рисуют квадрат. Вы делаете слишком много движений, переступаете с места на место. Не надо усложнять – просто квадрат, – преподаватель кружил обомлевшую Катерину в танце и умудрялся говорить ровно, будто эти движения ничего не стоят.

– Видите, всё просто, – он отступил, явно довольный собой.

– Вообще-то, я семь лет танцами занималась. Я же умею, – добавила девушка, слегка надув и без того пухлые губы. Мимолётный взгляд из-под опущенных ресниц, полуулыбка. Катерина обладала неповторимым женским очарованием – в каждом её движении, в каждом жесте было что-то соблазнительно-трогательное. Обычно мне нравилось подмечать, как едва заметный жест вызывает в мужчине бурю эмоций. Но историк, ко всеобщему разочарованию, оставался непроницаемым.

В ответ он натянуто улыбнулся и заявил:

– На самом деле многое зависит от партнёра. Вы позволите?

И вот он стоит напротив, протягивает мне руку и выжидающе смотрит прямо в глаза. Я уставилась на Артёма в немой мольбе. Как бы говоря: сделай же что-нибудь! И он сделал. Сделал шаг назад. Историк продолжал стоять с протянутой рукой. Медлить дальше не позволяли приличия. Я неуверенно кивнула и, наконец, протянула руку.

Преподаватель почтительно кивнул, положил ладонь мне на талию – и мир закружился. Передо мной тотчас оказались губы, шепчущие: «Один, два, три». Невозможно научиться вальсировать за тридцать секунд, поэтому я продолжала спотыкаться. Но руки партнёра, словно металлический каркас, держали меня и направляли в нужную сторону.

В этот раз историк не раздавал никаких указаний, только считал и смотрел прямо перед собой. А я, словно ватная кукла, принимала формы, которые он задавал. Шаг назад, переступ, шаг влево, поворот. Чётко очерченные губы, слегка розоватая бледная кожа, лёгкая щетина, пара родинок, мягкая линия подбородка, ворот синей водолазки – я неосознанно обращала внимание на все мелочи, доступные глазу. В голове звучало так много мыслей, что ни одну не удавалось расслышать как следует.

Когда танец резко оборвался, осталось раздражающее ощущение незавершённости. Я сделала шаг назад и пошатнулась от головокружения. Историк довольно улыбнулся и тихо добавил:

– Хорошо, что вы не смотрели в сторону.

Глава 7. Очень злая собака

После урока танцев прошло несколько дней, а сплетни всё не утихали. К счастью, их главной героиней была не я. Катерина расценила приглашение историка как величайшую честь и теперь то и дело поправляла корону. Она с упоением рассказывала о «сильных руках, серых глазах и широких плечах», второкурсницы добавили «мощную грудь и неотразимую улыбку», а перваши – «многозначительный взгляд и романтическую натуру». Всего за несколько дней бедный историк так густо оброс легендами, что рисковал обменять статус педагога на славу секс-символа.

Я и сама не могла воздержаться от комментариев, но сплетничала в узком кругу.

– Ты бы видел Катькино лицо. Она так нос задрала, будто он не танцевать её позвал, а сразу замуж. Хотя не удивлюсь, если в понедельник нам так и скажут. Там какой только ерунды не болтают, – в подтверждение своих слов Поля продемонстрировала несколько скриншотов из студенческого чата, в который я не заходила несколько месяцев.

– Ты так воодушевлена. Мне стоит волноваться? – Александр старался не отрывать взгляда от ухабистой дороги, но беседу поддерживал.

– Нет, не стоит. О тебе она говорит намного чаще, – я бесцеремонно просунула лицо между передних сидений и боднула Полю в плечо. Она была не обязана ехать со мной на дачу. Александр был не обязан нас везти. Но мы, тем не менее, сидели в стареньком «Ниссане». Все вместе. И от этого в груди трепетало что-то нежное.

Дорога тянулась вдоль недавно засеянных полей, желтоватых хвойных лесов и мягких холмов, покрытых бурыми кустарниками. Облака неспешно шагали по небу. Когда за поворотом появился горизонт, подпертый синей полосой моря, я совсем разулыбалась. Приоткрыв окно, вдыхала соль, смолу и водоросли. Так пахло моё детство.

Вместо асфальта у дома лежала глина вперемешку с песком и гравием. Саша стоически преодолевал кочку за кочкой, почти не чертыхаясь. А Поля, далёкая от мирских забот, по-детски удивлялась проходящим мимо коровам и курам, пасущимся у дороги.

– Ну слава богу, – выдохнул Саша, паркуясь у голубых ворот, – надеюсь, бампер на месте.

– Ну потеряешь – поберём, – безмятежно протянула Полина и чмокнула его в щетинистую щёку.

– Спасибо, что привёз, – добавила я.

Краска на воротах давно облупилась, обнажив ржавые червоточины, а призаборная клумба заросла сорняками. Стоило мне выйти из авто, как соседская собака зашлась истерическим лаем. Она, как и хозяйка, не очень-то жаловала нашу фамилию. Но у неё, в отличие от хозяйки, хватало смелости об этом сказать. И это внушало уважение. Я выжидающе посмотрела в чёрные бусинки, поблёскивающие под соседским забором, как бы говоря: «Я знаю, милая, но придётся потерпеть». И собака тут же притихла.

– Такая маленькая и такая злая. Как не приедем – столько шуму, – пожаловалась Полина и по-хозяйски просунула руку под забор.

Железный засов звонко лязгнул. Ворота распахнулись.

Снег во дворе уже сошёл. Там, куда попадало весеннее солнце, проклюнулись крокусы, нарциссы и тюльпаны. Предоставленные сами себе, мамины цветы кочевали по саду и каждый раз выпрыгивали в новых, казалось непригодных для жизни местах. Дом, как и сад, стойко выдержал очередную зиму – только ступени крыльца продолжали крошиться, а дверь совсем рассохлась.

– Рита, а почему здесь никто не живёт? – Саша оглядывал двор критически, из-под нахмуренных бровей.

– Уже некому. Это дом бабушки и дедушки. Когда бабушки не стало, мама превратила его в дачу. Копалась тут, цветы растила. А пять лет назад мама умерла, – перед глазами выросла она: с ведром в руках, в галошах поверх вязаных носков. Давно забытая картина. Я и сама не заметила, как замолчала. Саша порозовел от неловкости.

– Мы с тётей Верой так себе хозяйки. Появляемся редко, добираться сложно. Сам же видел, какая дорога.

– Да, точно. Но дом красивый, а лес вокруг какой! – он встрепенулся и поддел ботинком упавшую ограду палисадника. – Только не хватает мужской руки.

– Да, рук и правда не хватает.

Я подошла и с силой воткнула металлическую оградку на место, но мягкая от влаги земля не сумела удержать вес. Металл плюхнулся в грязь. Вот и поговорили.

Планы на день были наполеоновскими. Полина отправила Сашу в магазин, чтобы не мешался, а сама полезла в сарай. Он, несчастный, никак не хотел отдавать непосильно нажитое: жестяное ведро, метлу и ворох хлопковых тряпок. Но если Поля что-то ищет…

– Нашла! Можем приступать.

Одержав победу над рассохшейся дверью, мы вошли в дом. Узорчатые ковры на стенах, трубчатые карнизы с кружевными занавесками, укрытая простынями мебель – вот и всё, что осталось от былой роскоши. Дом построили в середине шестидесятых и прежде очень берегли. Прежде.

– Ого, да тут только пыль три дня вытирать. Ты когда в последний раз приезжала? – Поля влетела в зал, держа в руках скрипучее жестяное ведро.

– Прошлой осенью, в сентябре. Я специально накрыла всё тканью, так что под ней пыли должно быть не так много, – голос эхом отдавался от выбеленных стен.

Сдёргивая пыльную простыню с дивана, я вспомнила дедушку. Он всех убеждал, что диван посередине комнаты и медвежья шкура вместо ковра – это не пошлость, а уют. Будучи заядлым охотником, он хотел развесить на стенах оленьи рога и волчьи головы, но на такой «уют» даже бабушка не согласилась.

– Ты чего довольная такая? – Поля кашляла, но продолжала ворчать. – Тут работы уйма, нет времени раздумывать.

Я кивнула, но с места не сдвинулась. Воспоминания о дедушке всегда заставляли улыбаться – он разводил кучерявых болонок и выращивал розы, знал наизусть всего Маркса, но презирал Ленина. Даже в самые сложные времена умудрялся оставаться беззаботным. И очень много курил.

Когда мне было десять, его лёгкие перестали справляться. Бабушка требовала, чтобы он тотчас бросил, а иначе – медленная и мучительная смерть. Больной согласно кивал, а потом уходил в глубину сада, садился на самодельную табуретку и, пока никто не видит, поджигал «Мальборо». И умер он на той самой табуретке. От тромбоэмболии – мгновенно и, как убеждала меня мама, безболезненно. Это была его последняя победа над судьбой.

Бабушка закончила мирские дела и ушла следом – сразу после первой годовщины. Последний год своей жизни Баба Настя безмолвной тенью слонялась по углам дома и занималась лишь тем, что давно довела до автоматизма: вязала, стирала бельё, крахмалила простыни, смахивала пыль с дедушкиных трофеев и подолгу сидела на лавочке под магнолией.

В детстве я даже не задумывалась, насколько сильно они друг друга любят. Они казались скорее соседями – двумя совершенно разными растениями, которые кто-то по ошибке запихнул в один горшок. Но со временем пришло понимание: преодолевая невзгоды, эти растения организовались в симбиоз, который делал их практически несокрушимыми вместе и совершенно нежизнеспособными врозь.

После смерти бабушки тётя Вера помогла маме купить квартиру и перебраться в город. А я навсегда попрощалась с кострами, морским берегом и звёздным небом. Сначала возвращаться было слишком больно, а потом стало незачем. Улыбаться совсем расхотелось.

– Эй, ты чего?

– Ничего. Просто лезет в голову всякое.

– Понятно, – протянула подруга, давно привыкшая к приступам меланхолии. – Давай приведём в порядок двор, кухню и спальню. А потом займёмся чердаком. Ты же не против? – вопросы она задавала тоном человека, который всё уже решил.

К обеду мы сидели в беседке, увитой стволами девичьего винограда, и ели бутерброды – Александр привёз столько продуктов, что хватило бы на неделю. Неплохо пообедав, парень уселся на продавленный диван, расположил на коленях ноутбук и стал ковыряться в какой-то таблице. А мы, как и планировали, полезли на чердак.

Среди пыли и паутины чего только не было – килограммы макулатуры и виниловые пластинки, плюшевые игрушки и ржавые велосипеды, приборы неизвестного назначения, провода, гвозди. Дом любезно открыл своё нутро и позволил в нём покопаться.

Сначала мы вскрывали коробки – лоскуты ткани, пустые фоторамки, поломанные гирлянды. Потом стали развязывать мешки – прожжённые скатерти, проеденные молью кружева, осколки ваз в бурой бумаге. Открыв один из мешков, Поля отпрянула с протяжным «фууу» – он был доверху набит свалявшимися, дурно пахнувшими звериными шкурками. Эту находку мы решили похоронить.

Спустя два часа Полина почти перестала восхищаться советской утварью, а я всё старательнее подтягивала перчатки. Нам удалось найти лишь пару кусков жатого муслина, пожелтевшие кружева и чёрный клатч с облезлой металлической застёжкой. Совсем отчаявшись, Поля рискнула залезть в самый тёмный, устрашающе пыльный угол.

– Ничего себе! Он принадлежал твоей бабушке? – воскликнула она, высвобождая из груды ветхого тряпья деревянный сундук.

– Не знаю. Впервые вижу.

Я провела пальцем по крышке. На перчатках остался слой серо-коричневой пыли.

– Красивый и, похоже, старый. Чей он? Может, спросить у Веры Аркадьевны? – глаза Полины влажно поблёскивали в предвкушении. Она старательно стёрла с находки грязь, обнажив витиеватые узоры на тёмном дереве.

По телу пробежала нервная дрожь, кончики пальцев заискрились. И это означало лишь одно – сундук лучше не трогать.

– Вчера, когда я спрашивала о чердаке, тётя очень странно отреагировала. Разозлилась, что ли. Может, ей неприятно, что мы тут лазим?

Я вспомнила наш с тётей разговор: резкую перемену настроения, раздражённый тон и фразу: «Сдался тебе этот хлам, ничего хорошего ты там не найдёшь».

– Ну она ведь не запретила, – продолжала Полина.

– Нет, даже наоборот. Сказала навести порядок и всё повыкидывать. Говорю же, странно. Она хранит поломанные веера от театральных костюмов и одноразовые пакеты, а от всего этого, – я обвела чердак рукой, – требует избавиться.

– В таком случае ты имеешь полное право заглянуть внутрь. Давай перетащим его поближе к свету, – подруга вцепилась в сундук, не успев закончить фразу.

Единственным источником света было небольшое окно на крыше. Солнце вырезало во мраке матово-белый квадрат. С душераздирающим скрежетом мы перетащили сундук в светлое пятно и стали разглядывать кованые узоры. Я сомневалась в своём праве копаться в чужих вещах, но оставить сундук в покое не позволяло любопытство. Руки то покрывались мурашками, то призывно зудели.

– Не открывается никак, заело, – пыхтела Полина, выковыривая язычок защёлки. – Может, Сашу попросим? Нам сил не хватает… Замок пристал намертво.

Вооружившись молотком, гвоздодёром и чёрт знает чем ещё, Александр минут двадцать уговаривал сундук явить своё содержимое. Поля вертелась вокруг и каждые полторы минуты напоминала: будь осторожнее, он ведь старинный. Когда под напором рук, впервые державших зубило, сундук нехотя отворился, Поля потянулась первой, но осеклась.

– Прости, это ведь вещи твоей семьи. Ты первая, – пока в глазах подруги горел интерес, пока я с трудом подавляла непонятно откуда возникший страх. Я знала, что дедушка закончил строить дом в конце 60-х. Но откуда у сельской учительницы и машиниста резной сундук? Он выглядел так, словно появился на свете гораздо раньше, чем Кёнигсберг стал Калининградом. А это никак не вяжется с историей нашей семьи.

– Рита, ты здесь? – взбудораженная подруга выжидающе смотрела на сундук, а Саша застенчиво выглядывал из-за плеча.

Деваться некуда: я склонилась над сундуком и начала аккуратно вытаскивать содержимое – свёртки из грубой, расползающейся материи. Ткань сложили особенным образом, соорудив что-то вроде кармана.

– Разверни его, – прошептала Полина, подсев ещё ближе. Я повертела свёрток в руках, нашла отходящий срез и потянула. На свет показался кусочек белого кружева на чёрной подложке. Я извлекла из льняного свёртка маленькое чёрное платье и белый кружевной фартук.

– Кажется, это школьная форма, – я тоже зачем-то перешла на шёпот.

– Да, раньше такое носили, – Поля, казалось, ничуть не удивилась находке. – Можно посмотреть?

Я передала сарафан подруге и принялась разворачивать второй свёрток. В нём хранилось нежно-розовое ситцевое платье с отложным воротничком и несколько детских комбинезонов – коричневый, горчично-жёлтый и ярко-красный. На каждой вещи была вышита буква «Н», украшенная замысловатым цветочным узором. На толстой и довольно грубой ткани нежно-голубые шёлковые нити выглядели странно – как вензеля на чугунной сковороде.

– Как красиво! Может, это вещи твоей мамы? – заговорив о матери, Поля осеклась. – Или тёти Веры. А что значит «Н»?

– Бабушку звали Настей, – я отвечала подруге с улыбкой, но чувствовала себя неуютно, как будто вторгаюсь в чью-то личную жизнь. Но любопытство было сильнее вежливости.

– О Господи, – прошептала я, развернув третий свёрток. Поля тут же отложила розовый ситец и замерла в немом восторге. В моих руках переливался небесно-голубой шёлк. Лучи солнца отражались от гладкой ткани, рождая блики. Рукава и подол платья украшала тончайшей работы вышивка. Мне тут же захотелось снять перчатки и провести пальцем по вышитому серебру.

– Рита, это ведь настоящее сокровище! Именно то, что мы искали! – Полина гладила струящуюся ткань и трепетала от восторга.

– Это явно не советская вещица. Неужели дореволюционная? – даже мужчина, совершенно далёкий от старинных туалетов, был заинтересован.

Платье выглядело непропорциональным – лиф казался крохотным по сравнению с длинной юбкой. Мы расстелили на полу чистую простынь и разложили сокровище.

– Два метра, не меньше. На кого же его шили? – спросила Поля, старательно разглаживая складки юбки.

– Похоже, это шлейф, а талия сильно завышена, – я обнаружила несколько дыр и тёмные пятна на лицевой стороне юбки. – Посмотри, оно испорчено.