Критика способности суждения

Чувство возвышенного есть, следовательно, чувство неудовольствия от несоответствия воображения в эстетической оценке величины оценке, производимой разумом, и одновременно пробуждаемое этим удовольствие от согласия именно этого суждения о несоответствии величайшей чувственной способности с идеями разума, поскольку стремление к ним все же является для нас законом. А именно, для нас закон (разума) и часть нашего назначения – считать все, что природа как объект чувств содержит для нас великого, малым в сравнении с идеями разума; и то, что пробуждает в нас чувство этой сверхчувственной определенности, согласуется с этим законом.

Теперь величайшее усилие воображения в представлении единства для оценки величины есть отношение к чему-то абсолютно великому, а следовательно, и к закону разума, признающему только его верховным мерилом величины. Поэтому внутреннее восприятие несоответствия всякого чувственного масштаба оценке разума есть согласие с его законами и неудовольствие, которое пробуждает в нас чувство нашей сверхчувственной определенности, согласно которому это несоответствие целесообразно, а значит, доставляет удовольствие – находить всякий масштаб чувственности несоответствующим идеям разума.

Душа чувствует себя взволнованной при представлении возвышенного в природе, тогда как в эстетическом суждении о прекрасном в ней она пребывает в спокойном созерцании. Это волнение (особенно вначале) можно сравнить с потрясением, то есть быстрой сменой отталкивания и притяжения одного и того же объекта. Чрезмерное для воображения (до которого оно доходит в восприятии созерцания) подобно бездне, в которой оно боится потерять себя; но для идеи разума о сверхчувственном оно не чрезмерно, а закономерно, и вызывает такое стремление воображения, которое в той же мере притягательно, в какой было отталкивающим для одной лишь чувственности. Однако само суждение остается при этом чисто эстетическим, поскольку, не имея в основе определенного понятия об объекте, оно представляет лишь субъективную игру душевных способностей (воображения и разума) как гармоничную именно через их контраст. Ибо подобно тому, как воображение и рассудок в суждении о прекрасном создают субъективную целесообразность душевных способностей через свое согласие, так воображение и разум здесь через свой конфликт порождают субъективную целесообразность душевных способностей: а именно чувство, что у нас есть чистый, самостоятельный разум, или способность оценки величин, превосходство которой нельзя сделать наглядным ничем иным, как недостаточностью той способности, которая сама в представлении величин (чувственных объектов) безгранична.

Измерение пространства (как восприятие) есть одновременно его описание, следовательно, объективное движение в воображении и прогресс; объединение множества в единство, не мысли, а созерцания, а значит, последовательно воспринятого в один момент, есть, напротив, регресс, который снимает временное условие в прогрессе воображения и делает одновременность наглядной. Это, таким образом, (поскольку временная последовательность есть условие внутреннего чувства и созерцания) субъективное движение воображения, которым оно насилует внутреннее чувство, и это должно быть тем заметнее, чем больше количество, которое воображение объединяет в одно созерцание.

Стремление, таким образом, вместить меру величин в единое созерцание, для восприятия которого требуется заметное время, есть способ представления, который, рассматриваемый субъективно, нецелесообразен, но объективно необходим для оценки величины, а значит, целесообразен; при этом самое это насилие, которому подвергается субъект со стороны воображения, оценивается как целесообразное для всего определения души.

Качество чувства возвышенного состоит в том, что это чувство неудовольствия по поводу эстетической способности суждения о предмете, которое, однако, одновременно представляется как целесообразное; это возможно благодаря тому, что собственное бессилие обнаруживает сознание неограниченной способности того же субъекта, и душа может эстетически оценивать последнее только через первое.

В логической оценке величины невозможность достичь абсолютной тотальности через прогресс измерения вещей чувственного мира во времени и пространстве признавалась объективной, то есть невозможностью мыслить бесконечное как данное, а не просто субъективной, то есть неспособностью его охватить: потому что там вовсе не принимается во внимание степень объединения в созерцание как мера, а все сводится к числовому понятию. Но в эстетической оценке величины числовое понятие должно исчезнуть или измениться, и охват воображением единства меры (следовательно, без понятий о законе последовательного порождения понятий величин) единственно для нее целесообразен.

Если же величина почти достигает предела нашей способности объединения в одно созерцание, и воображение побуждается числовыми величинами (в отношении которых мы сознаем свою способность как безграничную) к эстетическому объединению в большую единицу, то мы чувствуем себя в душе эстетически ограниченными; однако неудовольствие все же представляется как целесообразное ввиду необходимого расширения воображения для соответствия тому, что в нашей разумной способности безгранично, а именно идее абсолютной целостности. Именно благодаря этому эстетическое суждение само становится субъективно-целесообразным для разума как источника идей, то есть такого интеллектуального объединения, для которого все эстетическое мало; и объект воспринимается как возвышенный с удовольствием, которое возможно только через неудовольствие.

B. О динамически-возвышенном в природе.

§ 28. О природе как силе .

Сила – это способность преодолевать значительные препятствия. Та же самая сила называется властью, если она превосходит сопротивление того, что само обладает силой. Природа, рассматриваемая в эстетическом суждении как сила, не имеющая над нами власти, является динамически-возвышенной.

Если мы должны судить о природе как о динамически-возвышенной, она должна представляться нам внушающей страх (хотя не всякий предмет, вызывающий страх, в нашем эстетическом суждении считается возвышенным). В эстетической оценке (без понятия) превосходство над препятствиями может быть оценено только по величине сопротивления. Однако то, чему мы стремимся противостоять, есть зло, и если мы обнаруживаем, что наши способности недостаточны для этого, оно становится предметом страха. Следовательно, для эстетической способности суждения природа может считаться силой, а значит, динамически-возвышенной, лишь постольку, поскольку она рассматривается как предмет страха.

Однако можно считать предмет страшным, не испытывая перед ним страха, если мы судим о нём так, что представляем себе лишь случай, когда мы попытались бы ему противостоять, и тогда всякое сопротивление оказалось бы совершенно тщетным. Так, добродетельный человек боится Бога, но не испытывает перед Ним страха, потому что не считает для себя возможным желать сопротивляться Ему и Его заповедям. Но во всех случаях, которые он не считает абсолютно невозможными, он признаёт Его страшным.

Тот, кто испытывает страх, вообще не способен судить о возвышенном в природе, так же как и тот, кто находится под влиянием склонности и влечения, не может судить о прекрасном. Первый избегает взгляда на предмет, внушающий ему трепет, и невозможно испытывать удовольствие от ужаса, если он воспринимается всерьёз. Поэтому радость от прекращения страдания есть ликование. Однако это ликование, вызванное избавлением от опасности, сопровождается намерением больше никогда не подвергаться ей; более того, человек даже неохотно вспоминает о таком переживании, не говоря уже о том, чтобы самому искать подобных ситуаций.

Грозные, нависающие, словно угрожающие скалы, громовые тучи, клубящиеся в небе, сверкающие молниями и грохочущие, вулканы во всей их разрушительной силе, ураганы, оставляющие после себя опустошение, безграничный океан, вздымающийся в бурю, высокий водопад могучей реки и тому подобное – всё это делает нашу способность сопротивляться ничтожно малой в сравнении с их мощью. Однако их вид становится тем привлекательнее, чем он страшнее, если только мы находимся в безопасности; и мы охотно называем эти предметы возвышенными, потому что они возвышают силу души над её обычной мерой и открывают в нас способность сопротивляться совершенно иного рода, которая придаёт нам мужество сравнивать себя с кажущимся всемогуществом природы.

Ибо, подобно тому как, с одной стороны, мы осознаём свою ограниченность, находя в необъятности природы и недостаточности наших сил меру, соответствующую эстетической оценке её величия, но, с другой стороны, в нашем разуме обнаруживаем иной, нечувственный масштаб, который подчиняет себе саму эту бесконечность как единое целое, так что всё в природе оказывается малым, и тем самым находим в своей душе превосходство над природой даже в её необъятности, – так и непреодолимость её силы, рассматривая нас как природных существ, заставляет нас осознавать нашу физическую немощь, но в то же время открывает способность судить о себе как независимых от неё и превосходящих её, на чём основывается самосохранение совершенно иного рода, чем то, которое может быть подвергнуто опасности природой вне нас, – так что человечность в нашей личности остаётся не униженной, даже если человек должен подчиниться этой силе. Таким образом, в нашем эстетическом суждении природа считается возвышенной не потому, что она внушает страх, а потому, что пробуждает в нас силу (которая не есть природа), чтобы считать малым то, о чём мы заботимся (блага, здоровье и жизнь), и, несмотря на это, не считать её силу (которой мы в отношении этих вещей, безусловно, подчинены) такой властью, перед которой мы должны склониться, если дело касается наших высших принципов и их утверждения или отвержения. Следовательно, природа здесь называется возвышенной лишь потому, что возвышает силу воображения до изображения тех случаев, когда душа может почувствовать собственную возвышенность своего назначения над природой.

Эта самооценка ничего не теряет от того, что мы должны чувствовать себя в безопасности, чтобы испытывать это воодушевляющее удовольствие; следовательно, хотя опасность и не является реальной, возвышенность наших духовных способностей также может казаться не вполне серьёзной. Ибо удовольствие здесь относится лишь к обнаружению в таком случае назначения наших способностей, как они заложены в нашей природе; между тем их развитие и применение остаётся нашим долгом и задачей. И в этом есть истина, как бы ни осознавал человек свою нынешнюю действительную немощь, если он доведёт свои размышления до этого.

Этот принцип может показаться слишком надуманным и умозрительным, а потому чрезмерным для эстетического суждения; однако наблюдение за человеком доказывает обратное и то, что он может лежать в основе самых обыденных суждений, даже если не всегда осознаётся. Ибо что вызывает наибольшее восхищение даже у дикаря? Человек, который не пугается, не испытывает страха, не избегает опасности и при этом действует решительно и хладнокровно. Даже в самом цивилизованном состоянии сохраняется это особое уважение к воину, с той лишь разницей, что от него также требуют проявления добродетелей мирного времени – кротости, сострадания и даже должной заботы о собственной личности, потому что именно в этом проявляется непоколебимость его духа перед лицом опасности. Поэтому, сколько бы ни спорили о превосходстве уважения, которое заслуживает государственный деятель в сравнении с полководцем, эстетическое суждение отдаёт предпочтение последнему. Даже война, если она ведётся с порядком и уважением к гражданским правам, имеет в себе нечто возвышенное и делает образ мыслей народа, ведущего её таким образом, тем более возвышенным, чем большим опасностям он подвергался и чем мужественнее умел противостоять им; тогда как долгий мир обычно способствует господству чисто торгового духа, а вместе с ним – низкого своекорыстия, трусости и изнеженности, унижая образ мыслей народа.

Против этого объяснения понятия возвышенного, поскольку оно приписывается силе, может возразить то, что мы обычно представляем Бога в грозе, буре, землетрясении и тому подобном как являющегося во гневе, но в то же время и в Его возвышенности, тогда как мысль о превосходстве нашего духа над действиями и даже, казалось бы, над намерениями такой силы была бы одновременно безумием и кощунством. Здесь душевное состояние, подобающее явлению такого предмета, кажется не чувством возвышенности нашей собственной природы, а, напротив, покорностью, подавленностью и ощущением полной немощи, что обычно связывается с идеей подобных природных явлений. В религии вообще коленопреклонение, молитва с опущенной головой, сокрушённые, трепетные жесты и голос кажутся единственно подобающим поведением в присутствии Божества, что и принято у большинства народов. Однако это душевное состояние далеко не обязательно связано с идеей возвышенности религии и её предмета как таковых. Человек, который действительно боится, имея для этого внутренние причины, осознавая, что своей порочной волей противостоит силе, чья воля непреодолима и в то же время справедлива, находится вовсе не в том настроении, чтобы восхищаться божественным величием, для чего требуется спокойное созерцание и совершенно свободное суждение. Лишь тогда, когда он сознаёт свою искреннюю богоугодную настроенность, эти проявления силы служат пробуждению в нём идеи возвышенности этого Существа, поскольку он признаёт в себе возвышенность духа, согласную с Его волей, и тем возвышается над страхом перед такими действиями природы, которые он не считает проявлениями Его гнева. Даже смирение как беспощадная оценка своих недостатков, которые при сознании добрых намерений легко могли бы быть оправданы слабостью человеческой природы, есть возвышенное душевное состояние – добровольное подчинение боли самоупреков, чтобы постепенно искоренить их причину. Только таким образом религия внутренне отличается от суеверия, которое основывается в душе не на благоговении перед возвышенным, а на страхе и трепете перед всемогущим существом, чьей воле устрашённый человек подчиняется, не считая её, однако, достойной высокого уважения, отчего, конечно, может возникнуть лишь угодливость и подобострастие вместо религии доброй жизни.