Письмо из аппаратной

– Что ты хотел мне сказать? – начал он, пытаясь скрыть волнение. Немного помолчав, Каруззо ответил:

– Ничего. Это же ты меня разбудил, – он почти зевнул.

Пронин остолбенело уставился на Каруззо, даже в темноте это было заметно. Возникла неловкая пауза, которую нарушил Витя:

– Зачем ты вышел из казармы?

– Ты же сам кивнул в сторону выхода, – еще более поражаясь, выпалил Филипп, не замечая, как повышает голос.

– Тише-тише, – Каруззо отвел его поглубже в тень деревьев. – Я тебе кивнул в сторону санузлов, гений. Кто ж знал, что тебя понесет на улицу.

– Зачем тогда ты… – Филипп не успел закончить, Каруззо перебил его:

– Сперва я скажу тебе, как мы сделаем. Времени у нас мало. Кручинский уже вернулся. Остался только Самойлов. Этот очень медлительный, придет без десяти. Это наш единственный способ попасть обратно в казарму. Иначе придется лезть вон туда в окно, – и он указал наверх на окно, где горел свет. – Теперь я тебя слушаю.

Пронин немного помолчал, затем сказал:

– Почему ты не спал?

– Читал, – просто ответил Каруззо. – Ты ведь хотел поговорить о письме, не тяни.

– Не ври мне! Как ты мог читать в темноте? – взорвался Филипп.

– Успокойся, солдат, – осторожно оглядываясь, ответил Каруззо. – Очень просто. Моя кровать стоит у прохода, туда падает свет из коридора.

Пронину нечего было ответить. Он помолчал, затем сказал:

– Да, я хотел поговорить о письме. Оно от девушки.

– Я знаю, – тут же парировал Каруззо.

– Господи, откуда? – недоумевал Филипп.

– У тебя на лице это написано, Ромео.

– Понимаешь, я не знаю… Я не могу разобраться в своих чувствах, – Филипп запинался. – Мне кажется, она не понимает… Мне вроде и нравится, что она написала. Скажу честно, я ждал этого письма. Но мы даже не были с ней вместе… ну, понимаешь… Это все ни к чему не приведет, ее чувства ненастоящие, это ей так только кажется, она меня не дождется…

Каруззо не дал Филиппу закончить:

– Что ты хочешь от меня?

– Скажи, прав я или нет?

– Послушай, друг. Армия – не место для любовных интриг. Ты на гражданке, по-видимому, влюбил в себя какую-то девочку. Хочешь мое мнение? Лучшее, что ты можешь сделать, – не отвечать ничего на это письмо. Не отвечать на следующее, и вообще, постараться сделать так, чтобы она тебя забыла. Иначе, помяни мое слово, это тебе аукнется.

– Почему? Чем мне это аукнется?!

– Увидишь, – загадочно произнес Каруззо. – Просто сделай так, как я говорю, – добавил он. – Вон идет Самойлов, пошли, – и Каруззо направился к углу казармы.

Но Пронин взял его за руку, когда Самойлов уже пропал из виду:

– Погоди! Но если я не знаю, люблю я ее или нет?..

– Это значит, что не любишь. И не знаешь, что такое любовь, – одернул его Каруззо. – Теперь нам придется лезть в окно, герой-любовник.

Следующие несколько дней Пронин провел в раздумьях. Он думал на пробежке и в столовой, в наряде и на построении. Сердце его томилось. «Написать или не написать? Что вообще знает этот Каруззо? Много мнит о себе, делает вид, что он философ, эдакий мудрец, познавший жизнь, тьфу… Но что если Каруззо прав… и не стоит писать ей? Может, посоветоваться с Алексеем на этот счет? Да нет, Алексей в этих делах несведущ, опять будет нести какую-нибудь чушь, как шут. А все ж это лучше, чем одному». И Пронин решил вечером улучить момент и поговорить с Алексеем, которого переместили на место демобилизованного детины, что жаловался матери о тяготах армейской службы. «Добился-таки своего. Слабый человек».

Пронин рассуждал так: если он напишет, ничего плохого не случится. Он же ничего не обещает. К тому же это он в положении своего рода жертвы. Всегда можно оправдаться тем, что суровая армейская жизнь накладывает свой отпечаток. Даже если что-то пойдет не так, это виноват не настоящий он, а тот он, которым его сделали обстоятельства и тяжелые армейские испытания.

И в то же время его не покидали мысли о том, что он обманывает. Обманывает ее и сам себя. Ведь никакого будущего он с ней на самом деле не видит. Просто так одиноко, так хочется, чтобы кто-то тебя любил, писал тебе письма, переживал за тебя, интересовался, как у тебя дела. «Как ты там? Держишься?» – вспомнилось ему.

И вдруг Пронину стало противно от самого себя, от дурных мыслей, от того, что идет на поводу у эмоций. А ведь он действительно морочит голову маленькой девочке. Зачем это ему?

Он вспомнил, как в детстве читал книжки про героев Великой Отечественной. Там было место подвигу. Там были настоящие причины переживать и дружить, любить и не расставаться. Не то что сегодня. «Почему мы стали такими? Почему мы выдумываем себе причины переживать? Неужели нам так скучно сегодня живется? Как мы пришли к этому?»

И его захлестнула невыразимая печаль, которая поразила до глубины души. Ему хотелось, чтобы в его жизни произошло что-то существенное. Что-то, что заставило бы его и его окружение – вообще всех людей – по настоящему переживать. Это бы дало импульс переосмыслить текущие ценности, по иному смотреть на происходящее, ценить, искренне ценить каждое мгновение, каждый глоток воды, каждый взгляд.

«Вот бы все они оказались в армии», – подумал Пронин. Но это было невозможно, и он отчетливо осознавал, что так это все и продолжится. И что он один не в силах заставить всех остальных людей ценить мир так, как ценит его он. И люди там, за периметром, на гражданке, никогда не поймут его, Пронина, с его странными мыслями, с амбициями изменить мир. Нет, они продолжат жить так, как живут, погрязнут в своих гаджетах и телевизорах и никогда не поймут истинной ценности этого мира. И он, Пронин, вынужден будет мимикрировать под остальных, жить в этом мире, имея возможность лишь в редкие моменты с редким человеком обсудить то, что чувствует. И от этих мыслей Пронин почувствовал уныние и бессилие.

– Это шрам, – раздался чей-то голос.

Пронин не сразу сумел отвлечься от своих раздумий. Это был Чутов:

– Шрам, про который ты спрашивал. Он идет от плеча в сторону груди. Он у меня с детства, – Чутов оттянул левую лямку майки, и наружу показался жуткий широкий шрам, возможные причины возникновения которого ужасали.

Пронин ненароком задумался, как это он не замечал этого шрама раньше? Неужели Чутов так тщательно его скрывал? Но в первые недели учебки кругом творилась невероятная суматоха: умывались группами по тридцать секунд, там только успей ополоснуться и зубы кое-как почистить. В баню они тогда не ходили. Потом Пронин попал в изолятор.

Немного помолчав, Алексей продолжил:

– А знаешь, я ведь был в тюрьме. Не отбывал срок, конечно. Работал там. Не хотел вам рассказывать. Вернее, не хочу, чтобы об этом узнал этот Каруззо. Отец в детстве бил меня ремнем. Бил, что называется, не на жизнь, а насмерть. И однажды пряжка оставила этот дикий шрам. Я к нему привык, конечно. Но мне об этом тяжело рассказывать, знаешь… я стыжусь своего отца.

Пронин слушал его в изумлении, не перебивая.

– Я понимаю, почему отец стал таким. Работать с уголовниками – это, знаешь… Я ведь и сам с ними работал. Так что я скажу тебе, брат, что тюрьма – дело страшное…

Повисла глубокая пауза. На какое-то мгновение Пронин отвлекся от своих мыслей. История, которую рассказал Алексей, никак не вязалась с добротой и радушием приятеля. И Филиппу стало даже как-то неловко: Алексей пережил такое, а он будет спрашивать его совет, отвечать или не отвечать на письмо… Глупо. По-детски.

Но прошло еще несколько дней. История Алексея подзабылась за суетой армейских будней. И в одну из суббот, вечером Филипп сел за письмо. Буквы выходили у него некрасивыми, он писал, потом разрывал листы на мелкие кусочки, у него не выходило. Но Пронин все же отправил письмо.

Тем временем дело шло к присяге. После присяги всех должны были распределить кого куда, в разные воинские части, раскиданные по разным уголкам страны. Но никто об этом не рассуждал. Во-первых, просто не было времени. Во-вторых, это было бессмысленно – все равно пошлют туда, куда пошлют, повлиять на это было никак нельзя. В-третьих, все обсуждали присягу, ждали приезда родных и друзей. Три месяца – все-таки срок, четверть службы. Только Каруззо оставался философски молчалив и по-прежнему ходил с видом человека бывалого.

После завершения теоретической подготовки началась практическая. Днем роту водили на занятия в старый амбар, где были оборудованы специальные места для сращивания кабелей. Работали в парах. Задача и вводные были несложными: произошел разрыв кабеля, связь прервана, кабель надо срастить и таким образом восстановить связь.

Пронину выпало работать в паре с Самойловым, они обычно завершали где-то в хвосте. Самойлов вообще-то мог бы сращивать кабель еще дольше, наверное, бесконечное количество времени, к примеру, разогревая канифоль и постепенно напрочь забывая, зачем он это делает, если бы Пронин постоянно не повышал на него голос, так сказать, возвращая его в реальность.

Позади них в одиночку работал Каруззо. Он работал один, так как ему постоянно не доставалось пары. Но, скорее всего, он сам делал так, чтобы пары ему не досталось, да и никто не горел желанием с ним работать.

Каруззо умело орудовал инструментом, все у него было четко и слаженно, к середине занятия он уже заканчивал монтаж муфты, когда Пронин примерно в десятый раз закатывал глаза, глядя на Самойлова, который стоял и хлопал глазами с лицом человека, искренне не понимающего, чего от него хотят и почему им кто-то недоволен, ведь он четко следовал инструкции.

В один из таких моментов к их рабочему месту подошел младший сержант Афанасов. Афанасов был истинным надзирателем. Он постоянно на кого-то кричал, пытаясь внушить страх, и это зачастую работало.

Как-то Пронин ходил под началом Афанасова в наряд по клубу, там у них состоялся откровенный разговор, и после этого отношения их стали понемногу налаживаться. Афанасову оставалось служить дней двадцать. Ночью в наряде он рассказывал про свою жизнь на гражданке и про свои планы на будущее. И Пронин понял тогда, что Афанасов – тоже человек. Но в роте он все равно не выходил из своего образа свирепого вояки, перед которым солдаты должны трепетать.

– Самойлов! Самойлов! Ну что мы будем с тобой делать, когда прозвучит в роте сообщение: «Разрыв резервного кабеля», – если ты уже в сотый раз на занятии даже не можешь ровно муфту держать? Подводишь ты своих товарищей, Самойлов. – На Самойлова всерьез невозможно было злиться. Это было бесполезно.

– Товарищ младший сержант, – раздалось откуда-то из-за спины Пронина. – А вы сами ездили кабель сращивать?

Все стихло. Самойлов продолжал хлопать глазами, Пронин молчал. Младший сержант слегка покраснел.

– Рядовой Каруззо! – раздался его голос, набирающий высоту. – Вам плохо работается?! Я вам сейчас устрою сладкую жизнь!

– Нет, просто интересно. Вы же учите Самойлова, а вы сами умеете сращивать кабель? – Каруззо, казалось, подписал себе этими словами приговор.

– Каруззо! Солдат! – орал младший сержант, – Пятьдесят отжиманий!

Каруззо стоял невозмутимо. Воздух раскалился, в амбаре повисла гробовая тишина.

– Каруззо! Я к тебе обращаюсь! Упал-отжался! Сто отжиманий от пола, сейчас же! Это приказ! – надрывался младший сержант.

– Нет, – спокойно ответил Каруззо.

– Что?! – обомлел Афанасов. Лицо его налилось кровью.

– Нет, – повторил Каруззо.

– Что означает «нет»?! Это приказ, солдат! Исполнять!

– Я не понимаю, почему я должен отжиматься, – Каруззо стоял на своем.

Пытался ли он довести Афанасова до рукоприкладства, просто издевался над ним или хотел проверить его на прочность, было неважно. Каруззо создал необычайный прецедент неподчинения. Все понимали, что кончится это плохо. Никто не хотел бы оказаться на месте Каруззо. Он сделал то, на что не был способен никто, но каждый в душе об этом мечтал: сказать «нет» младшему сержанту, ослушаться его дурацкого приказа, проявить волю.

Задыхаясь от гнева, младший сержант прошипел:

– Я буду… Я буду докладывать капитану: Каруззо отказался выполнять приказ командира! Я тебе устрою, Каруззо, ты у меня попляшешь! Никаких тебе увольнительных не будет! Родня твоя приедет, а тебя за пределы части не выпустят! Это строжайший выговор с занесением в личное дело! – с этими словами младший сержант вышел из амбара. Он чувствовал, что внимание всех солдат невольно приковано к нему, хотя никто этого и не показывал, боясь попасть под горячую руку. В амбаре находиться он больше не мог.

На присягу Каруззо действительно не выпустили за пределы части и вынесли выговор с занесением в личное дело. Но все как-то невольно восхищались его поступком. Каруззо заслужил себе уважение в коллективе, но и только. Себе он сделал только хуже: теперь на все самые сложные задания направляли его вместе с другими провинившимися. Уборка мусорного контейнера – Каруззо. Сделать что-то после отбоя – поднимали именно Каруззо. В наряд на КПП, куда уже могли заступать более молодые призывники, шел Каруззо.

В один из последних дней вечерняя поверка почему-то долго не начиналась. Командир отделения перекидывался фразами с солдатами, все стояли какие-то радостные и довольные.

Алексей, прищуриваясь и с самодовольным лицом, шепнул на ухо Филиппу:

– А я знаю, кого с кем отправят, брат.

– Шутишь?

– Ей богу, знаю. Успел подсмотреть, составляли списки. Мы с тобой пойдем по службе вместе, брат, так уж судьба распорядилась.

– А Витя? – невольно вырвалось у Филиппа.

– Какой Витя? Каруззо, что ли? – Чутов ненадолго задумался, потом неуверенно ответил: – Не помню. Кажется, тоже с нами. – И еще немного помолчав, добавил: – Да, точно с нами. Вспомнил.

Вид у Алексея был обиженный, а скрыть этого у него не получалось. Филипп понял, что не стоило так прямо спрашивать, и виновато произнес:

– Ну ладно, что ты?..

– Да ничего, – оборвал Алексей со вздувающимися ноздрями. – Я ему про Фому, он мне про Ивана…

Началась поверка. В конце поверки было классическое распределение в наряды на следующий день.

– Наряд по парку – назначается Кручинский! – доносились крики сержанта.

Алексей с Филиппом едва слышно переговаривались.

– На днях объявят списки – вот увидишь, узнаем, куда поедем, – говорил Алексей.

– А ты уверен, что мы-то с тобой в одном списке? – поддерживал разговор Филипп.

– Верно говорю. Своими глазами видел.

– Наряд по парку – заступает Самойлов!

«Опять Кручинский и Самойлов, – подумал про себя Пронин. – Прямо как в тот вечер с Витей».

– Наряд на КПП – идет… В наряд на КПП идут… Так, здесь у нас пусто…

Филипп не обращал внимание на объявление нарядных, он был погружен в свои мысли. «Интересно, куда же нас зашлют. Хорошо хоть Алексей и Витя со мной в одном списке. Да, это хорошо».

– Дневальный, почему у нас пусто в наряде на КПП?! Так, ладно-понятно… – бормотал сержант. – Кто хочет идти завтра в наряд на КПП? Ха-ха! Понимаю, вопрос щепетильный! – взгляд его бродил по рядам.

И тут вдруг Пронин понял, что сейчас снова вызовут Каруззо. Каруззо стоял с пустым взглядом, стараясь не уснуть, он валился с ног от усталости. Пронину стало жаль его.

– Я пойду! – неожиданно выкрикнул Пронин.

– Ага, рядовой Пронин, отлично! Молодец, солдат! Итак, бойцы, нужен еще один человек!

– Я! – выкрикнул следом Чутов и осторожно подмигнул Пронину.

Тот радостно улыбнулся.

– Чутов? Прекрасно! Итак, Пронин и Чутов… – не успел договорить сержант.

В это время дверь казармы распахнулась, и откуда-то вернулся Афанасов. Он был в приподнятом расположении духа в связи со своей скорой отправкой домой. Афанасов подошел и начал совещаться о чем-то с другим сержантом.

– Рота, разойдись! – прозвучала команда.

Рота начала расходиться по расположению и готовиться к отбою.

Когда Пронин шел на умывание, сержант подозвал его к себе:

– Пронин!

– Я! – отозвался Филипп.

– Завтра на КПП заступаешь с Каруззо.

Сержант развернулся и направился в дальний конец казармы. А Пронин так и остался стоять на месте. «Да, Каруззо, извини, брат, не вышло мне дать тебе поспать».

Ночь и весь следующий день Филипп думал о том, как он подбодрит Каруззо, дав ему силы дотерпеть эти последние дни перед отправкой в войска. Как скажет ему, что Алексей добыл информацию, и они в одном списке. Курс молодого бойца окончен, учебка пройдена. Осталось совсем чуть-чуть, впереди новая жизнь. Позади останется история с Афанасовым, все эти сержанты с их приказами и прочее. Свобода!

Уже вступала в свои полноценные права осень, стояли первые дни октября. Наконец поутихли между солдатами разговоры о прошедшем чемпионате мира. В тот день подул холодный ветер с резкими порывами, и отчетливо почувствовалась смена времен года. Небо было затянуто серыми тучами, из-за которых солнце ни разу не показалось за целый день, как это часто бывает в осеннюю пору. Что-то тревожное ощущалось в этих холодных порывах ветра и в этой природной угрюмости. Разговоры между солдатами вопреки обыкновению были сухи и коротки. Воинская часть подобно четко отлаженному часовому механизму продолжала свой мерный ход. Все следовало строго установленному распорядку, каждый был занят выполнением какой-то задачи. Все это происходило в большинстве случаев молчаливо, за исключением редко выкрикиваемых коротких команд.

Какие-то солдаты у здания столовой были заняты разборкой старого деревянного сарая. Они выносили из сарая доски и брус и аккуратно складывали их здесь же, неподалеку, ровными рядами по-армейски: ряд вдоль, ряд поперек. Старший отряда мерно прохаживался рядом с суровым лицом, плотно сомкнув губы и закинув руки за спину. Он делал несколько шагов в одну сторону, затем разворачивался и так же мерно отшагивал точно такое же количество шагов в обратном направлении.

– Эй! Челове-е-ек! – внезапно протянул он, когда Филипп уже отдалялся от здания столовой, направляясь в сторону КПП. – Есть закурить?

Филипп вернулся и протянул старшему сигарету.

– Пойдем покурим за столовой. Есть у тебя пять минут?

Пять минут у Филиппа, пожалуй, было, и они вместе обогнули угол столовой и остановились на короткой асфальтированной площадке метра два в длину и столько же в ширину. Асфальт был старым и потрескавшимся от времени, из разломов торчали пробивавшиеся кучки густой травы.

Они долго курили молча, затем старший нарушил молчание:

– Темнеет. Будет дождь, а? Как думаешь?

Филипп ничего не ответил, а только посмотрел на часы, давая понять, что ему пора идти. Напоследок старший, туша ногой окурок, бросил вслед уходящему Филиппу:

– Начальство меняется, слышал?

Филипп уходил, не оборачиваясь, ему было все равно.

– Что-то будет… – уже тише долетали до него издалека слова.

От столовой до КПП было всего каких-нибудь три минуты ходу. Филипп шел медленно. На плацу маршировали несколько рот, каждая пела свою песню. Эти песни и шум шагов сливались воедино в какой-то гул, как будто его издавало одно большое живое существо. Филиппу встретилась пара офицеров, оба раза он выверенным точным жестом отдал воинское приветствие.

В штабе зажгли свет, и, проходя мимо, Филипп слышал долетающие до него обрывки фраз. В этот момент к штабу подъехала машина, и разобрать слова было невозможно. Филипп не придал этому значения и направился дальше. Подойдя к КПП, он вдруг обнаружил, что уже совсем темно.

Пару часов шла оживленная работа на КПП, офицеры покидали территорию части. Наконец, все начало постепенно стихать. Еще через полчаса часть окончательно уснула. Дежурный офицер наказал будить его в случае крайней необходимости и улегся спать. Тогда Пронин с Каруззо вышли вдвоем на улицу.

Ночь была холодная. Ветер то затихал, то поднимался снова, образуя небольшие вихри из осенних листьев. Стояла тишина. Никаких посторонних звуков не было слышно. Все спало.

Каруззо с потухшими, казалось, глазами курил, устремив взгляд куда-то вдаль, в темноту, окутавшую дворы и притаившуюся между спящими домами городка. Он медленно вдыхал и выдыхал дым. Лицо его выражало какую-то усталость, равнодушие и при этом как будто все еще толику надменности.

Филипп молчал. Ему было жаль видеть Каруззо в таком состоянии. Ведь такой сильный человек, как представлялось Филиппу, с прочным внутренним стержнем… Зачем он навлек эту беду на себя? И до сих пор он не может до конца смириться с происходящим. Об этом говорят его глаза – они словно смеются над всем этим. Вот как он смотрит в лицо опасности, в лицо своему настоящему и будущему. Но это глупо. И все-таки жаль его…

– Витя, – тихо сказал Филипп, – о чем ты думаешь?

Контрольно-пропускной пункт – врата из расположения части во внешний мир. Куда-то туда, во внешний мир, не отрываясь, смотрел Каруззо, как будто пытаясь высмотреть в темноте что-то давно забытое, потерянное. В этой темноте была тревожность, которая поднималась с порывами ветра, а затем снова утихала на какое-то время. Но чувство тревоги оставалось.

– Витя… – повторил Филипп, не дождавшись ответа.

– Я думаю о том, кто живет в этих домах. И почему в окнах не горит свет, – ровным спокойным голосом ответил Каруззо.

Филиппу вдруг показалось, что это был другой человек. Никакой усталости не было слышно в этом голосе. Никакого смирения с судьбой, никакие нотки не выдавали в нем обеспокоенности, даже ни капли колебаний.

Но как же так? А этот взгляд? Неужели показалось? Насколько хорошо надо владеть собой, чтобы в таком состоянии, практически без сна, снова ночью в наряде сохранять спокойствие и… равнодушие? Кем был этот человек, который ничего не рассказывал о себе, но знал так много о других? Знал даже не потому, что ему рассказывали, а словно читал в душе каждого с первого взгляда. Через что он прошел до службы?

– Леша сказал, что мы трое в одном списке. Вместе поедем в войска, – произнес Филипп, но еще минуту назад ему казалось, что эти слова заставят Каруззо обрадоваться, принесут ему хоть небольшое облегчение. Каруззо было все равно.

– Леша сказал? – он выпустил дым. – Леша много говорит, да мало думает.

– Он не просил твоих оценок. Послушай, Витя, зачем ты все это устроил, тогда в амбаре? Бесспорно, ты хорош, тебя все уважают, хотя в конечном счете здесь каждый сам за себя. Ты себе врагов только нажил – за пределы части не пускают, родных краем глаза увидел, и то слава богу, – Филипп помолчал, потом добавил: – Хорошо, что скоро ты с нами уедешь отсюда. Все будет по-другому. По-человечески.

– Я расскажу тебе одну притчу, – Каруззо зевнул и потянулся. – Давным-давно один монах взял с собой ученика в поход. Поход был трудным, они долго странствовали, добывая на пропитание лишь молитвами и подаяниями граждан, кто жалел их и бросал им монеты. Вдобавок ко всем лишениям учитель и ученик дали обет не прикасаться к женщинам десять лет. Так шли годы, и однажды в жаркий день монах с учеником переходили по узкому веревочному мосту широкую реку. Неожиданно женщина, шедшая впереди них, оступилась, упала в реку и стала тонуть. Монах, не раздумывая, кинулся в воду. Он спас женщину и вытащил ее на берег. После этого они долго шли молча. Наконец ученик не выдержал и спросил монаха: «Учитель! Как же так?! Она тонула, но ведь мы дали обет ни при каких обстоятельствах не прикасаться к женщинам в течение десяти лет! Вы нарушили обет!» Монах ответил юноше: «Я давно уже отпустил эту женщину. А ты до сих пор несешь ее», – и, помолчав, Каруззо добавил: – Неважно, что я сделал, у меня были на то причины. Тот сержант давно напрашивался и получил по заслугам.

Филипп смотрел на Каруззо с восхищением. Тот продолжал:

– Ты думаешь, мне сложно ходить в эти наряды? Что они мне сделают? Ну не дают они мне спать, но все равно же сплю. А больше ничего они мне сделать не могут, – Каруззо чиркнул спичкой и поднес ее сначала Филиппу, потом себе. Закурили еще по одной. – Скажи мне лучше, ответил ты на то письмо?

– Ответил. И не только ответил, а завязалась целая переписка.

– Да? – Каруззо удивленно поднял брови и перевел взгляд на Филиппа.

Филипп вытащил из-за пазухи пачку писем и протянул Каруззо.

– Ого, да у тебя тут целый роман!

– Почти. И я хотел тебя попросить прочесть эти письма и высказать свое мнение.

– Во-первых, мой совет был – не отвечать и забыть, но вижу, ты предпочел поступить по-своему и продолжить играть с этой бедной девушкой. Теперь ты вновь просишь моего совета. Во-вторых, ты настолько мне доверяешь, что готов отдать личные письма?

– Я тебе отдаю их не навсегда, а на время. Это во-первых. А во-вторых, письма обезличены… и даже если они попадут в третьи руки, то мало ли на свете Филиппов… Из наших никто не стащит, мы и так все знаем истории друг друга. Наконец, в-третьих, я поступил с ней очень корректно.

– Корректно? Ты считаешь, что она, переписываясь с тобой, о тебе забудет? – губы Каруззо тронула едва заметная улыбка.