Письмо из аппаратной

Андрей Калашников

Письмо из аппаратной

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Стояла жаркая летняя ночь. Еще видны были на краю небосвода отблески закатившегося за горизонт солнца. Лес дышал приятной прохладой. Пронин смотрел вдаль, через поле, на видневшиеся крыши домов деревни и разглядывал дым, поднимающийся из труб соседских бань, скорее угадывая его очертания.

Было уже за полночь, и такие мгновения в сельской глуши всегда навевали на Филиппа какое-то спокойствие, какое-то особенное умиротворение, которое трудно уловимо в городе. Наверное, это происходило отчасти потому, что все детство он провел здесь, в этой деревне. А еще потому, что на природе вообще тихо. Нет этих бесконечно снующих машин, все время куда-то торопящихся прохожих. А может быть, просто потому, что какая-то внутренняя его составляющая жаждала этого спокойствия и выбрала для себя это место в качестве как нельзя лучше подходящего для подобных размышлений.

Филипп медленно вдыхал запахи леса и летней ночи, а в голове у него проносились обрывки мыслей и воспоминаний. Вот он старательно учится держать равновесие, катаясь на велосипеде. Разгоняется все быстрее, ни разу не задумываясь о возможности упасть. Вот рыбачит с друзьями в маленьком пруду возле дома. А вот старая могучая липа, еще молодая и полная жизни. После удара молнии она раскололась на две половины и больше уже не цветет таким ярким насыщенным цветом, как раньше. Что-то изменилось в этой липе, листья ее поредели.

И была в этом словно какая-то невыносимая тоска, и Пронину хотелось, чтобы ему стало вдруг невыносимо грустно, оттого что все в жизни меняется и стареет, как это бывает в старых книгах и фильмах. Хотелось, но не стало. Потому что душа его была необычайно молода и полна энергии. А молодость никогда не знает настоящей печали.

Пронину было двадцать три года. Только что он окончил Университет Лобачевского, чем очень гордился, и надо было идти служить. «Но это всего лишь год, это недолго», – пытался убеждать себя Пронин и так говорил всем. На деле он совершенно не представлял себе, чем для него это обернется. В глубине души целый год казался ему чем-то невозможно долгим. Он отдавал себе отчет, что с современным ритмом жизни за это время в мире могут произойти колоссальные изменения. Ему казалось, что он вернется совсем отставшим от жизни, что его сверстники будут знать много больше его, что появятся новые, доселе невиданные достижения в сфере науки и техники и что он не будет знать, как теперь правильно вести себя в обществе. Всего этого опасался Пронин, сильно забегая вперед.

Чтобы не поддаваться опасениям и разным дурным мыслям, он рывком скинул мотоцикл с подножек, завел его и помчался по ровной полевой дороге, прорезая тишину ночного воздуха. Это был прощальный вечер, и уже нельзя было ничего изменить, и не было смысла обо всем этом задумываться. Нужно было готовиться к чему-то новому и неизвестному.

До города было километров тридцать, и все эти тридцать километров Пронин провел наедине с собой. Мотор ревел, как в тумане проносились мимо фары встречных автомобилей. На въезде в город Филипп обращал внимание на такой знакомый свет в окнах домов, а в воздухе пахло родиной. Маленькие улочки вблизи дома сильно занесло тополиным пухом. Филипп сбавил ход и ехал сквозь этот пух, как сквозь снег, только теплый и какой-то мягкий, пушистый.

В эту ночь Филипп на удивление легко и быстро уснул, как он засыпал всегда, даже несмотря на жизненные неурядицы и нервное напряжение. А рано утром взял собранную сумку, заехал попрощаться с отцом и двинулся в сторону призывного пункта.

В автобусе он почти не разглядывал попутчиков, мысли его были где-то далеко. Теперь ему вспоминались университетские годы, которые еще долго он будет перебирать в памяти, учеба, преподаватели, однокурсники и однокурсницы. Вспоминались длинные коридоры здания университета и большие лекционные залы. Что ждет его впереди?..

Молодой капитан, сидя за столом, бегло изучал личное дело Пронина, периодически бормоча себе под нос обрывки фраз: «Рост… сто семьдесят восемь сантиметров… вес… семьдесят три килограмма… год рождения… одна тысяча девятьсот девяносто первый».

– Где служить хочешь? – подняв глаза, задал вопрос капитан.

Пронин ненадолго задумался и спокойно ответил:

– Где Родина прикажет.

Затем еще долго он бродил по коридорам в ожидании сам не зная чего. Везде сновали коротко стриженые юноши, время от времени появлялись люди в погонах. Медкомиссия. Военная форма. Вещмешки. Наконец, уже затемно, Филиппа вместе с другими погрузили в грузовик и повезли на вокзал.

Только там Филипп узнал, что им предстояло ехать в Москву. Его и остальных ребят (их было всего человек десять-двенадцать) сопровождали старший лейтенант, старший сержант и сержант. Званий Филипп тогда различать еще не умел, этому он научился позже. Когда поезд тронулся, офицер сделал объявление и сообщил, что служить они будут в Ракетных войсках стратегического назначения.

Филипп внимательно вслушивался в слова старшего лейтенанта, но ничего особенного в них для себя не находил. Неожиданно один из будущих товарищей Филиппа воскликнул:

– А куда мы едем?!

– Много будешь знать – скоро состаришься, – ехидно улыбнулся старший сержант.

Товарища этого звали Алексей Чутов, но все впоследствии стали называть его Седым, потому что волосы у него были какого-то неестественно пепельного цвета. Алексей был простым парнем-работягой, широким в плечах, крепок, ростом чуть ниже Филиппа. Отец его служил майором в одной из местных тюрем. С детства Алексей насмотрелся на различных уголовников, но при этом сам остался добрейшим и радушным человеком. Образования как такового он не получил. Сразу после школы отец взял его к себе на подработку. С подобными людьми Пронин никогда не имел и не мог иметь ничего общего – они были совершенно из разных слоев общества. Но странным образом их свела судьба с самого начала армейской службы.

Не то чтобы Пронин был из богатой семьи. Он жил в обычном доме в Нижнем Новгороде, ходил вместе со всеми в самую обычную школу. Но родители его были людьми образованными, привили ему с ранних лет любовь к книгам. Воспитание и взросление его сопровождались любовью и заботой близких. В этом смысле между Филиппом и Алексеем лежала целая пропасть. И все-таки общее между ними было: оба выросли людьми честными – качество в наше время, все реже встречающееся в людях.

Еще той ночью в поезде между ними завязался разговор. Произошло это так. Когда все уже спали, Алексей спрыгнул с верхней полки и толкнул сонного Филиппа ногой:

– Куришь?

– Курю.

– Пошли покурим.

И они пошли в тамбур, курить в котором, конечно, было нельзя.

В тамбуре Алексей все шутил и рассказывал о том, как не хочет покидать родные края, как, должно быть, будет скучать по дому и как же старик без него справится. И, беспрестанно смеясь, все повторял: «Ой, что с нами будет, что с нами будет!» После очередного восклицания Алексей поинтересовался:

– Ну а ты как? Девушка-то есть? Ждать, думаешь, будет? – и тут же добавил: – Есть у тебя еще сигарета?

– Есть, – Филипп достал из пачки еще пару сигарет.

Они докурили, вернулись в вагон, и под убаюкивающий стук колес Филипп уснул крепким сном.

Проснулся он оттого, что состав резко качнуло при торможении. Было уже светло, но еще рано, и поезд спал. Какие-то люди в конце вагона перешептывались. Сверху доносился мерный храп Алексея.

Филипп приподнял голову и посмотрел в окно. Занималась заря. Пустая утренняя платформа примыкала к небольшому зданию станционного вокзала, расположившемуся на фоне леса. Сквозь деревья едва пробивался солнечный свет. «Вот она, вся Россия такая! – подумал Филипп и опустил голову на подушку. – И сколько подобных уголков можно встретить в пределах нашей необъятной страны».

Когда поезд тронулся, Филипп хотел задремать, но все любовался в окно красотой и свежестью утреннего леса, видами проезжаемых мимо сонных деревень, речками и озерами, полями и холмами.

Начали просыпаться ребята. При подъезде к столице смотреть в окно было уже не так интересно. Здесь было другое. Еще далеко от самой Москвы чувствовался ритм большого города.

Из Москвы Филиппа направили в пригород, в военную часть, где ему предстояло пройти курс молодого бойца. Здесь-то и начались его приключения, и все рассказы об армии померкли в сравнении с теми ощущениями, которые пришлось испытать наяву.

Каждое утро здесь начиналось одинаково: пробежка, зарядка, поверка, строем на завтрак. Первое время Филипп смотрел на толстых парней, и ему было их жалко. Они падали во время утренних пробежек, в самом прямом смысле задыхаясь от нехватки кислорода. Их тошнило. Они не успевали прийти в себя, не успевали умыться, и их гнали на завтрак. Одна проблема тянула за собой другую, пока после отбоя они не падали в полном изнеможении на кровати. Организм судорожно хватался за драгоценные часы сна, чтобы хоть как-то восстановиться. Но и тут им не было покоя, потому что, случалось, товарищ прапорщик поднимал роту ночью, строил посреди казармы и кричал, давая понять, что это уже другая жизнь, не такая, как была на гражданке. А для пущей верности выбирал пару-тройку бедолаг и со всего маху пробивал им в грудь так, что, цепляя за собой задний ряд, они улетали куда-то вглубь расположения.

В такие минуты Филипп искренне радовался, что был физически крепок. Что родители заботились о нем, о том, чем он питался. Что генетически ему досталась если не сила, то звериная выносливость, а это как раз то качество, которое очень необходимо в подобных местах.

Но даже у Филиппа первый месяц ноги были в крови. На удивление, он адаптировался, хотя первое время это казалось невозможным. Натертые мозоли во время пробежек раскрывались и кровоточили, так было каждое утро. Но мало помалу раны заживали, и какое было счастье, когда берцы стали сидеть на ноге как влитые!

Первый взвод был взводом москвичей. В нем служил один высокий неуклюжий детина, который к тому же носил очки. Примерно через две недели, в воскресенье, когда выдавали на полчаса телефоны позвонить домой, Филипп слышал, как этот парень в трубку кричал матери:

– Мама, забери меня отсюда, я так больше не могу, это невыносимо! – И потом еще: – Я не знаю, пожалуйста, придумай что-нибудь, чтобы мне нарисовали группу здоровья вэ!

Филипп сначала внутренне осуждал его и недоумевал, зачем и как солдат тогда вообще оказался в армии, а потом плюнул: в конце концов, и без того хватало поводов о чем-то задуматься.

С самого начала себя неплохо зарекомендовав, Пронин стал попадать в наряды. Сначала по парку, потом на КПП, потом в клубе. А когда заступаешь в наряд, сутки почти не спишь. После нарядов ночи в роте казались сказкой. И так случилось, что после наряда по парку через ночь поставили снова в наряд, на этот раз на КПП для транспорта. Тяжелый наряд, где нужно было целый день открывать и закрывать ворота, вручную двигать громоздкий металлический шлагбаум. Сил почти не было, хотелось поспать, и тут объявили, что завтра снова в наряд.

Еще стоя в один из первых дней утром на построении, Филипп обратил внимание на неестественно смуглого молодого человека. Он чем-то выделялся среди остальных, непонятно было, чем именно, но при первом взгляде на него становилось ясно, что он как будто не отсюда. Позже Филипп узнал, что фамилия его Каруззо, и он выходец то ли из португальцев, то ли испанцев. А звали его просто по-русски – Витя.

Витя Каруззо был человеком скромным, тихим и молчаливым, и из-за этого казался опытным. Черты лица у него были ровные, острые, строгие. В нем вообще, казалось, сочеталось не сочетаемое. Он имел идеальное телосложение – развитые мышцы по всему телу, ни грамма лишнего. При этом даже на службе выкраивал минуты и читал книгу за книгой, на этот раз – «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Когда читал, надевал очки и неумышленно принимал вид академический. «Интеллигент», – как-то подумалось Пронину. И невольным уважением проникся он к Каруззо.

И вот на этот раз выпало идти в наряд с Витей.

Накануне Филиппу стало плохо, и он попросился в медпункт. Фельдшер, высокий тощий боец, который сопровождал Филиппа, оказался, по-видимому, неразговорчив. На вопросы Филиппа отвечал как-то туго, да Филиппу и не до того было.

– Да, немного поднялась температура, – произнесла равнодушная гражданская медработница и, немного помолчав, добавила: – В наряд сможете заступить?

– Смогу, – только ответил Филипп, застегивая китель. – Пошли.

– Смотрите, а то могу вам написать, что… – донеслось им вслед.

Но Пронин и так все понял. Ложиться в госпиталь перед нарядом, что потом скажут? Будут срочно искать замену ему, выдергивать из постели кого-то другого. Да и не положат. Это она так добавила, из совестливости. Потом бы сама стала уговаривать потерпеть.

«Ничего, постою».

Филипп помнил, как, когда уже стемнело, возвращался с ужина по пустынной территории части. Это было счастье – частичка свободы, возможность побыть немного одному, эти пять минут от столовой до КПП, пока никто не видит, никто не командует. Вон идет какой-то офицер, не надо торопиться, надо подождать, пусть пройдет.

– Стой, кто идет! – из темноты донесся чей-то спокойный холодный голос. Это был Витя.

– Я иду. Как обстановка? Как майор наш?

– Ничего. Только, мне кажется, немного суров.

Потом они с Витей долго разговаривали обо всем. О том, кто чем занимался на гражданке, у кого какие планы на жизнь и как долго тянется служба.

– И не говори.

– Да ладно, где наша не пропадала.

Между прочего Каруззо рассказал Филиппу про лейтенанта Брунковского. Брунковский был злым, по полчаса заставлял маршировать после ужина, подводил к курилке, но курить нарочно не давал. Каруззо рассказал, что Брунковский берет деньги у солдат, якобы в долг, а потом не возвращает.

– Делает вид, что забывает, а потом… все побаиваются к нему обращаться. Жаль, что комбат этого не видит.

К десяти часам вечера – это время, когда один из них должен был идти спать, – Филиппу стало хуже. Витя отпустил его, а сам остался дежурить.

По дороге в казарму Филипп думал о том, как пережить завтра. Да, сейчас он дойдет и сразу уляжется в кровать. Но завтра? К двум часам нужно будет сменить Витю, ему тоже надо отдохнуть. Потом в одиночку отстоять в наряде с двух до шести – это еще, пожалуй, ничего. Но потом еще целый день бодрствовать до отбоя. «Может быть, зря я сделал, что пошел спать первым?» – мелькнула мысль.

Часть спала. Пронин шел медленно, несмотря на усталость и лихорадку, наслаждаясь этими редкими моментами свободы. Не было ни души. Только где-то вдалеке, за забором, лаяла собака. Так пустынно не бывает в городе, а только здесь, внутри, где все по режиму. Пронин ненароком позавидовал завывавшей дворняжке.

В казарме было тихо, солдаты спали. Отовсюду доносились посапывания, вздохи, храп. Филипп подошел к койке, на которой мирно спал Алексей, сам не зная, зачем. Разговаривать не хотелось, хотелось спать и немного знобило. Филипп начал было раздеваться и складывать одежду, как вдруг внимание его привлекли странные отблески света на плече Алексея, выглядывающего из-за шерстяного армейского одеяла. Было темно, свет пробивался от фонаря в окно, но все равно кожа выглядела как-то неестественно. Пронин невольно присмотрелся, но ничего не смог разобрать, а Алексей только протяжно и напряженно сопел.

Пронин решил подумать об этом на другой день и, с наслаждением укутавшись в одеяло и согреваясь, забылся лихорадочным сном.

Следующие несколько дней Филипп провел в госпитале: воспалилась левая гланда, находиться в роте было опасно. Затем, когда болезнь начала отступать, его перевели в изолятор – страшное место, где было еще хуже, чем в роте. Солдаты бродили здесь как зомби и целый день занимались только тем, что драили полы. Каждый час пребывания тут казался вечностью.

Филипп боялся вести дневник. Он видел, как сержанты изымали чужие дневники и часто с насмешкой зачитывали их вслух перед всеми. Такая участь Филиппа отнюдь не прельщала. Оставалось только пытаться читать книги, но книги попадалась какие-то скучные, и слабость мешала концентрироваться. В эти дни Филипп думал о Каруззо: «Как он там? Как бы он себя здесь вел? Наверное, нашел бы себе занятие. Каруззо обладает сильной волей. Он не такой».

Недели через две Филиппа выписали, и он вернулся в роту.

– Какие люди! Ну наконец-то! – кричал Алексей, распростерши объятия и крепко обнимая Филиппа. – Здесь столько всего у нас поменялось!

Подошел Витя. Он спокойно стоял, дожидаясь, пока Алексей закончит свои яростные похлопывания по спине, которые, казалось, уже становились Филиппу в тягость.

– Ничего не поменялось, – сухо произнес Каруззо с взглядом, в котором читался вопрос: «Чему тут можно радоваться?» В этом хладнокровном взгляде была как будто едва уловимая ирония.

– А ты вообще отойди отсюда! – ревел Алексей, отталкивая Витю рукой. – Товарищ вернулся из изолятора, а тебе хоть бы хны, бровью не поведешь! Ненавижу я вас, интеллигентов, больно много из себя строите! – И Алексей начал корчить гримасы, исполняя импровизированную пародию, которая выглядела немного нелепо.

– Слушай, я как раз хотел задать тебе несколько вопросов, – ни капли не смутившись, обратился Каруззо к Пронину, медленно оглядываясь назад и осторожно озираясь по сторонам. Его майка была на груди немного мокрой от пота – шел парко-хозяйственный день, и все были заняты уборкой. – Как там вообще, в изоляторе? Ходят слухи, что там нельзя протянуть больше недели.

– Там действительно тяжко, – быстро ответил Филипп, засучивая рукава кителя. Он был рад снова видеть приятелей, особенно почему-то Витю. – Но все же не тюрьма!

– Не тюрьма? А ты был в тюрьме? – произнес Витя, вертя в руках рублевую монету и пристально глядя прямо в глаза Филиппу.

Филипп немного смутился. Вопрос поставил его в тупик своей прямотой.

– Нет, не бывал, – ответил он, отводя взгляд.

– А по мне здесь везде, как за решеткой. День за днем нам говорят, что делать и как делать: «Нале-во!», «Напра-во!», «Смир-но!» Сержанты – надзиратели. Территория части обнесена бетонным забором с колючей проволокой. А самое главное, что можно целый день, например, просто стоять столбом, пока не будет команды «Садись». Выйти из казармы самостоятельно нельзя. Курить нельзя.

Филипп не спорил. Он был согласен с Витей, сам думал о том же. Но из его уст это почему-то звучало как нечто новое и удивительное. Каруззо продолжал:

– Тебе письмо пришло.

– Да? От кого? – чуть не захлебываясь от волнения, прошептал Филипп.

– Да откуда ж я знаю, от кого, – резко оборвал его Каруззо.

– Да, извини. Я думал, раз знаешь про письмо, то знаешь и от кого оно.

– Подойди к сержанту, узнай. Сейчас самое время.

– Почему сейчас? – пробормотал Филипп, почти задыхаясь от нетерпения.

– Потом объясню, – и Каруззо невозмутимо отошел в сторону.

Письмо было от А. Н., но прочесть его Пронину удалось только после отбоя. Вот что было в нем написано:

«Дорогой Филя.

Я все-таки решилась написать тебе. Как ты там? Держишься? У нас все по-старому. Очень хочется, чтобы ты поскорее вернулся!

Я слышала от ребят во дворе, что в армии очень тяжело. Когда слушаю их истории, сердце уходит в пятки. Хотя это, скорее всего, выдумки. Но все равно переживаю за тебя.

Помнишь мальчика Ваню, про которого я рассказывала? Он попал в неприятную историю недавно, даже по новостям показывали. Говорят, учительница приставала к нему… ну ты понимаешь… Хотя я не знаю подробностей, и тебе это, наверное, неинтересно.

Каждый день я вспоминаю тот вечер, когда мы стояли с тобой в подъезде перед твоим отъездом. Мне тогда хотелось, чтобы ты остался. Хотелось провести с тобой всю ночь. Все последующие ночи. Я очень по тебе скучаю.

Филипп, ответь мне, пожалуйста, что-нибудь, иначе я умру.

А. Н.».

К письму была приложена фотография. Филипп дважды перечитал текст, жадно наслаждаясь короткими строками, испытывая нечто странное, непередаваемое. Он не мог разобраться в своих чувствах. Затем спрятал письмо и вернулся в расположение, где, ворочаясь на кровати, его с нетерпением ждал Чутов.

– Ну что?! – шипел он, изнемогая от нетерпения и хитро едва слышно посмеиваясь, чтобы не услышали сержанты. И начал тихонько напевать из известной песни: – Твои карие глаза, твои сладкие уста…

– Да перестань ты, – перебил его Филипп, почесывая кадык.

– От кого письмо-то?! – не унимался Алексей. – От любимой небось? Вижу, что от любимой, меня не обманешь! А глаза-то горят, сейчас из орбит выпрыгнут!

– Да перестань ты, говорю. Так, от старой знакомой…

– От старой знакомой, как же! – спародировал его Чутов. – Знаю я таких знакомых, у меня тоже есть парочка. Своей вон сказал: не дай бог, ты меня не дождешься, узнаю – вернусь и прибью! Всю дурь, говорю, из тебя выбью, ты на всю жизнь запомнишь! – он поежился на кровати, и кожа его в районе шеи блеснула как-то странно в свете фонаря.

– Леша, почему ты всегда такой шумный? – со вздохом произнес Филипп. И внезапно он как будто вспомнил что-то: – Что это у тебя на шее?

Чутов резко сжался и похолодел, натягивая одеяло, как будто увидел призрака, что было ему совсем не свойственно.

– Что на шее? Ничего у меня нет на шее, – ответил он, и голос его слегка дрогнул в конце. Он сглотнул и стал отворачиваться, делая вид, что хочет спать.

«Но я же видел», – только подумал про себя Пронин, но не произнес этого вслух, боясь обидеть товарища.

Кровать Каруззо располагалась далеко от Филиппа с Алексеем, а ведь как хотелось поговорить с ним сейчас. «Алексей – он, конечно, хороший парень, но слишком простой. Он мне не даст тех советов, что дал бы Каруззо».

Так лежал Филипп долго. В изоляторе он отоспался, и теперь сознание его бодрствовало. «Вот бы поставили снова в наряд с Каруззо. Хотя нет, нечего и надеяться. Такого совпадения больше не случится. Надо было использовать тогда свой шанс. Но тогда еще не было письма».

Мысли Пронина путались, и он уже почти начал засыпать, как вдруг краем глаза заметил какое-то движение в глубине коридора. Дневальным в ту ночь был рядовой Войнов – хитрая личность. Он подкупал сержантов, пресмыкался перед ними, в роте его не любили. Не то чтобы его боялись, но кто знает, что он выкинет, увидев солдата, бродящего по казарме после отбоя. Лучше, чтоб он не знал, так покойнее.

Но вот Войнов покинул свой пост и шмыгнул в комнату сержантов. Часы над входом в казарму показывали половину второго. И Пронин использовал этот момент.

Он в несколько прыжков на цыпочках подобрался к кровати спящего, укутавшегося в одеяло Каруззо. Стояла гробовая тишина. И вдруг кто-то цепко схватил Пронина сзади за ногу. Филипп вздрогнул. Медленно поворачиваясь и вглядываясь в темноту, он уткнулся в чьи-то колючие глаза, пристально смотревшие на него. Это был Каруззо. К губам его был приложен палец.

Не успев еще прийти в себя, Филипп услышал его ровный шепот:

– Иди, – Каруззо кивнул в сторону выхода. – Я пойду через пять минут.

Филипп рванул к выходу. Сердце его билось как бешеное. Что хотел сказать ему Каруззо? Почему он не спал? Мысли вихрем проносились в голове, пока, пригибаясь, Пронин добрался до выхода. Он рванул дверь: заперто!

В этот момент на лестнице послышались шаги. Филипп замер. Что делать? Над входом горел свет, и он был здесь как на ладони. Шаги приближались, послышался короткий стук в дверь. «Сейчас на стук выйдет Войнов, и все, конец». В панике озираясь, Филипп обнаружил в шаге от двери небольшой выступ в стене – негодное прикрытие, но делать нечего. Молниеносно юркнув туда, Пронин замер, задержав дыхание. В эту секунду вернулся Войнов.

Вытянувшись по струнке и сделав тупое лицо, Войнов сдвинул щеколду. Это пришел Кручинский из наряда по парку.

– А-а, ты! – протянул Войнов, и хитрая ухмылка вернулась на его лицо. – Я думал, кого это черт принес посреди ночи!

Кручинский направился вглубь казармы, а Войнов поспешил обратно в комнату отдыха, позабыв закрыть дверь.

Пронин аккуратно выскочил в дверной проем и оказался на лестничной клетке. Через несколько секунд он был на улице и притаился за курилкой в тени берез.

Вскоре осторожно вышел Каруззо.

– Иди за мной.

Они, пригибаясь, перебежками обогнули угол казармы и очутились с обратной стороны, где деревья росли гуще и не было света. Здесь их никто не мог увидеть. Из трубы столовой поднимался последний пар, пахло какой-то невкусной едой. В густой траве стрекотали кузнечики.

Филипп стоял, жадно уставившись на Каруззо, улавливая в темноте очертания его острых скул.