Левая чума Америки. От борьбы за свободу до борьбы с инакомыслием

ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА

Эта книга – результат долгих размышлений и наблюдений. Меня давно интересует парадокс современного американского прогрессивизма: как получилось, что идеология, воспринимаемая ещё недавно как радикальная и маргинальная, сегодня формирует общественные нормы, захватывает дискуссионное поле и навязывает культурную повестку даже в тех странах, где она не побеждает политически?

Я не ставлю перед собой задачу обличать или высмеивать. Моя цель – понять. Понять, почему прогрессивизм стал настолько привлекательным для университетов, медиа, искусства, почему в него охотно вступают молодые и образованные, и почему при всём этом – он заходит в тупик. Понять, как прогрессивизм смог подменить собой традиционные левые движения, и почему в ответ на него пробуждаются силы, ещё более правые, чем прежде.

Я пишу эту книгу с правой, но рациональной позиции. Я не кричу «всё пропало», не мечтаю о реакции, не сыплю ярлыками. Я – наблюдатель, политолог, исследователь, который хочет представить целостную картину и объяснить, как мы оказались там, где находимся сегодня. И – возможно – куда движемся дальше.

ВВЕДЕНИЕ

Левый прогрессивизм1 – это не просто совокупность политических взглядов. Это целостная мировоззренческая система, затрагивающая все аспекты современной жизни: от государственного устройства до личных моральных убеждений, от академической среды до языка повседневного общения. Он вторгся в политику, культуру, экономику, образовательные институты и даже частную сферу, выдвинув лозунг глубокой трансформации общества. За последние десятилетия, особенно с начала XXI века, прогрессивная повестка в Соединённых Штатах Америки не просто окрепла – она стала господствующей культурной силой.

Тем не менее, этот путь к доминированию был отнюдь не линейным, и, что важно, на момент написания этой книги прогрессивизм переживает очевидный идеологический и стратегический кризис. В то время как одни называют это «естественным этапом переосмысления», другие, в том числе и я, видят в этом начало конца. Мы становимся свидетелями наступления правого реванша, восстания маргинализированных ранее голосов, недовольных новыми табу и переизбытком идеологических догм.

Что же произошло? Как получилось, что движения, некогда воспринимавшиеся как смелые, гуманистические и освобождающие, стали восприниматься частью ригидного нового догматизма? Почему значительная часть общества, включая тех, кто ещё недавно симпатизировал либеральной мысли, вдруг отшатнулась от её современных форм? И почему, несмотря на всё это, культурное влияние прогрессивной идеологии остаётся почти незыблемым, даже в периоды политического господства её оппонентов?

Эта книга – попытка разобраться. Попытка не обрушиться на объект критики с предсказуемыми обвинениями, но всмотреться в его суть: в мотивации, логическую структуру, социальные источники и исторические причины появления. Прогрессивизм – это не аномалия и не случайность. Это ответ. Ответ на противоречия XX века, на борьбу за равенство, на жестокости иерархий, на экономические неравенства, на расизм и патриархальные структуры. Он возник там, где существовала реальная социальная боль – и потому его нельзя отмахнуть простым махом руки. Но, как это часто бывает, движения, рождённые в борьбе за освобождение, могут превратиться в новые формы контроля, морального принуждения и интеллектуального однообразия.

Чтобы понять современный прогрессивизм, нужно обратиться к его истокам: к движениям шестидесятых годов, к культурной революции, к университетской философии конца XX века. Нужно понять, как на рубеже веков произошёл переход от старого либерализма, сосредоточенного на свободе личности и правах, к новому прогрессивизму, строящемуся на категориях привилегий, угнетения, цензуры несогласия и исторической обязательной для всех ответственности перед ущемлёнными ранее группами. Особое внимание в этом процессе следует уделить администрации Барака Обамы, при которой левые идеи получили государственное признание и политическое влияние, а также периоду после него – с его подъемами и падениями, надеждами и конфликтами.

Мы поговорим и о том, как прогрессивизм экспортировался в Европу, но не стал там доминирующим политическим порядком, несмотря на культурную близость. Почему в Европе он остался уделом интеллектуалов, а в Америке стал массовым кодексом поведения порядочных граждан. Почему американский прогрессивизм породил столь мощные протестные движения – от Black Lives Matter до транс-активизма, – и почему, несмотря на свою массовость и внимание медиа, они часто оказывались неэффективны в институциональной перспективе.

Мы рассмотрим парадокс того, как культурная гегемония может сосуществовать с политическим меньшинством. Почему даже тогда, когда у власти находятся республиканцы, образовательная и культурная повестка остаётся левой. Почему консерваторы проиграли культурную войну, даже выиграв выборы. И, наконец, мы затронем нарастающую усталость общества от новой насаженной им морали – её жёсткости, её исключительности, её претензий на единственную истину без возможности критики.

Параллельно мы поднимем ключевые вопросы: почему европейская интеллигенция почти целиком находится в лагере прогрессивных, и почему все альтернативные течения объявляются ими радикальными, даже когда говорят на языке умеренности? Почему для многих левых прогрессивизм стал не просто позицией, а моральным императивом, дающим право на политическое и культурное изгнание несогласных? И почему именно это – не социальные цели, не активизм, а стремление к моральной монополии – стало ахиллесовой пятой прогрессивизма?

Книга, которую вы держите в руках, не призвана уничтожить прогрессивизм. Она призвана его понять. Увидеть его силу и слабость, которую эта сила порождает. Понять его успех и кризис. Это рассказ о политической вере, переживающей кризис зрелости. Это анализ нового типа идеологического мышления, изменившего политический ландшафт Америки и, в значительной степени, Западного мира. И это попытка – через политическую призму, но с уважением к фактам – объяснить, как это стало возможным.

Мы пройдём путь от интеллектуального подъёма лево-либеральной мысли до её нынешней перегретой фазы. От Обамы до БЛМ. От кампусов до TikTok. И попытаемся ответить на вопрос: что дальше? Какова судьба прогрессивизма в XXI веке? Будет ли он трансформироваться, исчезнет, или – вопреки всему – окончательно победит?

ЧАСТЬ I. ГЕНЕЗИС ПРОГРЕССИВИЗМА В США

ГЛАВА 1. ОТ НОВОГО КУРСА ДО КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Когда говорят о современном американском левом прогрессивизме, чаще всего начинают с фигур вроде Барака Обамы или с протестных волн XXI века. Но игнорирование исторических корней делает анализ поверхностным. Прогрессивизм, каким бы новым и постмодернистским он ни казался в своём нынешнем обличье, имеет прочные основания, уходящие в первую половину XX века. Чтобы понять, как мы пришли к идеологической системе, в которой категории «социальной справедливости» и «общественной ответственности» стали центральными в дискурсе, нужно вернуться к трём эпохальным вехам: Новый Курс Франклина Рузвельта, движению за гражданские права, и революционному повороту 1960-х годов.

РАЗДЕЛ I. ФРАНКЛИН РУЗВЕЛЬТ, ДВИЖЕНИЕ ЗА ГРАЖДАНСКИЕ ПРАВА, 60-Е ГОДЫ

Франклин Делано Рузвельт (президент США 1933-1945) вошёл в историю как человек, не просто спасший американский капитализм от самого себя, но и как политик, радикально изменивший природу американского государства. В историографии это явление получило устойчивое название – Новый Курс (New Deal). За этим названием стоит не только экономическая программа, но и переформатирование общественного договора, смена парадигмы, в которой государство перестаёт быть «ночным сторожем» и начинает претендовать на роль гаранта социальной справедливости и активного участника рыночных процессов.

До Рузвельта политическая философия США оставалась глубоко либертарианской по своей сути: государство должно охранять свободы, но не вмешиваться в рынок, не перераспределять доходы, не навязывать «нравственный курс». Эта позиция укоренилась ещё со времён отцов-основателей США и оставалась почти незыблемой вплоть до кризиса 1929 года. Именно Великая депрессия стала моментом истины – крахом парадигмы саморегулируемого рынка, подорвавшим не только экономику, но и идеологическое ядро американской исключительности. Безработица, банкротства банков, голод, массовые беспорядки – всё это поставило под вопрос саму жизнеспособность капиталистической модели в её классическом виде.

Новый Курс был программой чрезвычайных мер, но в реальности он стал философией новой государственности. Рузвельт ввёл в политический лексикон США такие понятия, как «второй Билль о правах», где каждому человеку гарантируется не только свобода, но и доступ к труду, жилью, медицинской помощи и достойному существованию. Он провозгласил, что свобода – это не только отсутствие вмешательства, но и наличие возможностей. Это был неолиберальный сдвиг avant la lettre: от негативной свободы (freedom from) к позитивной свободе (freedom to).

В рамках Нового курса были созданы десятки ключевых институтов, включая:

Social Security Act (1935) – прообраз системы социального страхования и пенсий,

Wagner Act (1935) – признание прав профсоюзов и установление системы трудовых арбитражей,

Public Works Administration (PWA) и Civilian Conservation Corps (CCC) – масштабные программы трудовой мобилизации, инфраструктурного строительства и борьбы с безработицей.

Таким образом, была создана новая модель: либеральный капитализм с элементами перераспределения и социальной ответственности. Государство перестало быть гарантом свободы лишь для имущих и стало – пусть декларативно – выступать от имени «простого человека», от имени рабочего, фермера, безработного.

Для современного левого прогрессивизма этот момент имеет ключевое символическое значение. Новый курс стал первым крупным актом признания того, что социальное неравенство – это не моральная вина индивида, а системная проблема, которую обязано решать государство. Рузвельт совершил революцию сверху, не отказываясь от капитализма, но подчинив его общественным целям. Именно поэтому его фигура занимает особое место в пантеоне левой американской мысли – как своего рода отец-основатель социального государства по-американски.

Следствием реформ Рузвельта стала формализация новой электоральной коалиции, которую позже политологи назовут New Deal Coalition. В неё входили:

городские рабочие, особенно члены профсоюзов,

фермеры,

афроамериканцы (начиная с 1936 года, когда значительная часть чёрного электората начала покидать Республиканскую партию),

этнические меньшинства и мигранты первого поколения,

бедные слои южных штатов.

Это была первая массовая политическая мобилизация не-элитарного большинства, которая впоследствии станет основой для левой электоральной политики в США. Фактически, Рузвельт создал новый образ народа, в котором центральное место занимал не предприниматель или пионер фронтира, а обычный человек, нуждающийся в социальной защите. Этот поворот – от восхваления индивидуального успеха к признанию уязвимости – стал фундаментом для будущей прогрессивной повестки.

Но в великом проекте Рузвельта скрывались и глубокие внутренние противоречия, особенно в вопросе расы. Чтобы обеспечить поддержку южных демократов (весьма влиятельных в Конгрессе), многие положения Нового Курса исключали чернокожее население. Например, работники сельского хозяйства и домашнего труда – две ключевые сферы занятости афроамериканцев – были исключены из закона о социальном страховании 1935 года. То есть, проект, который был провозглашён как универсальный, на практике оказался расово ограниченным. Это стало одной из причин, почему позднее, в 1950–60-х годах, движение за гражданские права дистанцировалось от традиционных либеральных структур.

Это важнейшее различие между экономическим прогрессом и социальной инклюзией в Новом Курсе породило травму, не залеченную до сих пор, и стало прецедентом, на который левые активисты будут ссылаться спустя десятилетия. Идея «системной несправедливости», которая сегодня является краеугольным камнем прогрессивной критики, имеет свои истоки именно здесь – в намеренном или вынужденном исключении из сферы заботы государства целых категорий населения.

Именно это обстоятельство радикализировало левую мысль второй половины XX века. Прогрессивисты XXI века видят в рузвельтовской модели недовершённую революцию – первую попытку построить социально справедливое государство, но основанную всё же на компромиссах с элитой, с системой, с расовой иерархией.

Для современных левых, особенно социал-демократов и прогрессивных демократов внутри партии, образ Рузвельта стал символическим флагом, на который можно опереться, не уходя в радикализм. Барак Обама в 2008 году нередко сравнивался с ним, а Берни Сандерс напрямую цитировал его во время своей кампании:

«Мы должны восстановить то, что построил Рузвельт: экономику, в центре которой – не миллиардеры, а работающие американцы».

Даже в так называемой «лево-центристской» политике Обамы, в его здравоохранительных инициативах (Affordable Care Act), в его риторике социальной ответственности слышны отголоски Нового Курса. Более того, феномен движения Democratic Socialists of America (DSA), набравшего популярность в 2010–2020-х годах, тоже напрямую апеллирует к «ньюдиловским» идеалам – только с поправкой на современные реалии: необходимость борьбы с расизмом, климатическим кризисом, цифровым неравенством.

Если Новый Курса Франклина Рузвельта стал первым серьезным разрывом с классическим либерализмом XIX века, то Движение за гражданские права середины XX века (Civil Rights Movement) стало его моральным продолжением и одновременно вызовом. Это было не просто борьбой за политическое равноправие чернокожих американцев – это было переформатированием самой идеи американской демократии, расширением её границ, требованием перестроить и культурную, и юридическую ткань страны. Если Новый Курс дал бедному белому человеку труд, то движение 1950–60-х годов требовало признать: без расового равенства не существует социальной справедливости как таковой.

Именно в этом контексте движение за гражданские права стало идейным предшественником прогрессивного проекта XXI века. Здесь были заложены многие принципы, которые сегодня составляют ядро левой повестки: идея системной дискриминации, коллективной идентичности, роли государства как инструмента компенсации исторических травм, а также концепция публичного морального давления на власть. И хотя движение за гражданские права было разнообразным, противоречивым, включающим как пацифистов, так и радикалов, оно стало вторым большим переломом в американском политическом мышлении XX века.

С конца 1940-х годов и особенно в 1950–60-х США переживают серию политических и юридических сражений, направленных на демонтаж институционального расизма, оставшегося в наследие от эпохи рабства и Джима Кроу. Началом этого пути можно считать решение Верховного суда по делу Brown v. Board of Education (1954), в котором была признана неконституционность сегрегации в государственных школах. Эта юридическая победа не просто затронула одну сферу – она открыла шлюз массовому общественному сопротивлению, протестам, бойкотам, акциям гражданского неповиновения.

Законодательные победы последовали за уличной мобилизацией:

Civil Rights Act (1964) положил конец сегрегации в общественных местах и запретил дискриминацию по расе, полу, религии;

Voting Rights Act (1965) устранил правовые барьеры для участия афроамериканцев в выборах;

Fair Housing Act (1968) запретил дискриминацию при аренде и продаже жилья.

Эти законы стали результатом мощного давления снизу. Протесты в Бирмингеме, «Марш на Вашингтон» 1963 года, где Мартин Лютер Кинг произнёс свою знаменитую речь «I Have a Dream», сидячие забастовки, бойкоты автобусов – всё это стало инструментом демократического насилия в буквальном смысле слова: не кровавого, а мобилизующего, дисциплинирующего, морально наступательного. Это была демократия в действии, стремящаяся реализовать те принципы, которые формально уже были закреплены Конституцией, но не применялись.

Однако юридическое равенство – не то же самое, что социальное признание и участие в общественных благах. Уже к концу 1960-х годов движение за гражданские права начинает раскалываться. Одна его часть продолжает линию Мартина Лютера Кинга, то есть стратегию мирных реформ и морального давления, а другая – радикализуется, утверждая, что правовая интеграция не равна социальной справедливости.

Так появляются Black Power, Нация Ислама, Партия Чёрных Пантер. Эти движения уже не про интеграцию, а про аутентичность, автономию и сопротивление системной эксплуатации. Они утверждали: «Белая Америка не даст свободу добровольно. Мы должны создать свои инструменты». Именно здесь начинает формироваться дискурс идентичности как политического оружия.

Переход от универсалистской модели гражданского равенства к политике идентичности (identity politics) был поворотным моментом. Он стал интеллектуальной основой для левого прогрессивизма, который позже начнёт включать в свои ряды и феминистские движения, и ЛГБТ-активизм, и иммигрантские права. Модель борьбы за права одного конкретного сообщества оказалась масштабируемой – она стала универсальной формулой левополитического давления: «Мы как группа имеем исторически обусловленное угнетение – значит, имеем право на признание, защиту, компенсацию и голос».

Для левых прогрессистов XX века государство было объектом давления, но не субъектом спасения. Для прогрессистов XXI века – оно должно быть агентом исторической компенсации. Это различие коренится в опыте движения за гражданские права. Если в 1950–60-х годах государство воспринималось как часть репрессивной машины, которую надо заставить соблюдать её же законы, то в более поздней интерпретации – как инструмент, который обязан перераспределять символический и материальный капитал в пользу исторически обездоленных групп.

Поэтому сегодняшние левые апеллируют не столько к Конституции, сколько к моральному долгу общества перед теми, кто был исключён из общего блага. Это – риторика не равенства возможностей, а равенства результатов. С этого начинается отход от классической либеральной логики – и приближение к прогрессивной, в которой понятия «репарации», «привилегия», «инклюзия» становятся центральными.

Важным аспектом движения за гражданские права была символическая борьба за моральное превосходство. Убийства протестующих, атаки полицейских с собаками на школьников, фото из Бирмингема и Сельмы стали визуальными доказательствами аморальности системы. Борьба происходила не только на улицах и в судах, но и в головах аудитории – в телеэкранах, газетах, публичной риторике.

Позднее прогрессивное движение унаследует эту традицию: создание морального давления через культуру, академию и медиа. Именно в этом истоки так называемого «морального мейнстрима», при котором идеи левых оказываются доминирующими в университетах, кино, публицистике, несмотря на то, что формально у власти могут находиться консерваторы. Эта парадоксальная сила – возможность задавать правила «допустимой морали» – уходит корнями в эпоху гражданских протестов, когда движение за равенство сумело подорвать легитимность репрессивной системы, не захватывая ни Белый дом, ни Конгресс.

Таким образом, движение за гражданские права стало мостом от рузвельтовского социал-либерализма к новому левому мышлению, где:

справедливость > свободы;

признание групповой идентичности > абстрактного гражданства;

моральное давление > институционального компромисса.

Если Новый Курс учил, что бедный белый заслуживает помощи, то движение за гражданские права сформулировало, что системно угнетаемый чёрный заслуживает признания и компенсации. Это стало основой всей будущей политики прогрессивистов, от affirmative action до идеологии «diversity, equity, inclusion».

Если движение за гражданские права было борьбой за равенство в рамках существующего порядка, то «новые левые» (New Left) 1960-х годов бросили вызов самому характеру этого порядка. В этих новых интеллектуальных, студенческих и культурных волнениях Америка впервые за XX век услышала: «Проблема не в том, что система несправедлива по отношению к отдельным группам – проблема в самой системе». Это было бунтарство не только против консерватизма, но и против устоявшегося либерализма – против «высокой» политики, прагматизма, капиталистической рациональности. Иными словами, если старые левые (Old Left) боролись за экономическое перераспределение, то новые левые требовали антропологического перерождения.

1960-е годы стали эпохой интеллектуального и культурного сдвига, в которой происходила не просто борьба за права, но и смена онтологии субъекта: кто такой человек, что значит быть свободным, что справедливо, а что нет, кто имеет право говорить и от чьего имени. Эти вопросы врывались в кампусы, в медиа, в музыку, в манифесты – и формировали новую политическую чувствительность, чьё эхо слышно и сегодня в каждом твите, в каждом протесте, в каждой кампании по отмене.

Формально термин «новые левые» был популяризирован в 1960 году благодаря манифесту «Порт-Хьюронское заявление» (Port Huron Statement), составленному радикальным крылом организации Students for a Democratic Society (SDS). В этом документе содержалась программная критика как советского авторитаризма, так и американского капитализма. SDS отказывались от ортодоксального марксизма, считая его устаревшим и бюрократизированным, но при этом не принимали и либеральную модель умеренного прогресса.

Центральной идеей была борьба за «подлинную демократию», за контроль над институтами снизу, за участие каждого в управлении обществом. Это был антибюрократический, антиавторитарный левый протест, построенный вокруг университетов, субкультур, антивоенных акций и молодёжной идентичности.

Эти молодые интеллектуалы отказывались принимать мир «отцов» – с его войной во Вьетнаме, расизмом, патриархатом, репрессивной сексуальностью и скучным либерализмом. Они не хотели быть просто «гражданами» – они хотели быть живыми субъектами изменения истории. Это была революция чувствительности, формы и тела, а не только политической структуры.

Война во Вьетнаме стала лакмусовой бумагой моральной легитимности США и одновременно – катализатором новой левизны. Для либералов эпохи Кеннеди война была стратегическим ответом на коммунизм. Для новых левых – это был империалистический, бесчеловечный, лживый акт насилия, в котором раскрылась истинная сущность американской государственности.

Антивоенные протесты превращаются в политическую риторику поколения. Они обрастают символикой, музыкой, философией, акционизмом. Сжигание призывных повесток, массовые митинги, лозунги «Make Love, Not War» и «Hell No, We Won’t Go» становятся частью новой эстетики сопротивления. Эти выступления объединяли не только студентов, но и интеллигенцию, артистов, религиозных деятелей и даже некоторых ветеранов.