Полная версия
Феноменология духа
1. Подготовка:
– Знакомство с историей философии: Кант (особенно "Критика чистого разума"), Фихте, Шеллинг, античная философия (Платон, Аристотель), Просвещение.
– Основные понятия: Изучите ключевые термины Гегеля: Абсолют, Дух (Geist), сознание (Bewußtsein), самосознание (Selbstbewußtsein), разум (Vernunft), рассудок (Verstand), диалектика, снятие (Aufhebung), отчуждение (Entfremdung), опредмечивание (Entäußerung), в-себе (an sich), для-себя (für sich), в-себе-и-для-себя (an und für sich).
2. Как читать:
– Медленно и вдумчиво: Это не роман. Предложения часто сложные, многозначные.
– С карандашом: Выписывайте термины, ключевые фразы, рисуйте схемы движения мысли.
– Ищите диалектическую триаду: Что является исходным пунктом (тезис)? Какое противоречие в нем обнаруживается (антитезис)? К какому новому единству это приводит (синтез), которое становится новым тезисом?
– Фокусируйтесь на переходах: Самое важное – почему сознание переходит от одной формы к другой? В чем неудовлетворительность предыдущей ступени?
– Не бойтесь перечитывать: Возвращайтесь к пройденным главам, их смысл часто раскрывается позже.
– Начинайте с ключевых глав: Если слишком сложно, начните с Введения, IVA (Господин/Раб), IVB (Несчастное сознание), VIA (Нравственность – Антигона), VIB (Просвещение, Террор), VIIC (Христианство), VIII (Абсолютное знание). Потом заполняйте пробелы.
3. Вторичная литература (Осторожно! Читайте Гегеля в первую очередь!):
– Классические комментарии: Жан Ипполит (Феноменология Гегеля и генезис ее структуры), Александр Кожев (Введение в чтение Гегеля – очень влиятельное, но спорное экзистенциально-марксистское прочтение).
– Аналитические подходы: Роберт Пиппин (Гегельовская идеализм: Удовлетворение самосознания), Терри Пинкард (Социальность разума: Гегель и феноменология духа).
– Современные интерпретации: Роберт Брандом (Рассказывая самость: Очерк о гегелевской Феноменологии духа – связь с аналитической философией), Джудит Батлер (Тезисы о гегелевском несчастном сознании – гендерный взгляд).
– Словари/Справочники: Словарь терминов Гегеля (напр., Michael Inwood "A Hegel Dictionary").
4. Практические советы:
– Выберите хороший перевод/издание: С параллельным немецким текстом и комментариями (если возможно).
– Читайте в группе/семинаре: Обсуждение крайне полезно.
– Терпение: Это одна из самых сложных книг в истории философии. Не сдавайтесь. Понимание приходит постепенно и часто ретроспективно.
– Контекст: Помните, что книга написана в 1807 году под впечатлением Французской революции и развития немецкого идеализма.
Предисловие.
Объяснение цели, которую автор ставит перед своим произведением, поводов к его созданию и его отношения к другим трактовкам того же предмета – обычный для предисловия элемент – в философском сочинении не только излишне, но по самой сути дела неуместно и противоречит цели. Ибо то, что уместно сказать о философии в предисловии – например, историческое указание на тенденцию, точку зрения, общее содержание и результаты, соединение утверждений и заверений об истине – не может считаться способом изложения самой философской истины. Поскольку философия по существу пребывает в стихии всеобщности, включающей в себя особенное, в ней более чем в других науках создается видимость, будто цель или конечные результаты выражают саму суть дела в ее совершенной сущности, тогда как их осуществление несущественно. В обыденном представлении, напротив (например, об анатомии как знании частей тела в их безжизненном существовании), признается, что сама суть дела, содержание науки, еще не обладаемо и требует особых усилий. Далее, в собрании знаний, не заслуживающем имени науки, рассуждения о цели и тому подобных всеобщностях не отличаются от исторического и неконцептуального способа изложения самого содержания – этих нервов, мышц и т.д. В философии же возникло бы противоречие: использование такого способа при одновременном доказательстве его неспособности постичь истину.
Определение отношения философского труда к другим попыткам осмысления того же предмета привносит чуждый интерес и затеняет главное – познание истины. Убежденная в противоположности истинного и ложного, мысль обычно ожидает либо согласия, либо возражения против существующей философской системы, видя в суждении о ней лишь одно из двух. Она воспринимает различие философских систем не как поступательное развитие истины, а лишь как противоречие. Почка исчезает при распускании цветка – можно сказать, что она им опровергается; так же плод объявляет цветок ложным существованием растения, замещая его как истина. Эти формы не только различаются, но и вытесняют друг друга как несовместимые. Однако их текучая природа делает их моментами органического единства, где они не только не противоборствуют, но равно необходимы; эта равная необходимость и составляет жизнь целого. Но возражение против философской системы обычно не постигает себя таким образом, а воспринимающее сознание не умеет освободить его от односторонности или распознать во взаимоисключающем ви́дении взаимно необходимые моменты.
Требование подобных объяснений и их удовлетворение могут казаться существенными. Где же более выразить суть философского сочинения, как не в его целях и результатах? И как яснее определить их, чем через отличие от иных произведений эпохи в той же сфере? Но если такое занятие считается не началом познания, а самим познанием, то оно есть уловка, позволяющая обойти суть дела, сохраняя видимость серьезности и усилий при фактическом их отсутствии. Ибо суть дела не исчерпывается целью, но – ее осуществлением; результат не есть подлинное целое, но целое вместе со своим становлением; цель сама по себе – безжизненная всеобщность, тенденция – лишь порыв, лишенный действительности, а голый результат – труп, оставленный позади. Различие же есть предел вещи – то, где она кончается, или то, чем она не является. Подобные усилия с целью, результатами, различиями и их оценкой легче, чем кажется. Вместо погружения в суть дела, они выходят за ее пределы; вместо пребывания в ней и самоотдачи, это знание ищет иного и держится за себя, а не за предмет. Легче всего судить о содержательном и основательном, труднее – постигать, трудней всего – соединить то и другое в изложении.
Начало образования и выделения из непосредственности субстанциальной жизни всегда требует усвоения всеобщих принципов и точек зрения, восхождения к мысли о предмете вообще, умения обосновывать или опровергать, постигать конкретное богатство в определенности и выносить о нем обоснованные суждения. Но это начало образования уступит место серьезности наполненной жизни, ведущей к опыту самой сути дела; когда же к этому добавится серьезность понятия, углубляющегося в нее, – такое знание и суждение сохранят подобающее место в дискуссии.
Истинная форма существования истины – лишь ее научная система. Содействовать приближению философии к форме науки – цели сбросить имя "любви" к знанию и стать "действительным" знанием – вот моя задача. Внутренняя необходимость того, чтобы знание было наукой, заложена в его природе; удовлетворительное объяснение этому – лишь само изложение философии. Внешняя же необходимость, взятая всеобщим образом (вне случайности лица и личных поводов), есть та же внутренняя необходимость в форме представленности моментов во времени. Показать, что возвышение философии до науки своевременно, – единственное истинное оправдание попыток с этой целью, ибо доказывает их необходимость и даже исполняет ее.
Поскольку истинная форма истины полагается в научность (или, что то же, истина утверждает понятие единственной стихией своего существования), я сознаю кажущееся противоречие с представлением, столь же претенциозным, сколь и распространенным в убеждениях эпохи. Объяснение этого противоречия поэтому не излишне, даже если оно останется лишь заверением наперекор тому, против чего направлено. Ибо если истина существует лишь в том (или как то), что называют то созерцанием, то непосредственным знанием Абсолюта, религией, бытием – не в средоточии божественной любви, а самим его бытием, – то отсюда следует требование к изложению философии прямо противоположной понятию формы. Абсолютное должно не постигаться понятием, а ощущаться и созерцаться; не его понятие, а чувство и созерцание должны выражать и высказывать его.
Рассматривая явление этого требования в его всеобщей связи и на современной ступени самосознательного духа, видим: дух превзошел прежнюю субстанциальную жизнь в стихии мысли – непосредственность своей веры, удовлетворенность и уверенность в примирении с сущностью и ее всеобщим присутствием (внутренним и внешним). Он не только перешел к другой крайности – бессубстанциальной рефлексии в себя, но и превзошел ее. Он не только утратил свою существенную жизнь, но и сознает эту утрату и конечность своего содержания. Отвернувшись от плевел, признавая и порицая свое падение, он требует от философии не столько знания того, что он есть, сколько восстановления субстанциальности и прочности бытия. Философия должна не столько раскрыть замкнутость субстанции и возвысить ее до самосознания, не столько вернуть хаотическое сознание к мыслительному порядку и простоте понятия, сколько смешать мыслительные различия, подавить различающее понятие и восстановить чувство сущности, даруя не столько прозрение, сколько назидание. Прекрасное, святое, вечное, религия и любовь – приманка, чтобы вызвать желание вкусить; не понятие, а экстаз; не холодная поступательная необходимость дела, а брожение воодушевления должны нести и распространять богатство субстанции.
Этому требованию соответствует напряженное, почти ревнивое стремление вырвать людей из погруженности в чувственное, обыденное и единичное и возвести их взор к звездам – будто они, забыв божественное, готовы довольствоваться, как червь, прахом и водою. Прежде они обладали небом с обильным богатством мыслей и образов. Значение всего сущего лежало в световой нити, связывавшей его с небом; взгляд, не задерживаясь в настоящем, скользил по ней к божественной сущности, к – скажем так – потустороннему настоящему. Оку духа пришлось насильно обратить к земному и удерживать на нем; потребовалось долгое время, чтобы внести ту ясность, что была лишь у неземного, в смутность и запутанность посюстороннего смысла и сделать интересным и значимым внимание к настоящему как таковому – то, что названо опытом. Ныне, кажется, налицо нужда в обратном: чувство столь укоренено в земном, что требуется равное усилие, чтобы возвысить его. Дух являет такую нищету, что, словно путник в песчаной пустыне – простого глотка воды, – жаждет лишь скудного чувства божественного вообще. По тому, чем дух довольствуется, измеряется величина его утраты.
Однако такая умеренность в принятии или скупость в даянии не пристали науке. Кто ищет лишь назидания, кто хочет облечь земное многообразие бытия и мысли в туман и жаждет неопределенного наслаждения этой неопределенной божественностью, – пусть ищет, где может; он легко найдет средства мечтать о чем-то и тщеславиться этим. Но философия должна остерегаться желания быть назидательной.
Тем более не может эта умеренность, отказывающаяся от науки, претендовать на то, что подобное воодушевление и смутность выше науки. Это пророческое слово полагает себя в средоточии и глубине, с презрением взирает на определенность ("horos") и намеренно держится вдали от понятия и необходимости как от рефлексии, обитающей лишь в конечности. Но как есть пустая широта, так есть и пустая глубина; как протяженность субстанции, изливающаяся в конечное многообразие без силы его удержать, – так и эта бессодержательная интенсивность, держащаяся чистой силы без распространения, есть то же, что поверхностность. Сила духа лишь настолько велика, насколько велико ее проявление; глубина его лишь настолько глубока, насколько он дерзает в своем изложении распространяться и терять себя. Притязая на погружение особенности Я в сущность и истинную, святую философию, это лишенное понятия субстанциальное знание утаивает, что, вместо преданности Богу, оно, пренебрегая мерой и определенностью, дает волю то случайности содержания, то собственному произволу. Предаваясь необузданному брожению субстанции, оно мнит себя избранным, кому Бог дает мудрость во сне, – окутывая самосознание и отвергая рассудок; но что оно так во сне приемлет и рождает, то и есть сновидения.
Впрочем, нетрудно видеть, что наше время есть время рождения и перехода к новому периоду. Дух разорвал связь с прежним миром своего бытия и представления и готов погрузить его в прошлое, трудясь над своим преобразованием. Правда, он никогда не покоится, а пребывает в непрерывном движении. Но как у младенца после долгого безмолвного питания первый вздох прерывает постепенность нарастания – качественный скачок – и вот он рожден, так формирующийся дух медленно и тихо созревает к новой форме, растворяя части прежнего здания "мира" одну за другой; его шаткость обозначается лишь отдельными симптомами. Легкомыслие и скука, проникающие в существующее, неясное предчувствие неизвестного – предвестники иного. Это постепенное разрушение, не менявшее облика целого, прерывается восходом, который, подобно молнии, разом являет образ нового мира.
Однако эта новизна столь же мало есть совершенная действительность, как новорожденный младенец; это существенно. Первое появление есть лишь ее непосредственность или понятие. Как здание не завершено с закладкой фундамента, так достигнутое понятие целого не есть само целое. Желая видеть дуб в мощи ствола, раскидистости ветвей и обилии листвы, мы не удовлетворены, показывая нам желудь. Так и наука, венец мира духа, не завершена в начале. Начало нового духа – продукт обширного переворота многообразных форм образования, награда за сложный путь и столь же многообразные усилия. Оно есть целое, вернувшееся в себя из последовательности и протяженности, ставшее простым понятием себя. Действительность этого простого целого состоит в том, что ставшие моментами образования вновь развиваются и обретают форму – но уже в новом элементе, в обретенном смысле.
Поскольку новое явление мира есть лишь скрытое в своей простоте целое или его всеобщая основа, сознание, напротив, сохраняет в памяти богатство прежнего бытия. В новом явлении оно не находит полноты содержания и его конкретности; более того, оно не находит развитой формы, которая устанавливает различия с определенностью и приводит их в устойчивые отношения. Без этой формы наука лишена всеобщей понятности и выглядит эзотерическим достоянием немногих: эзотерическим – ибо она пока существует лишь в своем понятии, своем внутреннем; достоянием немногих – ибо ее неразвернутое явление делает ее бытие единичным. Лишь то, что вполне определено, доступно (экзотерично), понятно и может быть усвоено, став достоянием всех. Рассудочная форма науки – это открытый всем и для всех равный путь к ней. Требование рассудка прийти к разумному знанию справедливо для сознания, вступающего в науку, ибо рассудок есть мышление, чистое «Я» вообще; рассудочное – это уже известное, общее для науки и ненаучного сознания, благодаря чему последнее может непосредственно войти в науку.
Наука, лишь начинающаяся и потому еще не достигшая ни полноты деталей, ни совершенства формы, подвержена упрекам в этом. Но если упрек направлен на ее сущность, он столь же несправедлив, сколь недопустимо отвергать требование такой развитости. Этот спор, кажется, главный узел, над которым сейчас бьется научное образование, еще не разобравшись в нем как следует. Одна сторона указывает на богатство материала и понятность, другая презирает это, указывая на непосредственную разумность и божественность. Если даже первая сторона, силой истины или напором оппонентов, умолкла и признала себя побежденной в принципиальном споре, ее требования остаются неудовлетворенными, ибо они справедливы, но не исполнены. Ее молчание лишь отчасти знак победы [оппонентов], отчасти – скуки и равнодушия, обычно следующих за постоянно обманутыми ожиданиями.
Что касается содержания, вторая сторона легко достигает его широты, вбирая множество уже известного и упорядоченного материала. Занимаясь преимущественно странностями и курьезами, она как бы владеет и остальным знанием, и неупорядоченным, подчиняя все абсолютной идее, которая, кажется, познается во всем и становится обширной наукой. Однако при ближайшем рассмотрении эта широта достигается не саморазличением одного и того же, а бесформенным повторением одного, лишь внешне примененного к разному материалу, что создает скучную видимость различия. Сама по себе, возможно, истинная идея остается в начале, если развитие сводится к повторению одной формулы. Когда неподвижная форма субъекта знания применяется к наличному, а материал погружается в это покоящееся начало извне – это столь же мало отвечает требованию имманентного богатства и самоопределяющихся различий форм, как и произвольные фантазии о содержании. Это скорее однообразный формализм, различающий лишь материал, да и то потому, что он уже готов и известен.
Он выдает эту монотонность и абстрактную всеобщность за Абсолютное, утверждая, что недовольство ею есть неспособность занять и удержать абсолютную точку зрения. Если прежде пустая возможность представить что-то иначе была достаточна для опровержения представления, а сама эта возможность (всеобщая мысль) имела ценность реального познания, то теперь всеобщей идее в этой нереальной форме приписывается вся ценность, а растворение различий или простое низвержение их в пустоту без развития и оправдания считается спекулятивным. Рассмотрение любого бытия в Абсолютном сводится к утверждению: о нем говорили как о нечто, но в Абсолютном (А=А) этого нет, ибо там всё едино. Противопоставлять различающему и наполненному (или ищущему наполнения) знанию это знание о равенстве всего в Абсолютном – или выдавать свое Абсолютное за ночь, где «все коровы черны» – есть наивность пустого познания.
Примечание о спорном месте:
Фраза "alle Kühe schwarz sind" переведена дословно "все коровы черны". Вариант "все кошки серы" (иногда встречающийся) был бы менее точным по отношению к оригинальному образу Гегеля и введет ненужную разговорность. Дословный перевод здесь предпочтителен для строгости.
Формализм, который новая философия осуждает и который в ней же возродился, не исчезнет из науки, пока познание абсолютной действительности не уяснит себе полностью свою природу. Поскольку общее представление, предваряющее его осуществление, облегчает понимание последнего, полезно наметить его здесь, попутно устраняя привычные формы, препятствующие философскому познанию.
По моему убеждению (которое должно оправдать себя в изложении системы), существенно постигать и выражать истинное не только как субстанцию, но в равной мере и как субъект. При этом следует помнить, что субстанциальность включает в себя как всеобщее, или непосредственность знания, так и то, что есть бытие, или непосредственность "для" знания. Если представление Бога как единой субстанции вызвало в свое время возмущение, то причина отчасти в инстинктивном ощущении, что в нем самосознание лишь исчезает, не сохраняясь; отчасти – в противоположном [стремлении], удерживающем мышление как всеобщность, ту же простоту или неразличенную, неподвижную субстанциальность. Если же, в-третьих, мышление соединяет с собой бытие субстанции как таковой и постигает непосредственность или созерцание как мышление, то важно, не возвращается ли это интеллектуальное созерцание к инертной простоте и не представляет ли саму действительность недействительным образом.
Далее, живая субстанция есть бытие, которое поистине есть субъект, или, что то же, действительно действительно лишь постольку, поскольку она есть движение само-полагания, опосредствование становления иным с собою. Как субъект она есть чистая простая негативность, тем самым – раздвоение простого, удвоение, образующее противоположность, которое есть вновь отрицание этой безразличной разности и ее противоположности. Истинное есть лишь эта восстанавливающая себя равность или рефлексия в инобытии в себя – а не первоначальное единство как таковое или непосредственность как таковая. Это становление себя самого, круг, который предполагает свой конец как цель и имеет его началом и который действителен лишь через свое осуществление и свой конец.
Жизнь Бога и божественное познание можно, конечно, выразить как игру любви с собой самой; но эта идея опускается до назидательности и пресности, если в ней отсутствует серьезность, боль, терпение и труд негативного. Хотя та жизнь, "в себе", есть безупречное равенство и единство с собой, не относящееся всерьез к инаковости, отчуждению и его преодолению. Но это «в-себе» есть абстрактная всеобщность, игнорирующая природу быть "для-себя" и, следовательно, самодвижение формы. Если форма объявляется равной сущности, то заблуждение – полагать, что познание может довольствоваться «в-себе» (сущностью), обходясь без формы; что абсолютный принцип или абсолютное созерцание делают излишним осуществление первого или развитие второго. Поскольку форма столь же существенна для сущности, как и она сама для себя, сущность должна быть постигнута и выражена не только как сущность (непосредственная субстанция или чистое самосозерцание божественного), но в равной мере и как форма, и во всем богатстве развитой формы; лишь так она постигается и выражается как действительная.
Истинное есть целое. Но целое есть лишь сущность, завершающая себя через свое развитие. Об Абсолютном следует сказать, что оно по сути есть результат, что оно лишь в конце есть то, что оно есть поистине; и в этом именно состоит его природа – быть действительностью, субъектом, становлением себя самого. Как бы противоречиво ни казалось, что Абсолютное должно постигаться по сути как результат, небольшое размышление устраняет видимость противоречия. Начало, принцип или Абсолютное, как оно высказано вначале непосредственно, есть лишь всеобщее. Подобно тому как слова «все животные» не составляют зоологии, так же очевидно, что слова «божественное», «абсолютное», «вечное» и т.п. не выражают того, что в них содержится; они выражают созерцание лишь как непосредственное. Всё, что выходит за пределы такого слова, даже переход к предложению, есть становление иным, которое должно быть снято, есть опосредствование. Но опосредствование отвергают, как будто признание его чем-то большим, чем просто тем, что оно не есть Абсолютное (и вовсе не присутствует в Абсолютном), означает отказ от абсолютного познания. Рассмотрение любого бытия в Абсолютном сводится лишь к утверждению: хотя о нем сейчас говорили как о нечто, в Абсолютном (А=А) ничего подобного нет, там всё едино.
Однако это отвращение проистекает из незнания самой природы опосредствования и абсолютного познания. Ибо опосредствование есть не что иное, как движущееся равенство-самому-себе, или рефлексия в себя, момент Я как бытия-для-себя, чистая негативность, или простое становление. Я, или становление вообще, это опосредствование – в силу своей простоты – и есть становящаяся непосредственность и само непосредственное. Поэтому исключать рефлексию из истинного и не постигать ее как положительный момент Абсолюта – значит не понимать разум. Рефлексия делает истинное результатом, но столь же снимает и его противоположность собственному становлению, ибо это становление столь же просто и, следовательно, не отличается от формы истинного, проявляющейся в результате как простота; оно есть как раз это возвращение в простоту. Если зародыш есть человек "в себе", то он не есть таковой "для себя"; для себя он таков лишь как образованный разум, ставший тем, что он есть в себе. Лишь это есть его действительность. Но и этот результат сам есть простая непосредственность, ибо он есть самосознающая свобода, покоящаяся в самой себе, не отстранившая противоположность, но примиренная с нею.
Вышесказанное можно выразить и так: разум есть целесообразная деятельность. Вознесение мнимой природы над непонимаемым мышлением и, прежде всего, изгнание внешней целесообразности дискредитировали саму форму цели. Однако, как и Аристотель, определявший природу как целесообразную деятельность, цель есть непосредственное, покоящееся, которое само есть движущее, или субъект. Его абстрактная сила движения есть бытие-для-себя, или чистая негативность. Результат тождествен началу лишь потому, что начало есть цель; – или действительное тождественно своему понятию лишь потому, что непосредственное как цель имеет в себе самость, или чистую действительность. Осуществленная цель, или наличное действительное, есть движение и развернутое становление; но именно это беспокойство и есть самость; и оно тождественно той непосредственности и простоте начала, потому что есть результат, возвратившееся в себя, – а возвратившееся в себя есть как раз самость, и самость есть относящееся-к-самому-себе равенство и простота.