Феноменология духа

– Научный строй, заимствованный у математики (определения, деления, аксиомы, теоремы с доказательствами, принципы, умозаключения), уже негоден или не используется. Он не любим.

Негодность прежних форм:

– Форма выставления положения, приведения оснований за и против – не есть форма, в которой является истина. Это внешнее по отношению к материалу познание.

– Такая форма свойственна лишь математике (с ее бессодержательной величиной и мертвым материалом) и должна остаться ей.

– Она может остаться в обыденной жизни, беседе, предисловиях – как удовлетворение любопытства, а не познания.

– Обыденное сознание: Имеет своим содержанием знания, опыт, мысли, принципы как нечто наличное, застывшее. Оно движется в них, но прерывает связь произволом, внешне определяя и обращаясь с содержанием. Оно сводит его к чему-то знакомому и успокаивается.

3. Истинный метод:

– Необходимость понятия изгоняет как вольную манеру рассуждающей беседы, так и жесткую манеру научного чванства.

– Предостережение: Место прежних методов не должно занимать неметодичное предчувствие, вдохновение или произвол пророческой речи, презирающей не только старую ученость, но ученость вообще.

Так же мало – после того как кантовская триада, лишь инстинктивно вновь обретенная, еще мертвая и неосмысленная, была возведена в абсолют, чтобы истинная форма предстала в своем истинном содержании и возникло понятие науки – можно считать научным то применение этой формы, при котором она низводится до безжизненной схемы, до пустой видимости, а научная организация – до таблицы. Этот формализм (о котором уже говорилось в общем и чью манеру мы уточним), полагает, что постиг и выразил природу и жизнь явления, когда приписывает ему как предикат определение схемы – будь то субъективность или объективность, магнетизм или электричество, сжатие или расширение, восток или запад и т.п. (что можно множить до бесконечности, ибо каждое определение может служить формой или моментом схемы для другого). Это взаимный круг, не раскрывающий сути дела. Здесь берутся чувственные определения из обыденного созерцания (которые должны значить нечто иное, чем говорят), и чисто мыслительные определения (субъект, объект, субстанция, причина, всеобщее и т.д.) применяются столь же некритично, как в обыденной жизни, – подобно "силам" и "слабостям". Такая метафизика столь же ненаучна, как и эти чувственные представления.

Вместо внутренней жизни и самодвижения здесь простое определение схватывается чувственным знанием по поверхностной аналогии, и эта внешняя, пустая аппликация формулы именуется "конструкцией". С таким формализмом – как и с любым – дело обстоит просто. Как туповата голова, которой нельзя за четверть часа вбить теорию астенических, стенических и косвенно-астенических болезней и стольких же планов лечения? Или превратить рутинёра в теоретика медицины? Когда натурфилософский формализм учит, что рассудок "есть" электричество или животное "есть" азот (или представляет юг/север и т.п.), столь голо или облеченное в терминологию, то неискушенность может изумляться "силе", схватывающей далекие видимости, и "насилию" над покоящимся чувственным, придающему ему видимость понятия, – главное же (само понятие, смысл чувственного представления) опускается. Можно восхищаться "гениальностью" и упиваться "ясностью" таких определений, заменяющих абстрактное понятие наглядным. Хитрость такой "мудрости" усваивается легко, но ее повторение столь же невыносимо, как фокус, в котором раскусили подвох. Инструмент этого монотонного формализма не сложнее палитры с двумя красками: красной для "исторических полотен", зеленой для "пейзажей". Трудно решить, что больше: самоупоение от покрытия всей вселенной этой краской или воображаемое превосходство этого универсального средства. Результат наклеивания на все небесное и земное пары определений общей схемы – не ясный отчет об организме вселенной, а таблица, подобная скелету с наклеенными бумажками или рядам запертых коробочек с ярлыками в лавке: как там с костей сняты плоть и кровь, так здесь скрыта/опущена сама живая суть вещи. Это монохромное "абсолютное живописание" (где различия схемы тонут в пустоте Абсолюта, дабы установить чистое тождество, бесформенную белизну) – столь же мертво, как и предыдущее.

Превосходное не избегнет участи быть обескровленным, обездушенным и ободранным мертвым знанием. Но в этой самой участи видна сила его воздействия на умы (если не на дух) и становление всеобщности и определенности формы, составляющей его завершенность, – что и позволяет злоупотреблять этой всеобщностью.

Наука может организовываться лишь собственной жизнью понятия; в ней определенность (внешне наклеиваемая схемой на бытие) есть самодвижущаяся душа наполненного содержания. Движение сущего – становиться иным, т.е. своим имманентным содержанием, и возвращать это развертывание (свое бытие) в себя, упрощаясь до определенности как момента. В первом движении негативность есть различение и полагание бытия; в возвращении – становление определенной простоты. Так содержание не получает определенность извне, а самополагает ее, обособляясь в момент и место целого. Табличный рассудок удерживает для себя необходимость и понятие содержания (конкретное, действительность, живое движение вещи) – вернее, он их не удерживает, а не знает; знай он это, он бы это показал. Он не ведает в них нужды; иначе ограничился бы указанием на содержание, а не "подменял" его схемой. Даже если определенность (напр., магнетизм) конкретна сама по себе, она мертвеет, будучи лишь предицируема иному бытию, а не познаваема как его имманентная жизнь, его собственное порождение и проявление. Добавить это главное формальный рассудок предоставляет другим. Вместо погружения в имманентное содержание вещи, он "обозревает целое", возвышаясь над единичным бытием – т.е. не видит его вовсе. Подлинное научное познание требует отдаться жизни предмета, т.е. иметь и выражать его внутреннюю необходимость. Погружаясь так в предмет, оно забывает о "обозрении" (лишь рефлексии знания из содержания в себя). Но, углубляясь в материю и следуя ее движению, оно возвращается в себя лишь тогда, когда содержание, сворачиваясь, упрощается до определенности, низводится до стороны бытия и переходит в свою высшую истину. Так простое, самообозревающее целое возникает из богатства, в котором, казалось, исчезла его рефлексия.

Поскольку субстанция есть субъект (как сказано выше), все содержание есть ее собственная рефлексия в себя. Устойчивость (субстанция) бытия есть тождество с собой (ибо его нетождество с собой было бы его распадом). Но это тождество есть чистая абстракция, т.е. мышление. Говоря "качество", я говорю о простой определенности, отличающей одно бытие от другого; благодаря ей бытие есть "для себя", устойчиво в своей простоте. Но тем самым оно есть по сути мысль. Здесь заключено, что бытие есть мышление (вопреки обычной, бессмысленной речи о "тождестве мышления и бытия"). Поскольку устойчивость бытия есть тождество с собой (чистая абстракция), то это абстрагирование от себя самого, т.е. его нетождество с собой, его распад, его собственная внутренность, его возвращение в себя, его становление. Благодаря этой природе сущего, и поскольку она дана знанию, знание – не деятельность, манипулирующая содержанием как чуждым, не рефлексия в себя "извне" содержания. Наука – не тот идеализм, который заменил догматизм утверждения догматизмом уверенности в себе. Напротив: видя, как содержание возвращается в свою собственную внутренность, деятельность знания погружена в него (ибо она есть имманентное Я содержания) и одновременно возвращена в себя (ибо она есть чистое тождество с собой в инаковости). Так она есть хитрость, которая, как бы воздерживаясь от деятельности, наблюдает, как определенность и ее конкретная жизнь, мня, что действуют в своих интересах, совершают обратное – самораспад и превращение в момент целого.