Холодные берега

Александра К.

Холодные берега

ПРОЛОГ: ДЫХАНИЕ БОЛОТ

Город N тонул в ядовитом мареве. Желтоватый туман, вечный выдох газовых болот, обволакивал шпили Старого Света и крыши Нового, стирая грани между избранными и отверженными. Он въедался в камень особняков, пропитывал дерево трущоб, цеплялся ледяными пальцами за легкие тех, в чьих жилах не текло ничего, кроме обычной, скудной крови. Для них – это был холод и предвестие чахотки. Для других – потомков древних договоров, отмеченных перепонками между пальцев и кожей цвета тусклого серебра – болотный смрад был родным, как запах колыбели. И предупреждением. Город N полон загадок и секретов. Каждое решение, действие, нужно совершать обдуманно. Город не любят, когда принимаются поспешные решения.

Болота. Не просто топи с горючим газом, а живое, дышащее чрево мира. Колыбель и могила. Там, в вечной полутьме, под слоями тины и метана, дремало Нечто. Древнее. Нетерпеливое. Его сон охраняли змеи, вышитые на бархате власть имущих и вырезанные на дубовых панелях их кабинетов. Оно не требовало поклонения – лишь соблюдения древних правил игры, где кровь и души были разменной монетой. Этими правилами руководитель Старый Свет, они же старожилы города. И именно они знали, как успокоить это нечто. Но было ли оно вообще? А может быть все это было придумано ранее. Чтобы любопытные носы Нового Света не лезли, куда не просят.

В особняке Штокманов, пахнущем воском и тревогой, девушка с глазами цвета весенней листвы прикасалась к клавишам рояля, не зная, что ее жизнь уже взвешена на весах чужой выгоды. Она, как и все барышни, мечтала о любви. О самой чистой и искренней.

В кабинете герцога Бродского, где тени плясали под треск камина, мужчина с жабрами на шее верил в чистоту любви, не подозревая, что стал пешкой в руках холодного стратега. Ему просто хотелось любить и заботиться. А в сердце болот, потревоженное алчностью и нарушенными клятвами, нечто шевельнулось.

Уже плелись сети: шелковыми нитями светских интриг и стальными проволоками магических договоров. Уже готовились жертвы на алтарь амбиций. Уже письмо с горьким запахом полыни ждало в кармане, чтобы впустить тьму в чью-то душу. Готовились выгодные предложения и союзы. Но верно ли это?

Это история о том, как доверие становится петлей. Как любовь превращается в оружие. Как огонь, зажженный ради власти, пожирает невинных. И как в самой гуще предательства и безумия может родиться не надежда, а холодная, отточенная, как клинок, воля – выжить и сжечь тех, кто посмел разбудить древних змей. Главное, чтобы берега не стали холодными.

Грядет буря. И первый вихрь уже колышет занавески в гостиной Штокманов, где пахнет чаем и отчаянием…

Лилиям черёд цвести под солнцем,

В тот ясный день, когда на небе нежно

Крахмалятся пары с далёких рек.

И бежев полдень, солнце – безмятежно,

Часы идут, замедлив стрелок бег…

Глава 1: «Зеленые глаза отчаяния»

Холод пробирал до костей. Над Городом N повисла желтоватая дымка – ядовитый выдох газовых болот, который новые правила так и не смогли обуздать. Над крышами особняков Старого Света сгущались свинцовые тучи, предвещая дождь. Обитатели спешили укрыться, лишь новоприбывшие и чужаки без капли крови Старого Света ежились от пронизывающей сырости. Коренные же, полулюди-полурыбы с перепончатыми пальцами, не чувствовали этого холода.      Лидия Бродская (в девичестве Штокман) нашла временное прибежище за фортепиано. Знакомые аккорды должны были заглушить ледяной взгляд Дмитрия, шепот его теток-коршунов, грядущую годовщину – позорную веху ее заточения. Музыка была побегом. От общества с его удушающими условностями, которые она вынуждена была терпеть. Но терпение лопалось. Вчерашнее письмо от подруги, с намеками на старые законы о расторжении гибридных браков, жгло карман, как раскаленный уголь. Рука машинально легла на клавиши, извлекая нежные звуки. Но сегодня даже музыка не могла растопить ледяной ком отчаяния в горле. Она вспоминала, как год назад, полная надежд, помогала отцу составлять доклад о переводе газовых концессий в общественный фонд. Ее цифры, ее анализ тогда впечатлили Совет! Теперь же…

В комнату вошел Алексей Штокман. Его шаги потерлись о ковер. Взгляд, скользнувший по дочери, смягчился, губы тронула улыбка. – Лидия, – голос прозвучал глухо, но без прежней повелительности. Мужская рука легла ей на плечо, утверждая отцовскую власть мягким, но неоспоримым нажимом. Музыка оборвалась. Повисла звенящая тишина.

– Отец, – Лидия обернулась с натянутой улыбкой. – Не заметила, как ты вошел. Рада тебя видеть. Голос был любезен, но холоден, как мрамор подоконника. Алексей прищурился, изучая дочь. – И как долго ты здесь?

– Около получаса, – пожала плечами Лидия, отводя взгляд. – Боялась попасть под дождь.

– Да, синоптики не врут сегодня, – он убрал рука, легонько проведя пальцами по ее волосам. В голосе прозвучала усмешка. – Хотя тот старый предсказатель все больше о конце света толкует.

Лидия вздернула подбородок, в глазах мелькнуло презрение:

– Тот старый не может смириться, что мэром города стал не его кровный. Ищет, за что уцепиться. Она сделала особый акцент на «его».

– Дочь, это политика, – Алексей устало провел рукой по лбу. – Старому Свету не по нраву, что гибридные браки вроде твоего с Дмитрием дают право на титулы, а газ с их священных болот греет трущобы. Но правила изменились. Принимать надо.

– Кстати о правилах, – Лидия встала, плавно направившись к окну. Спина была напряжена. – Моя роль мне отвратительна. Через неделю – год. Год унижений. Хочу развода. Штокман тяжело опустился в кресло. Взгляд стал холодным, расчетливым.

– Моя прекрасная дочь, – голос прозвучал бархатисто, но с ледяной нотой. – Это было условием моего избрания. Ты знаешь, на что способны его тетки, если мы нарушим договор? Город еще шаток. И брак этот выгоден всем.

– Отец, это бред! – Лидия резко повернулась. Жар ярости залил щеки. Глаза сверкнули, голос дрогнул от сдавленного гнева. Пальцы впились в ладони.

– Скоро годовщина. Я ему не нужна, как и он мне! Его тетки, как коршуны, требуют наследника! – Она процедила сквозь зубы, брезгливо вздернув бровь. – Смотрят на меня, как на неудачный эксперимент по скрещиванию.

– Уже так? – Штокман усмехнулся, откинувшись в кресле с показной небрежностью. Прищуренные глаза холодно оценивали дочь.

– А ты сообщила ему об этом? Только не говори, что его реакция такая же.

– Хуже. Он замолчал. В отношениях стало еще холоднее, а его визиты в бордели – обыденностью. – Лидия села напротив, спина прямая как штык, взгляд уставился в пустоту за спиной отца. Голос звучал глухо, с презрением. «Зачем мне физический контакт, когда можно просто… вызвать желание? Как рыбы оплодотворяют икру на расстоянии» – циничный шепот Бродского в библиотеке, услышанный отцом, жёг ее память.

– Значит, действуй, как он. Заведи любовника. Забеременеешь и скажи, что от него. – Штокман пожал плечами, будто советовал сменить перчатки.

– Начнутся разговоры. Ребёнок не будет похож на отца. Он же чистый представитель Старого Света. – Лидия криво усмехнулась, пальцы непроизвольно коснулись гладкого фарфора вазы – подарка матери, названного Дмитрием «милым провинциализмом». В голосе звенела горечь.

– Найди любовника из Старого Света. – Фраза прозвучала как приговор. Взгляд Алексея стал жестким, расчётливым.

– Ты защищаешь их. – Лидия прошептала, полная бессильной ярости. Плечи поникли, но глаза – те самые зеленые глаза – горели холодным, стальным пламенем. – А страдать и искать выход должна я.

Алексей тяжело вздохнул, потирая переносицу. Усталые, но цепкие глаза изучали лицо дочери.

– Лидия, дорогая, – голос смягчился, но в основе оставалась сталь.

– Я понимаю тебя. Но развод сейчас… невыгоден. Опасен. – Он сделал паузу, давая словам вес. – Опасен для тебя. Для нас всех. Его семья… герцоги Старого Света. Их влияние глубже, чем кажется. Каждое слово отдавалось эхом в тишине кабинета.

Вспышка памяти: Бродский год назад. Выпускник университета, безупречные манеры, бархатный голос, очаровавший всех. Но за ширмой – чудовище. Алексей слышал его откровения тёткам в библиотеке: «Она слишком обычна. Плоть без магии… Зачем физический контакт? Вызову желание… Как рыбы оплодотворяют икру на расстоянии». Холодный, высокомерный тон. Даже видавшие виды аристократы были шокированы таким презрением к жене. Лидия менялась на глазах: от влюблённой девушки – к этой холодной, раненой женщине. Зелёные глаза, некогда нежные, теперь горели смесью боли и презрения

– Дочь, потерпи, – Алексей произнёс мягко, с теплотой, слегка коснувшись руки Лидии. – Либо… воспользуйся вариантом, который я предложил. Хочешь, я скажу тёткам, что ты останешься у нас на ужин? – Он попытался улыбнуться, подбодрить. Лидия чуть заметно вздохнула, взгляд стал рассеянным.

– Да, не откажусь. – Пальцы разжали кулак, нащупывая в складках платья конверт. – Тогда я навещу Елену? Слышала, она снова впала в транс. Штокман нахмурился, качнул головой:

– Думаю, не стоит. Ночь была тяжёлой. Лучше зайди к матушке. Она в большой гостиной, подбирает сиделку для Елены. Лидия молча кивнула. Поднявшись, она бесшумно вышла, оставив отца одного с тяжёлыми мыслями и стуком дождя по стеклу, напоминавшим о невыполненных обещаниях болотам.

Гостиная дышала строгостью: тяжёлые бордовые шторы, массивная резная мебель с выцветшей обивкой, старинный письменный стол. Ольга Витальевна Штокман сидела в кресле у окна. Седые волосы – в безупречном пучке, очки строго на носу. Поза – аристократичная, спина – прямая. Перед ней на столике – тот самый «провинциальный» фарфоровый сервиз и блокнот с замершим самонаписывающимся пером. Напротив, съёжившись под пронзительным взглядом, сидела кандидатка в сиделки.

– А если пожар, а у Леночки припадок? Какие действия? – Голос Ольги Витальевны резал воздух. Пальцы нервно барабанили по ручке кресла – единственная выдача внутренней бури. Девушка заторопилась с ответом, но хозяйка резко вскинула руку:

– Большое спасибо. Вы нам не подходите. – Слова были ледяными, жест отворачивания – отчаянным, словно она гнала прочь и собственное бессилие.

В этот момент вошла Лидия. Выражение лица Ольги Витальевны преобразилось мгновенно: глаза заискрились теплом, улыбка стала мягкой, радушной.

– Лидия, дорогая! – Она протянула руки, голос дрожал от неподдельной нежности и тревоги. Быстрыми шагами направилась к дочери.

– Здравствуй, мама. – Лидия ответила широкой, искренней улыбкой. Зеленые глаза заблестели, на щеках выступил легкий румянец. Она обняла мать, щека прижалась к плечу.

– Очень рада тебя видеть

. – И я, солнышко, и я! – Ольга Витальевна смотрела с обожанием, гладя дочь по спине. – Останешься на ужин? Велю приготовить твое любимое. Комната твоя ждет.

– Да, останусь, – Лидия участливо сжала материнскую руку, но в тоне прозвучала легкая укоризна. – И, мамочка, не суетись, пожалуйста. – Она властно, но нежно взяла женщину за руку, большим пальцем поглаживая кожу. – Дай девушке договорить. Мы все заслуживаем шанс быть услышанными.

Лидия повернулась к кандидатке. Взгляд был внимательным, без холода. Услышав слова о шансе, девушка благодарно улыбнулась – тепло, с искренним сочувствием. Лидия кивнула ей, в этом жесте – тихая солидарность.

Хозяйка дома, окинув соискательницу холодным оценивающим взглядом, медленно повернулась к ней.

– Хорошо, – произнесла она сухо. – Дам тебе неделю испытательного срока. Буду смотреть, как ты обходишься с Еленой. Ночные дежурства – возможны. И следи за лампами. Их мерцание… ее тревожит. – Она кивнула на магические светильники, чей неровный свет действительно бросал тревожные тени. Девушка чуть склонила голову.

– Поняла, – прошептала она, сделав плавный, глубокий реверанс, демонстрируя покорность. – Приступаешь завтра. В семь. – Ольга Витальевна выпрямилась. – И как звать-то?

– Ляля.

– Ляля. Ступай. Ждем утром.

Новая сиделка бесшумно скользнула к выходу. Ее шаги потерлись о ковер, затем затихли в коридоре. Воздух у дверного оберега дрогнул, поглотив ее.

В гостиной остались мать и дочь. Ольга Витальевна наклонилась вперед, прищурив глаза с участливой тревогой.

– Ну, рассказывай, – голос ее был мягким, но в глубине таилась сдавленная ярость. – Как дела? Лицо невеселое. Он… продолжает изводить? Дочь, болезненно поджав губы, подошла к дивану и усталым жестом пригласила мать сесть рядом. Голос звучал глухо, безнадежно:

– Да. Все по-старому. Работать в министерстве запретил. А это… это было единственное, что давало силы. Там я чувствовала себя… собой. Человеком. А не… – она замолчала, опустив глаза. Голос стал тише, надломленным.

– Да, ради этого и пришла. Умоляла отца… Но он сказал – никак. Слишком опасно.

Мать нахмурилась. Глаза сверкнули сталью. Голос зазвучал резко, срываясь на высокой ноте:

– Как это «никак»?! Возьми и разведись! Сейчас же! Я не позволю им обращаться с тобой, как с… как с той икрой! Я с ним поговорю! Сейчас же поговорю! – Она порывисто вскочила, будто готовая ринуться в бой. Дочь умоляюще подняла руку. Пальцы дрожали, но голос обрел неожиданную твердость:

– Мам, не надо! Не сейчас. – Ее рука непроизвольно легла на скрытый карман платья, где лежало письмо. – Отец пообещал найти выход. И я… я верю, что он есть. – Интонация стала мягкой, но утверждающей. – Я найду его. Это решение.

Мать вздохнула. Плечи внезапно сникли, выдав беспомощность. Взгляд потеплел, она виновато покачала головой:

– Ох, дорогая… Ох, Лидушка… – Голос сорвался, стал хриплым. – Я была против. Видела его холодные глаза. Но это было… их общее решение. Твоего отца и… – Она нервно схватила серебряный колокольчик со столика и дважды резко позвонила. Звон прозвучал тревожно, нарушая тягостную тишину. Сделав глубокий вдох, она выпрямила спину, пытаясь взять себя в руки. Мягко улыбнувшись – улыбкой, полной усталости и бесконечной любви, – предложила с заботливой интонацией:

– Хочешь мятного чаю? Согреет. Новый настой, очень ароматный. Самовар уже шумит. – Она кивнула в сторону угла, где старинный самовар, подогреваемый магическим углем, действительно начинал тихо петь.

Дочь благодарно улыбнулась. Улыбка была искренней. Но в глубине зеленых глаз, словно за толщей льда, все еще горел тот самый неукротимый огонь – огонь решимости бороться. Голос стал теплым, как обещанный чай:

– Да, мама. Очень хочу согреться, – ответила Лидия, и в ее голосе, теплом и нежном, все же прозвучала тень усталости, глубокая, как зимние сумерки за окнами.

Ольга Витальевна кивнула, ее движения, обычно такие точные, сейчас были чуть замедлены грузом переживаний. Она подошла к самовару, стоявшему на резном дубовом столике в углу. Магический уголь под ним мерцал рубиновыми искрами, наполняя воздух сухим жаром и едва уловимым запахом серы. Шипение пара, вырывавшегося из краника, сливалось с завыванием ветра в трубах – знакомый, почти успокаивающий звук их дома.

– Новый сорт мяты, – пояснила Ольга, аккуратно наливая ароматный янтарный настой в тонкие фарфоровые чашки. Пар клубился, неся с собой запах свежести и далеких лугов. – Говорят, она растет только на самых чистых болотных островках Старого Света. Там, где газовые испарения еще не добрались. – Она протянула чашку дочери. Их пальцы встретились на теплом фарфоре.

Лидия взяла чашку, прижала ладони к горячим стенкам, впитывая тепло. Она закрыла глаза, вдыхая терпкий аромат. На мгновение показалось, что холод внутри отступает. Но это было лишь мгновение. Открыв глаза, она встретила взгляд матери – полный той же немой тревоги, бесконечной любви и беспомощности.

– Спасибо, мама, – прошептала Лидия. Она сделала маленький глоток. Чай обжигал губы, но тепло распространялось медленно, не в силах прогнать глубокий холод, засевший в костях. Взгляд ее снова упал в окно, где за тяжелыми шторами бушевал дождь, смывая желтоватую дымку с крыш, но не с душ. Багровые отблески газовых факелов где-то вдалеке мерцали сквозь пелену воды, напоминая о нерешенных войнах, о болотах, о власти, купленной ценой ее свободы.

Она чувствовала конверт в кармане – жесткий уголок, упирающийся в бедро. Письмо. Намеки на старые законы. «Единственная ниточка». Зеленые глаза Лидии, отражавшие пламя магического угля в самоваре, больше не горели яростью. В них теперь была холодная, кристальная ясность. Решимость, закаленная годами унижений, затвердевшая, как лед на болотных топи. Отец боялся. Мать была бессильна. Муж – чудовище в аристократических одеждах.

Значит, выход нужно найти самой.

Она сделала еще один глоток чая. Тепло было обманчивым. Настоящее тепло, тепло свободы и самоуважения, ей предстояло добыть самой. И письмо в кармане было первым шагом на этом пути, сколь бы опасным он ни был. Год унижений подходил к концу. Год борьбы – только начинался. Взгляд ее стал твердым, устремленным в невидимую, но ясную для нее цель, за пределы уютной, но душной гостиной, за пределы лживых условностей Старого Света. Огонь в глубине зеленых глаз разгорался снова – уже не яростью, а непоколебимой волей.

Глава 2. «Дневник заточённой души»

– Вечерний ужин окутал Лидию истомой. Теплый свет керосиновой лампы с матовым абажуром дрожал на дубовых панелях старинных стен. На белоснежной скатерти дымилась курица с хрустящей корочкой, рядом – гарнир из парниковых овощей. Отец, Алексей Штокман, делился новостями о городских делах, его уверенный голос звучал как надежный якорь в этом уюте. Лидия слушала, задавая вопросы, которые вызывали смех и оживленные споры.

Матушка, Ольга Витальевна, нежно поправила прядь волос на лбу дочери. В ее глазах светилась глубокая нежность. Она ловко наполняла хрустальные бокалы рубиновым вином.

После ужина разговоры лились рекой. Лидия купалась в семейном тепле, стараясь забыть о завтрашнем возвращении в дом Бродского. Когда маятниковые часы в углу пробили полночь, семья начала расходиться. Лидия поднялась. Знакомые коридоры с высокими потолками и скрипучим паркетом хранили шепот ее детства. Она поднялась в свои покои. Приглушенный свет ночника создавал островок тишины. Закрыв тяжелую дубовую дверь, она прислонилась к ней спиной. Этот вечер останется теплым уголком души.

(Улучшения: Показ эмоций через действие, Детализация) Она села за массивный туалетный столик. Медленно, как ритуал, Лидия начала распускать прическу. Каждая шпилька освобождала прядь волос и чуть ослабляла невидимые тиски на плечах. В зеркале тускло отражалось лицо с темными кругами под глазами – немыми свидетелями бессонниц.

– Как же тошно… – шепот сорвался, хриплый и чуждый. Не усталость – глухое отвращение к собственной беспомощности. Кулак сам сжался и стукнул по столику. Шпильки звонко рассыпались. Жар хлынул в лицо. «Как ты посмела? Как позволила?» – застучало в висках. Гнев на себя вспыхнул, ослепительный и яростный.

Лидия резко вдохнула, пытаясь сдержать волну. Возможно, в этом хаосе – начало пути назад? Устроившись в широкой постели под шерстяным пледом, она закрыла глаза. Лунный свет пробивался сквозь кружевные занавески, отбрасывая на обоях в полоску причудливые тени. Они колыхались, будто живые. Надежда на сон растаяла. Мысли-насекомые жужжали в голове.

Время тянулось. Подушка душила, матрас колол пружинами. Тишину нарушал лишь шорох листвы за окном – и собственное бешеное сердцебиение. Обрывки дня, тревоги завтрашнего, страх перед возвращением к Бродскому – все кружилось в голове вихрем.

Свет за занавесками серел. Рассвет близко, а покоя нет. Лидия открыла глаза, уставившись в лепной потолок. Давило. «Тряпка. Инкубатор. Дура…» – внутренний голос не умолкал. Сон бежал от нее.

Лидия резко приподнялась. Шелковый ночник на дубовой тумбочке тускло освещал комнату. Она потянулась к тумбочке… и замерла. Пустота. Ни одной книги. Воспоминания нахлынули: после ужина – бег в библиотеку. Полки до потолка, пахнущие тайной и пылью. Классика, дарующая покой, новинки, манящие мирами. Чтение – щит от ночных страхов. Сейчас – лишь холодная пустота тумбочки. Ностальгия смешалась с острой тоской.

Лидия резко приподнялась. Шелковый ночник на дубовой тумбочке тускло освещал комнату. Она потянулась к тумбочке… и замерла. Пустота. Ни одной книги. Воспоминания нахлынули: после ужина – бег в библиотеку. Полки до потолка, пахнущие тайной и пылью. Классика, дарующая покой, новинки, манящие мирами. Чтение – щит от ночных страхов. Сейчас – лишь холодная пустота тумбочки. Ностальгия смешалась с острой тоской. Сердце забилось чаще. Вернуть бы хоть тень того уюта… Она закрыла глаза: теплый ореол лампы под зеленым абажуром в библиотеке, шорох страниц, глубокое кресло, поглощающее… Лидия резко открыла глаза. Призраки прошлого растаяли. С трудом оторвавшись от видения, она села на край кровати. Стены в теневых узорах ночника казались чужими. Горло сжалось. Книга. Сейчас же.

– Мне нужна книга, – выдохнула она, голос звучал сипло от напряжения.

Лидия встала, накинула махровый халат с вышитыми инициалами, сунула ноги в бархатные тапочки. Тишина в спящем особняке была глубокой, звенящей. Она шла по знакомым коридорам, где паркет предательски скрипел под ногами, стараясь не нарушить покой. Каждый скрип отзывался эхом детства. Вернувшись за ночником – его теплый ореол стал крошечным маячком в темноте. Тени на оштукатуренных стенах плясали странные, вытянутые фигуры, напоминая персонажей няниных сказок.

У двери семейной библиотеки Лидия замерла. Тишина висела бархатным пологом. Она осторожно открыла дверь. Знакомый мир: полки, вздымавшиеся к потолку, как стены крепости из томов. Воздух был густ от запаха старой бумаги, кожи переплетов и воска – эликсир времени и семейных тайн.

Стол матери стоял у высокого окна. Лунный свет стелился по темному дереву жидким серебром, лаская обложку книги, лежащей в центре. Лидия знала – это новое приобретение Ольги Витальевны, ждущее своего часа для вечернего чтения вслух. «Каждое слово – ключ к новым мирам», – часто говаривала мать.

Взгляд Лидии скользнул по корешкам. Что успокоит? Что вернет сон? Почти бессознательно, движимая отчаянием и жаждой забытья, ее рука потянулась не к новинке, а к знакомому шершавому корешку в потертом синем переплете – «Сладкое приключение». Книга-утешение из отрочества. Хотя бы иллюзия безопасности. Сердце учащенно забилось от дерзости маленького бунта – прочесть раньше мамы.

С едва уловимой хитрой улыбкой она подошла к столу. Аккуратно подняла книгу, прижала к груди, ощущая шершавость обложки. Стараясь не издавать ни звука, она выскользнула, притворив дверь, оставив библиотеку в ее вековой дремоте.

Решив сократить путь, Лидия направилась мимо кабинета отца. Ночь окутала дом. Она была уверена – все спят. Но, приблизившись, увидела: из-под дубовой двери сочится узкая полоска теплого света керосиновой лампы. Снова засиделся… – мелькнуло с усталой досадой. Внутренний голос шептал: Загляни? Но прежде, чем она сделала шаг, из-за двери донеслись приглушенные, но отчетливые голоса – мамин, сдавленный от боли, и отцовский, жесткий, как кремень.

– Я до сих пор не могу… простить тебя за это, Алексей. – Голос Ольги Витальевны дрожал, как надтреснутый фарфор, в нем звенела неподдельная мука. По спине Лидии змеей пробежали ледяные мурашки.

– Прощать не обязана. Принять – твой долг как матери, – ответил Штокман. Его голос, обычно бархатный, звучал холодно и отстраненно, будто читал постановление.

– Нет. Никогда. – отрезала мать. Решимость в ее тихом голосе прозвучала, как удар хлыста.

– Простить тебя за это, Алексей. – Голос Ольги Витальевны дрожал, как надтреснутый фарфор, в нем звенела неподдельная мука.

–Ты сломал ей жизнь, Алексей. Она истлевает заживо. – В голосе Ольги Витальевны прорвалось отчаяние, леденящее душу.

– У каждого своя роль. И долг – следовать ей. – Слова отца рухнули в тишину кабинета, как каменные плиты, безжалостные и окончательные. Воздух в коридоре стал тяжелым, удушающим. Лидия инстинктивно прижалась к прохладной стене, обтянутой шелковыми обоями.

– Ольга, я сказал всё. Решение окончательно. Рисковать семьей не стану. – Голос Штокмана был сжат, как тиски. Решимость боролась с тревогой.

– Ты помешался на этом кресле мэра! – Вырвалось у матери, голос сорвался на высокой ноте ярости, тут же приглушенной. – Ты… ты отдал ее им, Алексей! Отдал нашу дочь! – Шепот был страшнее крика. Дочь? Меня? Или… Елену? Мысль пронзила Лидию, как раскаленная игла. Сердце провалилось в ледяную бездну. Оцепенение сковало тело.

– Они – союзники. Не враги. Прими реальность, – отчеканил отец, возводя ледяную стену. Тон стал опасно тихим.

– Реальность? – Горькая усмешка прозвучала в голосе матери. – Реальность – это Лидия, бледная как полотно. Призрак в собственном доме! Горькая усмешка скривила губы Лидии. – А Елена… Ты обещал помочь, а ей лишь хуже! Леночка… Тишина повисла, густая и тягостная. Затем – сдавленный, разрывающий душу всхлип матери.