Территория памяти

Есть, Ясперс сидит в кресле, не прислонившись к спинке, локти на коленях, уставившись в пол, есть, и хороший, замолкает, в таком случае тебе просто нужно поступить на другой факультет, что-то сдать, думаю, это быстрый процесс, кажется, его тон становится благосклонней, хотя он чувствует, что сын не договаривает, какая сфера медицины, хирургия.

Нет, психиатрия, мне было бы интересно изучать психиатрию, он выговаривает это скороговоркой, на выдохе, отец некоторое время молчит, нельзя сказать, что он удивлен, не могу сказать, что удивлен, это сейчас модно, психоанализ.

Нет, именно психиатрия, перебивает Ясперс, психопатология, изучение симптоматики, взаимоотношения пациентов с симптомами, структура, форма поведения, отец смотрит на него с интересом, ему нравится, когда отец смотрит на него с интересом.

Ваш кофе, горячее молоко, если пожелаете, и сливовый пирог, с тимьяном, очень вкусно, официантка обаятельно улыбается, когда говорит, Ясперс благодарно кивает, любопытно, тимьян в сладкой выпечке, и тоже улыбается, то есть не очередной извод философии, говоря это, отец явно пытается его аккуратно уколоть.

Нет, меня занимают формы диагностики, пирог действительно оказывается вкусным, впрочем, он сегодня ничего не ел, то есть тебя интересует скорее теория, практиковать ты не планируешь, на этот раз отец говорит серьезно, без малейшей усмешки, пока нет, я так далеко не загадываю, пока мне бы хотелось освоить теорию, отец улыбается, он не будет возражать, в понедельник Ясперс подаст бумаги на медицинский.

Вы любите современную музыку, Ниссль сидит за массивным столом из черного дерева, справа от него, на углу столешницы, кипа бумаг, исписанных мелким почерком, придавленных чугунным пресс-папье, две мохнатые собаки с длинными ушами, такие смешно волочатся по полу во время ходьбы, на подушке с кисточками, верхние листы немного подрагивают от сквозняка, не могу сказать, что разбираюсь в ней, слева от него фоторамка, обратной стороной, не видно, что изображено, кажется, он не женат, поговаривают, даже принципиально.

А я стал забывать имена композиторов, иной раз слушаю, узнаю мелодию, а кто написал, не помню, это, наверно, сенильная деменция, читали Альцгеймера, Ясперс кивает, там все начинается с незаметных симптомов, не помнишь, куда положил очки, говоря это, он поправляет левую дужку, или поставил чашку, или вот, например, имена композиторов, Ясперс вежливо улыбается.

Знаете, почему меня прозвали Пунктатор Максимус, Ниссль хитро улыбается, Ясперс знает ответ, из-за пункции Квинке.

Из-за пункции Квинке, люблю, знаете ли, делать людям уколы в поясницу, хотя я не садист, конечно, а люди обычно боятся уколов, ведь ничего такого в них нет, в уколах, не в людях, смеется, впрочем, я сам ненавижу уколы, с детства, врачи, вроде меня, обманывают, комарик укусит, а ведь какие комарики так кусают, разве что какие-то древние ископаемые комары, величиной с курицу, закуривает, вы курите, Ясперс кивает, пожалуйста, угощайтесь, французские.

Ясперсу нравится самая первая затяжка, как самый первый глоток пива, когда пена только осела, но не до конца.

Когда прочитал про деменцию, так и сказал Алоису, если у меня что-то такое вдруг начнется, хочу, чтобы меня исследовал именно ты, чтобы описал мой случай, хоть так войду в историю, а не только как мастер болезненных уколов, смеется, у него приятный голос, домашние интонации, в его кабинете всегда сквозняк, Ниссль никогда не мерзнет и не простужается, простите за холод, говорит он, приветствуя студентов в аудитории, предпочитаю все время проветривать, я, знаете ли, никогда не мерзну и не простужаюсь.

Ну давайте к делу, Ниссль опирается на локти, сосредоточенно всматривается в Ясперса сквозь овальные линзы, я хотел предложить вам место в клинике, вы же знакомы с работами Крепелина, Ясперс кивает, разумеется, он как раз там практиковал, Ясперс делает удивленные глаза, я многое у него почерпнул, блестящий специалист, таких мало, в Гейдельберге, скорее всего, не осталось вовсе, то есть вы согласны, Ниссль приятно улыбается, постукивая пальцами левой руки о столешницу, да, я с радостью возьмусь за работу, не знаю, как вас благодарить, Ясперс искренне рад предложению, никак не благодарите, ну и славно, в таком случае жду вас в понедельник в восемь по этому адресу.

Смотри, вышла, теперь есть материальное доказательство моих многолетних мучений, Ясперс игриво улыбается, он только что вбежал в квартиру и захлопнул за собой дверь, его каштановые волосы, как обычно зачесанные назад, растрепаны, ей нравится, когда он выглядит немного неряшливо, поскольку такое ему не свойственно, он держит в руках небольшую книжку в синем переплете с золотыми буквами, Dr. Karl Jaspers, Allgemeine Psychopathologie[9], из правого кармана пиджака, светло-серого, как на фотографии, торчат обрывки почтовой упаковочной бумаги.

Из Берлина прислали, Ясперс кивает, на почте столько народу, и ужасно душно, дышать нечем, и очередь, Гертруда давно не видела его настолько счастливым, она стоит в прихожей, скрепив перед собой руки в замок, опершись правым плечом о стену, Ясперс по-детски вертит в руках книгу, листает, изучает титул, корешок, тихо приговаривает, мне, правда, казалось, будет потолще, но все равно выглядит внушительно.

Они сидят за столом, едят тушеную свинину с печеным картофелем, над тарелками вьется пар, я запекла в кожуре, потом добавила масла, как ты любишь, но почти не солила, книга лежит в центре стола, между ними, они о чем-то разговаривают, увлеченно, весело, периодически он оставляет вилку на тарелке и берет ее за руку.

Я, в сущности, не выдвигаю тут никаких оригинальных идей, ничего революционного, он ходит взад-вперед по комнате, он всегда ходит по комнате, когда размышляет о работе вслух, скорее обобщаю знания, она сидит в кресле, нога на ногу, смотрит на него, не прекращая улыбаться, но ты же предлагаешь метод, Ясперс бросает на нее краткий взгляд, я предлагаю метод на основе уже разработанных концепций, то есть я изучил, что написано на тему, сделал выводы и предложил своего рода метод, ради него и затевалась работа.

Уверена, твой метод заинтересует, он останавливается, стоит с руками в карманах, по-прежнему чрезвычайно доволен, ты так говоришь, потому что меня любишь, произнося это, он слегка наклоняет голову влево, я так говорю, потому что знаю, какими талантами обладает мой умный муж, и потом, я уже четвертый год слушаю твои рассуждения, я, можно сказать, имею самое прямое отношение к этой книге.

Напишу в Берлин, попрошу поставить твое имя рядом с моим на обложке, смеется Ясперс, уж пожалуйста, напиши, иначе я стану с тобой судиться, он садится на подлокотник, прислоняется к спинке, обнимает Гертруду, она прижимается к нему, у тебя опять вся одежда пахнет табачным дымом, мне кажется, ты слишком много куришь.

Вебер сидит на деревянном стуле, облокотившись о спинку, безучастно смотрит куда-то в сторону, сквозь окружающих, Лукач о чем-то сбивчиво рассказывает, Ясперс ловит себя на мысли, что в какой-то момент упустил ход разговора, отвлекся на пару минут, задумавшись, сколько человек единовременно может вместить помещение трактира.

Так вот он мне сказал, что пишет грандиозную книгу, великий немецкий роман, что-то по-настоящему значимое, и я там якобы есть, то есть присутствует персонаж, списанный с меня, мне это, конечно, чрезвычайно льстит, даже если он напишет про меня какую-то несправедливую пакость, хотя сомневаюсь, что он на это способен, при любом раскладе мне приятно, делает глоток, ну, что я невольно проник в литературу, хотя мне бы больше хотелось к Толлеру, в виде какой-нибудь абстракции, политической аллегории.

Вебер, воспользовавшись внезапной паузой, все так же безучастно глядя в сторону, я вам говорил, что моя мать из французских гугенотов, Ясперс качает головой, Лукач улыбается, то есть вы унаследовали строгость не от немцев, а от французов, глоток, звучит весьма любопытно.

А кальвинистам свойственна обостренная рациональность, даже некоторая зацикленность, Вебер лениво изучает пустой бокал, наливает вина, роняет несколько темных капель на бежевую скатерть, наверно, поэтому я почти всегда сторонился излишней эмоциональности, чтобы смотреть холодным взглядом, так ведь больше пользы, но и заблуждения неизбежны, Лукач улыбается, я ведь поначалу поддерживал это безумие, Вебер говорит, символически указывая себе за спину, хотя там ничего нет, кроме двери в подсобное помещение, Ясперс понимает, о чем он, но из соображений вежливости делает удивленный вид.

Добровольно напросился на фронт, считал своим долгом, они изучили бумаги, из-за возраста записали в резерв, я, конечно, изрядно сопротивлялся, размахивал руками, говорил про гражданский долг, при этом, конечно, поддерживал исключительно рационально, с прагматичной точки зрения, на лбу и висках у него поблескивает испарина, в помещении душно, Ясперс ощущает, как у него по спине сползает капля за каплей, мол, экспансия была неизбежной, полностью обоснованной, вынужденные действия, на которые непременно следовало пойти, меня тогда оставили здесь, в тылу, а понимание реальной ситуации пришло постепенно, потом, пока кайзер творил черт знает что, я однажды очнулся, по-другому взглянул на ситуацию.

С прагматичной точки зрения, Лукач задает вопрос, слегка склонившись над столом, Вебер смотрит ему в глаза, пожалуй, с прагматичной, как-никак это в крови, но и с этической тоже, впрочем, здесь интересно другое, я был уверен, что всегда исходил из целесообразности, но сейчас все чаще мне представляется, что, сам того не сознавая, я руководствовался преимущественно эмоциями, Вебер замолкает, повисает пауза, что скажете, Ясперс, Вебер внезапно смотрит на него, это можно отнести к психическим патологиям.

Ясперс улыбается, мы с вами обитаем внутри хаоса, многие решения спонтанны, не думаю, что всякое заблуждение следует относить к патологиям, он произносит это с нарочито легкомысленной интонацией, ему кажется, что собеседники заметили, Ясперс чувствует, как, наплывая с затылка, к нему возвращается утренняя мигрень.

Ясперс стоит на трамвайной остановке, под навесом, на нем светло-серый плащ, шляпа на два оттенка темнее, черные брюки, портфель в правой руке, намокшая газета под мышкой, поблизости никого нет, несколько сутулясь, он смотрит перед собой, его лицо ничего не выражает.

Не хочу иметь с ним ничего общего, теперь везде говорят, что у людей расходятся мнения, какие тут могут быть мнения, он рассеянно окидывает взглядом предметы, говорит сбивчиво, запинаясь, делая ненужные паузы, он никогда не повышает голоса, он чувствует, что с каждой фразой говорит громче, как можно допускать мысль, как можно хотя бы теоретически, это та же евгеника, они называют это расовой гигиеной, расовые различия структуры нижней челюсти, он взмахивает правой рукой, хотя ему несвойственна излишняя жестикуляция, ты же понимаешь, к чему все это ведет, а он уже в партии, и риторика у него такая же, как у них, мне все равно, что он там себе на самом деле думает, это ему кажется, что надо перетерпеть, и потом он сможет дальше копаться в своем Ницше, писать великомудрые труды, преподавать, ну да, смахивает со лба пот, сейчас присягнет нужным людям, не побрезгует пропагандой, а потом это будет повсюду преследовать, мне противно даже говорить о нем, стыдно, не предполагал, что мне будет стыдно, они ведь неспроста его назначили ректором, он, быть может, не рад, но это не имеет никакого значения, ты же понимаешь.

Ясперс останавливается, тяжело дыша, всматривается в черное окно, молчит, потом продолжает, тише, охрипшим голосом, это ведь никакое не совпадение, он увольняет людей, они говорят про сокращение штата, но очевидно же, почему это делается, расовая гигиена и чтобы избавиться от неудобных, так всегда начинается.

Одиннадцатый трамвай подъезжает к остановке с характерным грохотом-звоном, двери распахиваются, навстречу Ясперсу выходит женщина с полупустой кожаной сумкой, пропустив ее, он поднимается на ступеньку, иду в депо, машинист, пятидесятилетний лысеющий мужчина с окурком в зубах, даже не поворачивает головы, Ясперс пятится, машинист дергает за рычаг, двери захлопываются, Ясперс встает обратно под навес.

Гертруда смотрит на него снизу вверх, она сидит на кровати, опершись локтями о колени, она чувствует себя парализованной, называют частичным, увольнения у них тоже частичные, частичные меры, все всегда такое отрешенное, канцелярское, как будто терминологией можно защититься от сути, как будто если назвать по-другому, сразу изменится значение, опять смотрит в окно, и всегда все неоднозначно, у них теперь на все случаи есть списки, меры, нормативы, получат новое распоряжение, собирают совещание, обсуждают, что можно, что нельзя, пауза, некоторые стали уезжать.

Но мы же никуда не поедем, она проговаривает фразу неуверенно, с вопросительной интонацией, как будто случайно произнося мысли вслух, Ясперс смотрит на нее, сосредоточенно, долго, молчит, потом снова смотрит в окно, не поедем, пока.

Очередной одиннадцатый, Ясперс поднимается на ступеньку, двери захлопываются за его спиной, в салоне никого.

Интересно, почему поезда не могут проехать весь путь с одинаковой скоростью, Ясперс сидит у окна, густые облака, зависшие в воздухе над темно-зеленым лугом, серые горы в прозрачной дымке на фоне, пейзаж кажется размытым, как расфокусное фотоизображение, не хватает зернистости, поезд замедляется, незаметно останавливается.

Ему нравится перемещаться на поездах, в особенности по Швейцарии, состав периодически заходит в короткий тоннель, выныривает по другую сторону горы, всякий раз пейзаж меняется, пасмурно, солнечно, накрапывает дождь, облака, расстеленные по склонам, как снег, облака, нависающие низко над плоскостью, как сейчас, облака, разбросанные пятнами по рельефу, облака, рассредоточенные по небу, облака, собранные в концентрированный туман, в основном его завораживают облака, после каждого тоннеля они выглядят по-разному, даже на коротком расстоянии от Базеля до Цюриха, где толком нет гор, изображение постоянно меняется.

Коллективное значит ничейное, он видит себя в пустой аудитории, как бы со стороны, обобщая то или иное понятие, мы лишаем его конкретного смысла, что-то в этом роде, нет, каждый по отдельности, не все вместе, хотя и это тоже, но каждый по отдельности, мне труднее всего принять эту мысль, он видит себя с разных ракурсов, как если бы снимали с нескольких камер, с так называемых голландских углов, говоря, он обращается к отсутствующей публике, то ли проговаривая мысли вслух, то ли репетируя подобие публичной речи.

Коллективное никого не касается, мы все повинны, но суд вершится индивидуально, поэтому по отдельности, в том числе наедине с собой, различная система, одним уготовлен военный, дру-гим гражданский суд, третьим моральный, наконец, суд совести, при всей умозрительности.

Поезд трогается, лениво набирает скорость, если не обращать внимания на мелькающие столбы, картинка не движется, как будто поезд едет по кругу, игрушечный, в детстве он мечтал об игрушечной железной дороге, Ясперс смотрит на облака, поезд заходит в тоннель с приглушенным грохотом, будто ныряет под воду.

Эти процессы вершатся параллельно, я говорю об этом изнутри, я был там все эти годы, меня лишили звания профессора, я даже не хочу вспоминать, что мне говорили о Гертруде, я писал в стол, разумеется, ничего не поддерживал, я несу моральную ответственность за поступки, которые совершаю, я несу ответственность за любые свои действия, я понимаю, что мной будут брезговать, потому что я там родился, потому что не уехал оттуда, хотя меня накажет совесть, наконец, метафизическая виновность, совершенное во время моего пребывания поблизости, пока я спал, пока заваривал чай, пока гладил рубашку, я не сделал того, на что теоретически был способен, даже если я живу в то же самое время, когда это происходит, Diese Schandtaten, Meine Schuld[10], я смотрел ему в глаза, на фотографии, они ничего не выражали, просто были вынужденно перемещены в сторону объектива, его существование тоже оказалось вброшенным в ситуацию, которую я наблюдал со стороны, ракурсы незначительно разнятся, движения его губ не всегда совпадают с произносимыми словами, монтажные склейки создают эффект прыжка во времени, кадр постоянно перескакивает, существование обнаруживает себя во враждебном мире, не им выбранном, существование заброшено в мир, за который неизбежно приходится нести ответственность, поскольку человек прямо или косвенно примиряется, разумеется, у него нет и не может быть иного выбора, я понимаю, что происходит, но продолжаю заваривать чай и гладить брюки, я допускаю происходящее своим бытием, крупным планом лицо, отдельно глаза, отдельно губы, движение губ не совпадает с произносимыми фразами, затем кадры чередуются, я косвенно, невольно, ничего существенного не делая, допускаю ситуацию, значит, я принимаю условия, значит, это делает меня виновным, должно повлечь за собой раскаяние, разумеется.

Поезд замедляется, в поле зрения вплывает бетонная платформа с невысоким заборчиком позади, затем редкие фигуры людей, расставленные наподобие столбов или деревьев, Ясперс не успевает прочесть название станции, не сказать, что ему интересно, как называется станция, до конечной тридцать четыре минуты, когда поезд останавливается, он видит в окне женщину с потертой коричневой сумкой в левой руке, правой она держит за руку маленькую девочку, прежде чем пара сворачивает в сторону дверей, девочка на несколько секунд встречается с ним взглядом, через пару минут после того, как поезд трогается, к нему заглядывает кондуктор, смотрит на него, бормочет шепотом, у вас я уже проверял, исчезает, Ясперс по-прежнему один в купе.

Я не хочу нести ответственность, я не хочу осматриваться, стыдиться себя, я не способен перечеркнуть того, что произошло, в том числе от моего имени, иногда движения его губ совпадают с произносимым, я вынужден буду принять во всей полноте, пожалуй, так, я буду заново учиться смотреть в глаза, мы не отдельны, мы не по Штирнеру, как ни прискорбно, глаза крупным планом, на самом деле то, что я говорю, звучит убедительно, на самом деле я толком не знаю, как теперь быть, очевидно, что не все вели себя одинаково, что когда началось сокращение штатов, списки, рекомендательные меры, воспитательные беседы, когда потом я никуда больше не отпускал Гертруду, когда повсюду была эта риторика, что по-другому было нельзя, что вынужденные меры, и мы косвенно согласились, стали опять ходить на работу, с работы, пить чай, гладить рубашку.

Всякий раз, когда поезд заходит в тоннель, резко гаснет свет, зрение привыкает не сразу, и на несколько секунд кажется, что примерно так выглядит слепота, потом также внезапно в окне повисает новый пейзаж, все это время, в том числе внутри тоннеля, Ясперс, не переводя взгляда, смотрит сквозь стекло, ему нравится, когда темнота резко сменяется цветным кадром.

Ясперс стоит посреди пустой аудитории, ряды ступенями уходят вверх, кажется, будто над ним нет потолка, скамьи бесконечны, ему не видно ни задней стены, ни окошка с проектором, он молчит, тяжело дыша, не двигаясь.

Господин Ясперс, здравствуйте, я из газеты, вы не могли бы прокомментировать, он отворачивается, не желая дослушивать вопрос, он не знает этого человека, ему не интересно ничего комментировать, кажется, мужчина что-то сбивчиво, как пишущая машинка, тараторит ему вслед.

Ясперс сидит у себя в кабинете на Плёк, шестьдесят шесть, вертит в руках пожелтевшую листовку, потом снимает очки, кладет на стол, трет пальцами переносицу, веки, он слышит, как на кухне Гертруда гремит посудой, дверцами шкафчиков, ему нравится домашний звук.

Понимаешь, им вроде как все равно, говорит ей Ясперс, он снова нервно ходит по гостиной из стороны в сторону, все закончилось, и они не желают больше ни о чем думать, будто ничего, он закашливается, будто ничего не было, он молчит и выжидательно на нее смотрит, надеясь, что она что-то возразит, ты же понимал, прерывает молчание Гертруда, что твои лекции расценят как оскорбление невинных, которые не совершали никаких преступлений, она делает паузу, потом добавляет, либо проигнорируют, и неизвестно, что в нашем случае лучше.

Но ведь и мы с тобой, перебивает Ясперс, имеем самое непосредственное отношение, хотя, казалось бы, жертвы, я не отрицаю причастности, то есть я в первую очередь в таком случае оскорбляю сам себя, он останавливается, стоит молча посреди комнаты, в тишине стучат настенные часы, студентов раздражают мои лекции, продолжает он, и, кажется, преподавателей тоже, мы как будто с тобой по-прежнему в опасности, как будто ничего на самом деле не закончилось или снова повторяется сначала.

Они болтают про меня всякое за спиной, говорит Ясперс Ханне по телефону, коммунисты обвиняют в нацизме, обозленные неудачники зовут предателем, она слушает его молча, не перебивая, я ведь рассуждаю в первую очередь о самом себе, хотя мы с Гертрудой были в списках на депортацию, мы даже думали о совместном, я знаю, перебивает Ханна, я до сих пор, продолжает Ясперс, не понимаю, как нам удалось выжить, но все равно исхожу в первую очередь из себя, я не отгораживаюсь, мы все в той или иной степени имеем отношение, он молчит, что вы будете делать, спрашивает Ханна, после короткой паузы, уезжать, вздыхает Ясперс, все-таки, наверно, на этот раз уезжать.

Он стоит, сунув руки в карманы, у окна, смотрит, как под проливным дождем по улице проходят редкие фигуры с зонтиками, на нем серое пальто и серая шляпа, я готова, он оборачивается, Гертруда, тоже в пальто, стоит возле чемоданов в прихожей, она очень красива.

Ясперс сидит в кресле на Аусштрассе, сто двадцать шесть, на фоне кое-как сваленных на комоде книг, надев очки, немного склонившись, он внимательно вчитывается в список продуктов, которые Гертруда попросила его купить, он силится разобрать ее почерк, кое-где она явно спешила, и слова превратились в кардиограммы.

На фотографии шестьдесят восьмого года Гертруда смеется на фоне книжных полок, задорно приоткрыв рот, глядя немного поверх кадра, ее глаза сощурены, волосы собраны в хвост, слегка растрепаны, на ней черное платье с блестящими пуговицами и белым воротничком, она сидит на краю кушетки, опершись левой рукой о покрывало, ее лицо светится радостью.

Ясперс в темно-сером костюме-тройке лежит позади, на кушетке, положив голову на подушку, его седые волосы тоже слегка растрепаны, он что-то поправляет левой рукой у себя на груди, из-за движения запястье вышло размытым, он довольно улыбается, смотрит на нее, на фотографа, одновременно на нее и за пределы кадра, над его головой, приблизительно повторяя направление его взгляда, светится закрепленная на полке лампа.

IV. Вико. Заседание. Ясперс наблюдает. Vous les entendez[11]

Люди кажутся ему похожими, друг на друга, на каких-то других людей, увиденных, встреченных, дававших интервью, на людей, которых он никогда не встречал и не видел, но откуда-то знает.

Люди расставлены по безжизненному пространству улицы, алжирской пустыне, Липарскому острову, Долине смерти, прямоугольной венской Хельденплац, как куклы или иные неодушевленные предметы, согласно прихотливой схеме, умышленной последовательности, с соблюдением определенных интервалов.

Чисто оптическая либо звуковая ситуация, пишет Делёз, оказавшись внутри которой персонаж не понимает, как отвечать, пространства, изъятые из употребления, где он перестает испытывать какие бы то ни было чувства, бездействует.

А что, если есть определенное количество человеческих особей, прототипов, которые бесконечно приумножаются, щепетильно копируя первоисточники, случайно говорю об этом вслух, а собеседник снисходительно улыбается, знаю, насколько наивны эти размышления со стороны, насколько бессвязным может показаться текст.

Ясперс идет по улице сквозь движущихся ему навстречу людей.

Нелепое единение масс, обусловленное территорией, нелепое ощущение ответственности по территориальному признаку, сверка на основании места рождения, нелепая тяга к самоограничению ради умозрительного большинства, между тем ценность остается разве что в пределах культуры в широком смысле, остальное побочно, обеспечивает определенные, благоприятные, но чаще препятствующие условия.

В некоторых случаях единение масс может оказаться менее нелепым, но по-прежнему отвратительно ощущение ответственности по территориальному признаку, пренебрежение культурой, снаряд, разносящий в щепки здание картинной галереи, при любых условиях лишен смысла, несет разрушение, превентивное насилие напоминает ампутацию головы во избежание залысин.

Размышляя под неаполитанским солнцем о разнице между точными и гуманитарными науками, хотя научность последних весьма сомнительна, и последовательно критикуя картезианский рационализм, философ Вико заговорил об истории как о продукте человеческой деятельности.