Территория памяти

Из-за жены-еврейки его сторонятся в начале тридцатых, в тридцать седьмом вынуждают бросить преподавание, в тридцать восьмом перестают публиковать, временами показательно брезгуют, но чудом не трогают вплоть до прихода американцев.

В апреле сорок пятого их с Гертрудой должны депортировать в Ревенсбрюк, говорят, они даже готовились к самоубийству, но вскоре Гейдельберг освободили.

Годы сливаются у него в голове в единое целое, он больше не может отделить один от другого, точно определить хронологию событий, несколько черных птиц пересекают небо над городом слева направо, шумит, опадая, омертвелая листва, снова накрапывает дождь.

Издалека город исходит рассеянно-сплошным шумом, периодически его прерывает заостренный грохот трамвая.

Diese Schandtaten, Eure Schuld[2] выкрикивают листовки американской оккупационной зоны в теплом апреле сорок пятого.

Ясперс идет по тротуару в сторону моста, смотрит вглубь города, затем на перекопанную брусчатку, обходит рытвину, наполненную дождевой водой, поверхность испещрена каплями, случайно замечает что-то у себя под ногами, скомканный прямоугольник, наклоняется, поднимает с брусчатки пожелтевшую от влаги бумажку вполовину альбомного листа, щурится сквозь стеклышки очков, Ihr seid mitverantwortlich für diese grausamen Verbrechen[3], частично.

Это слово легко входит в моду, эвфемизм неизбежного разрушения, частичное ожирение, частичные меры, частичное отступление, частичная информация, частичное поражение конечностей, частичные подсчеты, частичный осмотр.

Частичное истребление.

Как если бы при помощи специфического термина, словосочетания, можно было обратить процесс разложения вспять или запрятать куда-то осколки стекла и гниющую на асфальте материю, в мусорный бак, под ковер, за пределы кадра, поскольку происходящее за пределами кадра не предполагает виновности, тем более ответственности, не является документальным подтверждением, частичное недоказуемо, в нем не определено соотношение долей, проценты, частичное всеобъемлюще, эластично, без лишнего труда подстраивается под контекст.

Прямоугольный клочок пожелтевшей бумаги вполовину альбомного листа, еще влажной на ощупь.

In Buchenwald, in Dachau, in Belsen, in Gardelegen, Nordhausen, Ohrdruf, Erla, Mauthausen, Vaihingen[4].

Ясперс внимательно его изучает, перечитывает, пристально смотрит на семь потемневших от влаги фотографий, полуголые тела, сваленные в кучу, голые тела, сложенные наподобие манекенов, голые тела, сложенные штабелями и присыпанные землей, сваленные в кучу, беспорядочно разбросанные вдоль ограждения, вдалеке возвышается деревянная вышка, похожая на деревянную избушку на ходулях, ему кажется, что пугающе худощавый мужчина с бритой головой и ввалившимися щеками уставился прямо на него, ему в глаза, Ясперс видит голые коленки, на левой ссадина или дефект фотопечати.

Ihr seid mitverantwortlich.

Ему начинает не хватать воздуха.

Частично мутнеет зрение, пропадает резкость.

Он ощущает удушье, как будто легкие частично парализовало, как если бы мешок с воздухом сдавили посередине веревкой, проволокой, пластиковым жгутом, и воздух ни набрать, ни выпустить наружу.

Ясперс поднимает взгляд и смотрит на геометрические постройки, на столбы с фонарями, мимо с грохотом-лязгом проезжает трамвай.

Не знаю, было ли это на самом деле и ходил ли в Гейдельберге трамвай, но эта картина кажется мне более чем правдоподобной.

Его взгляд скользит по статичным предметам, по шевелящимся прохожим, женщина с коляской, уставившись под колеса, немного наклоняя голову вправо-влево, объезжает лужи, рытвины, вспухшую брусчатку, мужчина с газетой под мышкой на трамвайной остановке, другой мужчина, моложе, с короткой стрижкой, серая рубашка с галстуком, поверх нее свитер в ромбик и плащ нараспашку, полы слегка развеваются при ходьбе, рядом с ним девушка в темно-сером свитере, клетчатой юбке, в плаще, тоже нараспашку, волнистые волосы собраны в хвост, подвязаны черной лентой, он что-то эмоционально объясняет, она безучастно смотрит пустыми глазами перед собой, бездомная собака, от фонаря к фонарю, обнюхивая, двое рабочих с банками краски, на них заляпанные куртки, смеются, женщина в переднике выходит на порог магазинчика с ведром в руках, выливает серую жидкость на асфальт, вода, пузырясь, стекает в решетку.

Ясперс такой же, как на фото, изрядно поседевший, с аккуратно зачесанными назад волоса-ми, но в очках, на нем даже точно такой же пиджак, серый, поскольку цветных фотографий еще не изобрели.

Они с Гертрудой женаты тридцать шесть лет, Ясперс все время за нее тревожится, не находит себе места, когда она куда-то уходит в одиночестве, он будет так волноваться до конца жизни, пусть и в каком-то другом мире, на другой земле, без желтых звезд, в других политических границах, но среди такой же жажды насилия, пульсирующей в глазах у случайных прохожих.

В конце концов, именно случайные прохожие приводят приказы в исполнение, случайные среднестатистические прохожие, трамвайные кондукторы, продавцы, банковские служащие, какие-то люди, спешащие по улице, сбивая все у себя на пути, вежливые официанты, работники госучреждений, парикмахеры, школьные учителя, особенно школьные учителя, и другие неотъемлемые части каждодневной декорации.

Примерно эти люди ничего не могут поделать, приблизительно эти люди разводят руками и до последнего доказывают, что иначе быть не могло, что не-мы-значит-нас, что в Судетах притесняют родных и близких, что историческая справедливость, духовность, нравственность и тому подобное.

Но особенно школьные учителя, которым по определению свойственно проявлять инициативу.

Поэтому Ясперс смотрит на прохожих с некоторой опаской, ему иногда кажется, что они замечают, как он на них смотрит, хотя я понятия не имею, как он смотрит на прохожих, скорее всего, не смотрит вовсе либо равнодушно, не испытывая к ним ничего особенного.

Мне вспоминается йельский эксперимент Милгрэма, его многие годы интересует поведение случайных прохожих, в шестьдесят третьем он рассаживает участников, ученика и учителя, по разным комнатам, ученик заучивает пары слов, а учитель, если тот ошибается, наказывает ученика электрическим разрядом, говорят, в действительности при проведении эксперимента настоящее электричество не применялось.

Я представляю, как Ясперс медленно поднимает глаза от листовки, скользит зрачками по предметам и постройкам, некоторое время изучает светло-серое небо, несмотря на то что апрель жесточайший из месяцев, ему нравится, как постепенно вверху вызревает весеннее теплое солнце, он ощущает тепло на щеках, слышит доносящиеся откуда-то детские крики и проезжающий мимо транспорт, трамвайный лязг.

Я совсем мало знаю о них, о Ясперсе, он попал под руку, оказался поводом, чтобы задаться во-просом, о какой вине следует говорить, политической, моральной, метафизической, не все понятия, первоначально закрепленные за словами, оседают в мозгу, скажем, мне понятна ответственность, но тягостно всерьез размышлять о приглянувшейся случайному прохожему морали как об исторической либо иной справедливости, ведь ни то ни другое не может стать основанием для юридического либо политического действия, очевидно, ничто не может быть продиктовано исторической справедливостью, поскольку, как и мораль, и набившие оскомину представления о нравственности, неоднородно, изменяемо от одного исторического обстоятельства, совокупности обстоятельств, к другому, а юридическое определяет последствия поступков, но не решает никакой глобальной проблемы, как ни постыдно твердить о глобальном.

Проще говоря, определяющие процессы пролегают далеко за пределами этих городов, Нюрнберга и Гааги, довольно безликой, с причудливым артиклем в названии, всемирно известным Вермеером и с некоторых пор примечательным Фабрициусом, я бывал там проездом, между перелетами, в феврале, сперва передвигался пешком, потом на трамваях, из всего городского транспорта мне больше прочего нравятся трамваи.

Неподалеку, на берегу Северного моря, минут пятнадцать езды, расположен городок с труднопроизносимым названием Схевенинген, бытует легенда, что во время немецкой оккупации местные опознавали соотечественников по умению правильно произносить это название, непроглядные, густые, как молоко, туманы в окрестностях Схевенингена я встречал только там, в Сараеве и в Ереване, на излете осени, такие туманы, когда в нескольких метрах проходит человек или пробегает собака, но ты видишь лишь сплошное всеобъемлюще-молочно-белое, однажды по дороге в Гюмри такой туман сиюминутно прервался, не рассеялся, а буквально по щелчку остался позади машины, как монтажная склейка, я обернулся и увидел вдалеке склубившуюся мутно-бледно-серую границу, сараевский туман, кажется, был еще гуще, он заполнял пространство между горами сплошной бледной массой, похожей на снег, с высоты города не было видно, ни построек, ни тем более пешеходов.

Ясперс, позднее Бёлль, Грасс, кто еще, не ограничиваются юридической стороной, хотя человечество не умеет исследовать мир по-другому, рациональное обращается вспять, когда смотришь в глаза худощавому мужчине с бритой головой и ввалившимися щеками, на тело человека со связанными за спиной руками и черным полиэтиленовым пакетом на голове, на разбросанные, как фантики от конфет, тела с пустотой на месте голов, на плотный пакет, похожий на мусорный, величиной с детское тело.

Ссадина на коленке или дефект фотопечати.

Приблизительно в такой момент начинает проламываться восприятие мира, как брусчатка под грузом военной техники, продавливаться, проминаться, как размякшая от влаги вата, обретать иную, доселе неведомую форму, до неузнаваемости искажая зримое вокруг, либо не происходит ничего, чаще всего не происходит ничего.

Как правило, не происходит ничего.

Такова действительность, а ты чего хотел, только представь, что было бы, если бы мы и дальше сидели сложа руки, они ведь сами начали, у нас просто не было иного выбора, что еще мы должны были делать, очевидно же, что нас вынудили, ни я, ни отец не поддерживаем никого, но тут либо мы, либо нас, это было подстроено, вы же видели, что показывали по телевизору, а по-вашему мы должны были и дальше терпеть.

На другой фотографии подсудимые за высокой деревянной кафедрой, в наушниках, слушают перевод приговора, процесс ведется на английском, они переглядываются, растерянно улыбаются, перешептываются, это явно какая-то ошибка, затем приглушенно смеются, потому что ничего такого на самом деле не было, не знаю доподлинно, как обстояло дело на самом деле, но мне кажется, что на той фотографии немецкие военнопленные смеются, потому что не способны поверить в предъявленные им обвинения, или, как теперь дозволено их называть, факты.

Потому что цифры преувеличены, говорит один из них, с седой щетиной, другие кивают, источники сомнительны, заявления оскорбительны и абсурдны, говорит второй, гладковыбритый, в очках, другие кивают, все, что нам предъявляют, мифология, дискредитация, позорная травля невинных героев, стремившихся к прекращению катастрофы.

Зал суда или площадь перед зданием, журналисты, камеры, толпа, множество людей, съемка плывущей камерой сверху, кажутся копошащимися насекомыми, Ясперсу мерещится Брейгель, не конкретный, метонимия Брейгеля, разбросанное по сторонам пространство, в котором с каждой секундой тел становится больше, между ними, как в толпе, ползущей по кругу, нет пауз, скупая стесненность толком не позволяет пошевелиться.

Вряд ли это когда-нибудь закончится, пять, нет, десять, двадцать, семьдесят лет, сколько, от какой точки вести отсчет, что следует понимать под завершением, вряд ли это когда-нибудь.

Мы идем по полукруглому Рингу, проложенному на месте бывших городских стен и упирающемуся окончаниями в Дунайский канал.

По решению Франца Иосифа Первого, Es ist Mein Wille[5], в середине девятнадцатого столетия стены убрали, ров засыпали, а не вполне кольцевую дорогу застроили разномастными фасадами, с элементами престарелого барокко и глянцевого модерна, тогда Ринг стал образцом вычурной безвкусицы, теперь, скорее, выступает классической нарядно-витринной артерией с дорогими ресторанами, отелями, магазинами, наподобие парижских бульваров.

Мы движемся в распластанном свете многочисленных фонарей, глядя им в спины.

Все же вину, думает Ясперс, умозрительную для осязания, едва ли следует размывать, делать общественным достоянием.

Понятно, что речь о политической ответственности, но это другое, когда парализует легкие, стоит хотя бы попытаться заговорить, когда смотришь в глаза человеку, когда кто-то поблизости разговаривает, выплевывая ключевые слова, когда звучат шум или музыка, когда произносят, когда умирают люди, поют песни, когда умирают статуи, они становятся искусством, мы называем ботанику смерти культурой.

Когда женщина в римском автобусе разговаривает с отцом по телефону и внезапно произносит, как сегодня, не было взрывов, да, я смотрела новости, вы, пожалуйста, будьте аккуратней, если тревога, спускайтесь вниз, хорошо.

Когда в братиславском ресторане в конце февраля официантка обращается по-словацки, потом, чувствуя замешательство и не дожидаясь ответа, переходит на неуклюжий английский, что-то спрашивает, слышит знакомый акцент, так вы по-русски, чего мы язык ломаем, говорит с другим знакомым акцентом, здесь наших много, да и день сегодня такой.

Когда кишиневский таксист ни с того ни с сего начинает рассказывать, когда все потухло, город обесточило, улицы, светофоры, ехал медленно, километров, наверно, тридцать в час, боялся во что-нибудь въехать, люди на улицы повыходили, было жутко и ничего не видно.

В сыром воздухе вызревает нечто вроде тумана, чувствую, как постепенно все сильнее намокают волосы у меня на голове.

Это и прочее бессмысленно, как разговор с психоаналитиком или церковная исповедь, частный случай графомании, несдержанность, ментальный эксгибиционизм, невольно провоцирующий брезгливость, страшно утомляют люди, говорящие чрезмерно много, внезапно переходящие на лекцию посреди беспорядочного разговора, я вынужден остановиться, не могу продолжать, продолжаю, цитаты наступают на пятки, без лишних оговорок ввязываются в речь с тем, чтобы обстоятельно выкачивать из нее пустоту.

В конечном итоге невысказанное обретает дополнительное содержание, хотя тоже лишено побочного смысла, написанное и прочитанное, даже переведенное, ни на что не влияет, Der Zug war pünktlich[6], персонаж спускается в преисподнюю, напуганный польской топонимикой, или Örtlich betäubt[7], персонаж скороговоркой бубнит историю двадцатого века в кресле у дантиста, о том, что происходит, неоднократно сказано, на разных языках, но это не имеет ни малейшего значения.

А на земле как будто ничего и не случилось.

Как на последней странице у Кафки, где семейство Замза непринужденно отправляется за город на пикник.

But the world didn’t notice[8], пишет Тед Хьюз.

Schtzngrmm, говорит Эрнст Яндль.

Длина Ринга чуть больше пяти километров, мы проходим неполный полукруг, потому как начали с середины, свернув сюда со Шварценбергплац, обойдя слева Карла Филиппа Шварценберга на коне, и, как карусельные лошадки, движемся по бесконечному полному кругу.

Неизбежная, доступная, чрезвычайно удобная метафора, одновременно апеллирующая к безысходности и цикличности, отсылающая к Вико и скандинавам.

Эйхману нравится прогуливаться по Рингу, его завораживают фасады домов, чистота тротуаров.

В некоторой степени Вена страшнее Берлина, последствия здесь хорошенько упрятаны под резную лепнину, прихотливые украшения, витринные окна гостиниц, очереди ряженых и зевак, нельзя проследить переход от одного к другому, остается передвигаться внутри лабиринта, ведущего со всех сторон вглубь себя.

Впрочем, механизм упрятанности отчасти схож с присущей зрению тягой к классификации, каждому компоненту пейзажа, эркеру, телеграфному столбу, автобусной остановке, кофейне, галерее, собору, площади, библиотеке соответствует нечто аналогичное либо подобное в другом городе или в этом же, но в другом времени, будто имеется опись, анкета с обязательным списком, которому надлежит соответствовать, каждый элемент пейзажа должно содержать в порядке, поэтому люди реставрируют, достраивают город, адаптируя его под нынешние нужды, каждый элемент пейзажа зависим от наблюдающего и банален для коренного обитателя, они смотрят на нас, не понимая, что нас удивляет.

По той же причине мы убираемся у себя в домах, делаем ремонт, рефлекторно устраняем следы собственной жизнедеятельности, пятна, чешуйки кожи, пыль, запахи, жаждем избавить помещение от всякого намека на присутствие другого, неодушевленные вещи в нашем представлении парадоксальным образом безупречнее человека, приносящего хаос, загрязнение, стерильное помещение преподносится как основа здорового существования, норма, от которой должно отталкиваться при формировании представлений о месте человеческого обитания.

Не исключено, что это сродни бегству от смерти, из которого нас надрессировали черпать всполохи витальности.

Не исключено, что никакого бегства от смерти не существует, но есть одержимость, патологическое влечение к умиранию, в которое хочется, нет, не то слово, необходимо вовлечь всякого себе подобного.

Боюсь, что именно подобие дарует жажду насилия, порождая таким образом цивилизацию, ситуацию, когда примат, вдохновленный возможностью истребления себе подобного, но по некоторой причине инакого, хватает палку и истребляет копию себя, к Ницше такие размышления имеют отношение скорее опосредованное.

Получается, что порядок в квартире, в более-менее полной мере олицетворяющий сущность цивилизации, строится на истреблении результатов человеческой жизнедеятельности.

Порядок зиждется на истреблении порядка.

В толпе перед зданием парламента я не думаю ни о чем, это похоже на гулкий вакуум, как внутри летящего самолета.

III. Ясперс

Поезд снова замедляется, интересно, почему поезда не могут проехать весь путь с одинаковой скоростью.

Хвойные деревья за окном, столбы с проводами, фонари, накрапывает тихий дождь, по стеклу наискосок стекают крошечные капли, Ясперс фокусирует взгляд на каждой, все остальное становится размытым, на одной, потом на другой, прежде чем скатиться куда-то за пределы стекла, капля проползает по косой траектории.

Через двадцать четыре минуты он должен выйти в Ганновере и пересесть на поезд до Ольденбурга, теперь поезда стали комфортнее, чем прежде, на пересадку отводится десять минут, этот поезд, скорее всего, опоздает, около получаса назад объявили, что обнаружены какие-то неполадки, ему бы не хотелось ждать на платформе, он надеется, что ему хватит времени на пересадку.

Накануне он чудовищно не выспался, за окном всю ночь лаяла собака, и не смог уснуть в поезде, он никогда не мог спать в поездах, тем более он никогда не берет ночных поездов со спальны-ми местами, купе кажется ему чересчур тесным и грязным, он подолгу трет слезящиеся глаза, он слишком часто трет глаза, отчего кожа на левом нижнем веке все время шелушится.

Он не понимает, зачем ему дальше заниматься юриспруденцией, он больше не испытывает к ней ни малейшего интереса, когда отец рассказывал о великой силе закона, он уже тогда ловил себя на мысли, что подобная работа тотчас заставляет его зевать, задумавшись об этом, продолжая сосредоточенно следить за дождевыми каплями, Ясперс невольно зевает.

Целые поколения писали законы, многие написаны буквально кровью, если бы не это, показывает на книгу, не было бы никакой цивилизации, отец говорит безэмоционально, отрешенно, как будто сам не верит в собственные слова, Ясперс слушает и все время поправляет на шее галстук, он слишком туго его затянул, неплохо бы перевязать.

Ясперс сидит на лекции в зале-амфитеатре, в третьем с конца ряду, он слушает, как преподаватель рассказывает об античном праве, он рассматривает лицо, обращает внимание, что губы преподавателя периодически подергиваются, морщатся между репликами, интересно, каким образом сформировался у него нервный тик, вне всяких сомнений, какая-то крошечная патология, Ясперс записывает слово патология, его губы беззвучно произносят слово по слогам, насколько преподаватель осознает, что его губы периодически подергиваются.

Можно ваш билет, кондуктор смотрит на Ясперса безучастно, механически, Ясперс достает билет из внутреннего кармана пиджака, протягивает, кладет обратно, благодарю, тоже механически и безучастно, за шесть часов, кажется, его билет проверили уже в четвертый раз, неужели я кажусь подозрительным, неужели я похож на человека, который патологически не платит за проезд.

Медицина, в отличие от юриспруденции, изучает процессы, по-настоящему влияющие на жизнь, в ней есть место маневру, философии, этическому конфликту, разумеется, в юриспруденции многое связанно с этическим конфликтом, ему интересна философия, но, очевидно, это не может стать профессией.

Германия издавна славилась мыслителями, говорит отец, в том году он перешел на должность директора банка, разумеется, немецкая классическая философия, метафизика, умозрительные конструкции, а что, если есть только слепая воля и абсолютный дух, небо над головой и божественный закон, праздная гуманитарная ересь, однако, например, из Гофмана получился превосходный юрист, отцу явно нравится этот пример, он приводит его всякий раз, когда у них возникают противоречия.

После того разговора и нескольких ему подобных Ясперс прекрасно понимает, что не сможет посвятить свою жизнь философии, во всяком случае в ближайшее время, ни он, ни его отец не видят перспектив, я буду преподавать, говорит он, глядя в глаза отцу, преподавание не принесет тебе и десятой части того дохода, который ты можешь получить, работая в суде или, как я, в банке, они сосредоточенно смотрят друг на друга и молчат.

Ты же понимаешь, что это более чем стандартная ситуация, когда отец говорит сыну о целесообразности карьеры, а сын противостоит отцу и настаивает на своем призвании, он говорит рассудительно, даже чересчур, отец улыбается, более чем стандартная, поэтому я не ругаюсь и не настаиваю, а просто пытаюсь тебя убедить, хотя бы попробуй поучиться в Гейдельберге, если не понравится, перейдешь на другой факультет, и потом, немного помолчав, добавляет, только очень прошу тебя, не выбирай философию, никто же не мешает тебе ею заниматься, получи для начала приличную специальность.

Интересно, медицина считается приличной специальностью, думает Ясперс, когда поезд наконец набирает скорость, хвойные деревья вперемешку со столбами начинают мелькать в окне, капли дождя слетают в сторону хвоста состава, оставляя на стекле почти параллельные влажные линии.

На подъезде к Ганноверу громкая связь писклявым мужским голосом приносит извинения за вынужденное опоздание, объявляет, что поезд прибывает на четвертую платформу, после чего следует стандартное перечисление ближайших поездов с соответствующими платформами, для тех, кто пересаживается, вслушиваясь, Ясперс невольно щурится, ольденбургский отходит с восьмой, скорее всего, ему придется пробежаться, он стоит у двери первым, сжимая в правой руке кожаные ручки отцовской дорожной сумки.

Отыскав свое место, возле окна, он всегда старается брать место у окна, чтобы наблюдать за пейзажем, от чтения в дороге у него болит голова, Ясперс убирает сумку на полку, садится, тяжело дышит, он не любит физических нагрузок, он ослабляет галстук, расстегивает пуговицу на воротнике, достает носовой платок из кармана пиджака, промокнуть лоб, лысеющий мужчина в аккуратном пиджаке в мелкую клетку улыбается напротив, задержали поезд.

Да, пришлось немного пробежаться, Ясперс отвечает, по-прежнему тяжело дыша, мужчина смотрит в окно, после паузы продолжает, почти бормоча под нос, раньше они такого себе не позволяли, ходили строго по расписанию, тут всего-то пять минут, говорит Ясперс, даже на пять минут, бормочет мужчина, Ясперс смотрит в окно, поезд трогается, он понимает, что едет спиной, он ненавидит ездить спиной, его от этого укачивает.

На вокзале в Ольденбурге он заходит в небольшую кофейню, садится за столик в углу, у зеркальной стены, можно, пожалуйста, кофе покрепче, стакан воды и что-нибудь из выпечки, что-то сладкое, обращается Ясперс к молодой русоволосой официантке, снизу вверх, из сладкого у нас есть пирог со сливами и тимьяном, она говорит с едва уловимым акцентом, он не может разобрать с каким.

Некоторое время он смотрит на свое отражение, я думаю заняться изучением медицины, он делает паузу, смотрит на отца не сразу, отец стоит у окна, опершись на правую руку, в левой почти незаметно дымится черная трубка, медицина, благородное дело, не столь прибыльное, как право, но лучше философии, по интонации понятно, что отец говорит с облегчением, в Гейдельберге же есть медицинский факультет, произносит и оборачивается.