Журнал «Юность» №07/2025

Журнал «Юность» № 07/2025

Литературно-художественный журнал

Выходит с июня 1955 г.

© С. Красаускас. 1962 г

Поэзия

Стефания Данилова

Русский поэт поколения тридцатилетних. Преподаватель РУДН. Автор «Российской газеты». Редактор рубрики «Дебют» журнала «Аврора». Лауреат Всероссийской премии имени Андрея Дементьева. Стипендиат Министерства культуры РФ. Член правления Санкт-Петербургского союза литераторов. Основатель продюсерского центра «Всемпоэзии».

В «АСТ» выходили книги стихотворений «Веснадцать» (2014), «Неудержимолость» (2015) и «Под небом русского цвета» (2024).

Санкт-Санктыч

* * *мой Питер похож на фальшивое пианинооткидываешь крышку а там шум гамкрики чаек стальные нервы безмолвие белой ночиэта музыка тебя уложит к своим ногамздесь потерянные превращаются в ищущихно не в найденныхпахнут крафтовыми духами искусственные цветывысокопарный том из Дома книги на Невскомненавидит рваную книжку с Уделкино лишь вторую зальем слезами и я и тыкоты у хрущевок пугливы и невсеядныибо хлебнули приснопамятный суп с котомя покажу тебе то, о чем молчат путеводителис открытым от страха ртомкак на развалах Крупской старые диски с видеоиграмиперерезают горло тем кто про них забылкак безглазые куклы и однолапые плюшевые собакипо ночам выносят сор из твоей избыкак на крышах невидимые дома растут подвалами в небов них прозрачные люди но я их вижу увыникто не живет на кладбищах это просто красивый символПетербург не отпустит своих даже если они мертвыя похожа на Питер каждым кольцом из лунного камнякаждым сборником горьких строк спасенным из арт-кафегде вилки втыкают в глазаа едят рукамия пророк Петербурга в Салониках и в Уфеи рассказываю смуглым и белозубымкак гоняю по шару земному но все не токак у нас угощают конфетами а после кошачьим супомкак в шкафу скелеты бабочек бьют крыльями о пальтокак под мостами утопленницы смеютсязаразительнее всехкак я стала монеткой в одном из дворов-колодцевбесконечно подпрыгивающей вверх* * *Так пахло на балконе у Невы —под Новый год. Салюты и салаты.Дышала звездопадом и не вы —росла из петербургского халата.Не серый цвет, а войлок или ворс,дворовый кот смешной, свинец отважный.Как боязно – вопросом на вопрос.Как мягко падать в эту реку дважды.* * *Походкой царской шататься по Пролетарской —забегаловки, пункты выдачи диких ягод,обветшалый причал перебинтован ряской,в отсырелый туман закутаюсь и прилягуизучать сборник самых серых стихотворений,где запятые – птицы да самолеты.Цвет их – не алюминий, скорее рений.Потому что блестит,как сердце у рифмоплета.* * *Предпочитаю Дворцовому Володарский.Непарадностью, грязеподтеками как родной.Он меня обратно в себя вытаскивает,Я иду под ним, и колеса гремят надо мной,И горят не изумительно-изумруднымСветофоры, а – как бутылочное стекло,С жидкостью, бывшей в нем, перестал быть труднымЧей-то день, время которого истекло.И не латте, не раф, а из автомата сода.Из ключицы твоей я, Питер, не из ребра!Исключительная хрупкость фарфорового заводаПод защитой бетонных стали и серебра.* * *Звон-трезвон от путей отбрасывает рикошетом.Из-за угла укоризна трамвайных глаз.Переулок – мне четко слышится – Евтушенко.Матюшенко. Как жаль.Но Евгению в самый раз.* * *Психологи говорят, это якоря.Наведываться в памятные местечкиПроездом, в ночи, в середке ли января,Нычки, заначки, сокровищницы, аптечки.Вместе с кассиршей я никак не пойму,Почему набираю в пакетик пятирублевыйСтикеры с Хеллоу Китти и Сейлормун,И блокнотик с котом – зачем? Потому что клевый.Мать моя – книжная ярмарка на Крупе.Отец – сто четырнадцатый автобус.Игры, уже не идущие ни на одном компе.Какое местечко, вы ошалели? Топос.* * *Паломничеством станут булочная и секонд,Котоприют и речка в лесной глуши.Плесни мне, мой Питер, Охтинского просеккоВ мятый бумажный стаканчик моей души.* * *Погадай мне на стенах домов, ведь они все помнят.Пубертатно-максимализмовы чудеса.Как бегут от себя из лабиринтов комнат,С оцинкованной стали прыгая в небеса.Приглашает листовка бравым разнорабочим.Специалистом по ловле слетевших крыш,Укротителем строк.Дегустатором белой ночи.Очистителем лексикона от «краш» и «кринж».Но в итоге я стану с разводными мостами кружкой,Что с витрины столкнула соседку с принтом «Москва»,Ростовою куклой то ли Ксении Петербуржской,То ли императрицы, уставшей от шаловства.Угасающим эхо снятых радиоточекПрекращаются староневские голоса.В телефонных заметках построится городочек.Я зову его в шутку Санкт-Санктыч.Твои глаза.24.03.2025

Александр Аносов

Родился в 1988 году. Автор нескольких поэтических сборников. Публиковался в журналах «Юность», «Север», «Аврора», «Пироскаф» и др. Участник поэтических семинаров Дмитрия Воденникова (школа писательского мастерства «Пишем на крыше»), Зимней школы поэтов в Сочи и т. д. Живет в Москве.

Снег не рифмуется

* * *Сидеть с тобой рядом в театре,Не понимать ничего:Роскошный спектакль, Роза Хайруллина,А в голове ветер срывает соцветья чертополоха.Хочется поцеловать тебя в шею.Роза, прости, это был твой вечер, а станет наш (или не станет?).Я бы ничего не менял местами,Оставил бы все как есть и не дергался:Выпал снег, снег растаял,И у меня не спросил, когда ему падать,Когда ему исчезать.Ты делаешь то же самое,Но пока я хочу целовать твою шею,Пожалуйста, будь где-то рядом…Летай и не тай,Мой снег.* * *Из сотен текстов отыщу один,Где ты, где день еще не пылен,Где на часах слова мои застыли,А стрелки улетели в космос навсегда.Спускалась талая водапо водостоку,Метался снег, затерянный в весне,И я метался вместе с белым тоже,Не думал ни о чем, не шел за рифмой,Смотрел в окно на мир-медвежий угол,Не шел к метро, писал стишок.И как же мне тебя зарифмоватьСо снегом этим,Талым и бегущим,С собой таким же, как и этот снег?Никак. Верлибр.* * *Авторы плохих книг,Как участникиЛюбовных треугольников (печали),Печатают себе заведомые глупости,Сочиняют персонажей с необычными именами,Думают, что ими гордился бы Чехов.Премию Нобеля не дадут никому из них (из нас).Может, авторам рилсов достанется призИ улыбки достопочтенного жюри.Иногда хочется быть хорошим писателем,А для этого нужно попробовать выйтииз треугольника,из комнаты,из соцсетей,Совершить ошибку или поступок —Спасти ближнего (или хотя бы себя).И ничего не написать об этом.* * *Сквозь окно я вижу не тебя.Я вообще не вижу никого,Только парк и конус величавый храма.Как будто этих лет и нет, и не бывало никогда.Фильм «Матрица», но где мои таблетки?Еще одна нарушенная заповедь,Украденное время.А за окном какая-то другаяЖизнь, незамкнутая наОдном трамвайном рельсеИли одном собачьем вальсе,На переулкесо смешным названием,На человеке…Синяя таблетка слаще красной.Мои братья – сестры Вачовски —Уже все за меня сказали,И мне остается только смотреть-ся в окно.* * *Снег – это пауза,Заевшая кнопка пробела.И миллион снежинок до тепла,Когда последняя из них растает?Залает пес, киргизка зарыдает —(Тепло, как дома,Здравствуй, город Ош!)И я заплачу следом за киргизкой —О, вечный снег,Ты падаешь —я падаю так низко.Ты таешь —я взлетаю, чтоб упасть.И так по кругу,Вечный календарь наматывает даты.Какой сегодня век?Четверг.Снег – это пауза.Ты – снег,Осадки сладки.Осадки былой роскоши, как сон,Но в нем ты ничего почти не помнишь,Лишь то, как был отчаянно влюблен…Проснулся.

Михаил Вистгоф

Родился в 2003 году в Москве. В 2021 году поступил в Литературный институт имени Горького. Публиковался в журналах «Артикуляция», «Волга», «Плавучий мост», «Прочтение», «Формаслов», «Полутона» и др. Участвовал в Зимней школе поэтов и в литературно-критическом проекте «Полет разборов». Живет в Подмосковье.

* * *Вывеска собралась из костейТонких и таких музейно-белыхПосмотри, как выплюнут лунуКак таджик оранжевый ееПодберет и заново приклеитИ когда по улице крутойЯ пойду, толкая притяженьеМне сошьют огромные крылаИз пальто, забрызганного ЗИЛомА потом окликнут, позовутНо с хорьковой прытью ускользнетИли не загрузится текстураТолько шум. И надо мной стоятСтрашные дома-карандашиОсторожно воткнутые в землю* * *Теннисный мяч вертолета гуляет в ночиТеннисный корт необъятной воды и травыАнгела ноготь от пальца его отскочилМесяцем стал освещать арматурные рвыМир оставляет лежать и глядеть одногоТо ли сосна, не поймешь, то ли ржавый баллонУзким кольцом замотается шарф огоньковМедленно в черном расходится красный неонПо животу пробегает фонарь-горностайЧьи-то глаза покатились в речных рукавахТеннисный мяч вертолета уходит за крайНочь зубочисткой-сосной ковыряет в зубах* * *Оставаться бесформенным следомУ дверей, у воротУ китовьего рта зазевавшейся аркиПод бубновым окномПод зачеркнутым центра торгового серым стекломСвои крылья сложила прозрачная моль – растянулась вокзаломИз кармана записка – и почерк летит голубями над поездомДомино с миллионами точек на ребрах стоятИ готовятся падатьМне от их заостренных боков уплыватьМне ползти, мне катиться юлойМне листву прилеплять на себяИ мокрицы от страха толпойУбегают и светятся* * *У «Гогена» матовые стеныДержатся на арочных горбахЗвезды захрустели над «Гогеном»Сухарем у облака в зубахСмотрит сиротливо, как заплатаЛедяная рамочная костьСерым немигающим квадратомГолограммой, видящей насквозьЛюди и кленовые наклоныГрафикой стирались на ветруПосмотри, из живота бетонаРодилось наземное метроПосмотри, оно ведет куда-тоИ мерцает, и поет, как ледВ город немигающей заплатыВ «никуда» огромное ведет* * *Под рубашкой неба, расшитого проводамиПод электроветками, свисающими ковшомОтмирает неловкая речь мелкими мотылькамиВытянутый катер сверкает седым стекломПочему ты с пятнистой тьмой сливаешься?В переулок осколочный сходишь по мостовой?Над твоей головой сжалось облако недоваренноеИ нечетный поезд с мордой измаяннойДребезжит многоточием над Москвой* * *Мотыльки вылезают пятнами в черном воздухе города-паукаЗастревают глаза в застройки косых тростинкахАлюминиевая стружка звезд катится с языкаОстается блестеть на кожаных гладких ботинкахДолго смотришь и учишься видеть сквозь слой вещей:Линяет речными трамваями ящерица китайскаяСлышишь – череп бездомного от множества снов трещитВ колыбельной-скамейке моделью земли качаетсяТысячелетние улиц извилины так запутаны и легкиИ так мягки столетние грани, когда размыты листвоюКотлованов беззубые пасти кормятся тьмой с рукиИ о чем-то неразличимом клацают за спиноюИ о чем-то неразличимом перешептываются огниДве дороги пыльные сращиваются, как ножницыГоризонтом медленно скрещиваются ониНа зеленой пятнистой шее ворочающейся землиДвумя половинами беззвучно сложатся

Проза

Рустем Аламанов

Живу в Казахстане. Финансист по образованию, работаю продакт-менеджером и коммерческим писателем в финансовых организациях. Писать рассказы – мое хобби. Учусь на сценариста.

Пишу постмодернистские рассказы, построенные на абсурдных и ироничных идеях. Герои рассказов – обычные люди, попавшие в необычные обстоятельства и рассказывающие о пережитом опыте. Их язык прост и походит на разговорную речь. Они не видят ничего парадоксального даже в самых необычных, фантастических и порой мистических событиях. Для них все это – рутина, с которой наверняка сталкиваются другие люди.

Белый кит

Марк гордился тем, что его считали занудой. И пусть многим могло показаться, что он живет скучно, ему это, наоборот, очень нравилось. Нравилось коллекционировать привычки, как другие коллекционируют марки или монеты. Нравилось просыпаться рано утром, пока спят остальные, а в особенности соседский мальчишка со своим проклятым мопедом. Нравилось есть овсянку на завтрак, хотя в детстве он ненавидел ее больше, чем школу, а школу ненавидел настолько, что однажды даже поджег парту. Нравилось читать утреннюю газету, чтобы делать вид, что он разбирается во всех этих событиях, которые толкают мир к третьей мировой. Нравилось ходить на работу пешком, хотя и ходить, по большому счету, он никогда не любил.

Его успокаивала эта рутина. Он находил в ней убежище от незапланированных событий, которые в любой момент могут ворваться в жизнь и превратить ее в сущий кошмар.

Однажды произошло как раз такое событие: посреди кухни прямо во время завтрака материализовался огромный белый кит. Самый настоящий. С плавниками. И с черными глазами. Кит был настолько большим, что еле поместился на кухне, но каким-то образом не задевал своим телом кухонную утварь. Он парил в воздухе, как воздушный шарик на детской площадке, и издавал звуки, похожие на оперу в исполнении водопроводных труб.

– Ты что тут делаешь? – спросил Марк, не поднимая глаз от статьи, посвященной очередному политическому скандалу.

– Плаваю, – ответил кит таким тоном, словно это было обычным занятием для кита.

Марк кивнул в ответ. Он спокойно перелистнул страницу и приступил к статье о повышении налога на добавленную стоимость.

Кит сделал несколько кругов вокруг лампы.

– Прекрати, пожалуйста, – попросил Марк. – Я вообще-то пытаюсь сосредоточиться.

– А тебе разве не интересно, почему я здесь? – спросил кит обиженно.

– Честно? Нет! Я больше думаю о том, что приготовить на ужин.

– Вообще-то я здесь по важному делу. – Кит подплыл ближе. – Пришел напомнить тебе о том времени, когда ты мечтал летать.

Марк посмотрел на кита поверх газеты, как учитель смотрит на двоечника, пытающегося объяснить, почему не сделал домашнее задание.

– Летать? Как ты, что ли?

– Не обязательно как я. Просто летать.

– Звучит как что-то из разряда «а потом я проснулся».

– Ты мечтал об этом! – настаивал кит.

– Может быть, когда мне было семь или около того. Но это всего лишь детские мечты. Разве у них есть что-то общее с реальностью?

– Именно поэтому я здесь. – Кит приблизился так, что Марк мог разглядеть крошечные созвездия в его огромных черных глазах. – Чтобы вернуть тебе веру в невозможное.

Марк молчал.

– Ладно, раз ты все равно не даешь мне почитать, – наконец сказал он, отложив газету в сторону. – Что дальше? Будешь учить меня летать? Или это какая-то метафора про внутреннюю свободу и поиски себя?

Кит улыбнулся, если, конечно, это можно было назвать улыбкой.

– Для начала вспомни, что заставляло тебя чувствовать себя по-настоящему живым.

Марк вспомнил. Ему было семь, и он прыгал на старой кровати в бабушкином саду. Пружины скрипели, как несмазанная карусель, а он представлял, что однажды подпрыгнет так высоко, что сможет дотянуться до облаков и погладить их.

– Теперь закрой глаза и лети, – прошептал кит.

– Лететь? Как именно? На крыльях, как птица?

Как Супермен? Или…

– Неважно, – перебил его кит.

Марк напрягся.

– Не получается.

– Пытайся лучше!

Марк напрягся еще сильнее. На его лице появилось выражение человека, пытающегося вспомнить пароль от почты под дулом пистолета.

– Все равно не выходит.

– Значит, недостаточно веришь.

– Слушай…

– Не открывай глаза! Это важно!

Марк снова зажмурился.

– Вот так?

– Вспомни скрип кровати…

– Откуда ты знаешь про…

– Тихо! Просто вспоминай.

– Хорошо, хорошо…

– Вспомни, как ты прыгал на кровати и мечтал достать до самого неба. Пусть это воспоминание захватит твой разум. Расслабься и сосредоточься на ощущениях. Почувствуй ветер в волосах и запах травы. Ощути, как пружины подбрасывают тебя все выше и выше…

Марк вспомнил это ощущение. На мгновение ему даже показалось, что он действительно может взлететь, что гравитация – это просто глупая шутка физиков.

– А теперь оттолкнись от земли и лети!

Марк попытался. Правда попытался. Так сильно, что, казалось, вот-вот лопнет от напряжения. На долю секунды ему почудилось какое-то движение, но потом все исчезло, как сон после будильника.

– Не получается, – сказал он с разочарованием семилетнего мальчика, которому сообщили, что Дед Мороз – это переодетый в костюм нетрезвый сосед.

Ответа не последовало.

Когда Марк открыл глаза, кита уже не было. Он обыскал всю квартиру, заглянул даже в стиральную машину. Но так и не нашел ничего, что хотя бы отдаленно напоминало большого белого кита. Самого настоящего. С плавниками. И с черными глазами.

Последний снимок

Фарид фотографировал разрушенные здания, потому что больше ничего не осталось. Ну, кроме оливкового дерева на крыше и его старой «Практики» с треснувшим видоискателем. Второй глаз он потерял давно, но это уже неважно – для фотографа достаточно и одного. К тому же, когда смотришь на мир через объектив, кажется, будто все его трещины и разломы – просто часть композиции.

Утренний воздух был густым, как суп из бетонной пыли и пластикового дыма. Фарид курил, стоя на краю крыши. Сигаретный дым казался почти прозрачным по сравнению с тем, что поднимался от руин. Скоро должен был прийти Калил – он всегда приходил, хотя делал вид, что не очень-то и хотел и вообще собирался остаться дома.

– Опять ты со своей допотопной камерой, – сказал Калил, появляясь из дверного проема. Он всегда так делал – появлялся внезапно, будто материализовался из утреннего смога. – Купил бы уже цифровую, как все нормальные люди.

– Нормальные давно уехали отсюда, – ответил Фарид, не отрываясь от видоискателя.

В маленьком прямоугольнике стекла город выглядел почти красиво – как декорация к фильму про конец света. Остовы высоток торчали, как кости мертвых динозавров. Внизу копошились люди – разбирали, строили, опять разбирали. Война закончилась, но никто этого не заметил. Просто однажды перестали падать бомбы, а все остальные звуки остались: скрежет металла, стук молотков, редкие выстрелы где-то на окраинах.

– Всю ночь не спал, – сказал Калил, присаживаясь на парапет. – Недалеко от дома опять была перестрелка, как в старые добрые времена.

– Как в старые добрые времена, – хмыкнул Фарид. – Ты становишься сентиментальным.

Он поменял пленку – движения отработаны годами, как солдатская привычка перезаряжать оружие. Отец научил этому еще до того, как начал фотографировать войну.

– Главное – поймать момент между… – говорил он, – между выстрелом и падением, между страхом и болью, между жизнью и…

Когда-то осколок оборвал эту фразу на полуслове. Теперь Фарид иногда заканчивал ее по-разному, в зависимости от настроения.

– Знаешь, – сказал он, наводя резкость на группу рабочих внизу. – Иногда мне кажется, что если я не сфотографирую все это, оно просто исчезнет. Как будто никогда и не было. Вот придут строители, построят здесь стеклянных башен, откроют бургерную с кофейней – и кто вспомнит, что здесь было до?

– Философ хренов, – буркнул Калил, но все-таки пошел следом, когда Фарид начал спускаться по пожарной лестнице. Металлические ступени дрожали под ногами, как струны расстроенной гитары.

Внизу город выглядел совсем иначе. Не картинка в рамке видоискателя, а живой лабиринт из бетона и арматуры. Каждый угол мог прятать опасность, каждая тень – превратиться в человека с оружием. Но Фарид видел только линии, текстуры, игру света. Через объектив даже мусор становился искусством.

Они шли медленно, огибая воронки и перешагивая через обломки. Калил держался чуть позади, как делал всегда во время патрулей. Старые привычки не умирают – они просто ждут своего часа.

– Смотри! – Фарид остановился перед растрескавшейся бетонной плитой. – Видишь?

– Вижу кусок старого тротуара, – пожал плечами Калил.

– Нет, смотри внимательнее. Это как застывшая лава. Видишь, как трещины расходятся? Будто кто-то заморозил взрыв.

Фарид опустился на колено, поймал в кадр причудливый узор трещин. Камера щелкнула, сохраняя еще один кусочек исчезающего мира.

И тут они увидели солдата. Молодого. Почти ребенка.

Он стоял среди руин, сжимая ржавую винтовку. Больше походил на дикого зверька, чем на человека. Грязные волосы, глаза как у загнанной крысы. Такие дети рождались уже после войны, но носили ее в себе, как генетическую память.

Калил потянулся за пистолетом – он всегда так делал, когда чего-то боялся. А боялся он часто, особенно после той истории с ракетами. Фарид помнил, как нашел его тогда в подвале, трясущегося и бормочущего что-то про голубей. С тех пор Калил не любил птиц и детей – говорил, что они слишком непредсказуемые.

Но Фарид уже поднял камеру. В видоискателе мальчишка в форме превратился во что-то большее – символ, метафору, знак вопроса. В его глазах читалась та же ярость, что когда-то горела в глазах отца Фарида, – желание выжить назло всему миру.

Мальчишка оскалился, как волчонок, готовый напасть. Его винтовка чуть приподнялась.

– Эй, ты! – крикнул Калил, наставляя пистолет. —

Брось пушку, или, клянусь прахом предков…

Фарид нажал на спуск за секунду до того, как все изменилось. Он успел поймать этот момент – между страхом и яростью, между «было» и «будет», между очередными витками спирали насилия. Возможно, именно для этого кадра он и таскал с собой камеру.

Позже, проявляя пленку в импровизированной лаборатории (бывшая ванная, красный свет от старой армейской лампы), он долго всматривался в этот кадр. Мальчишка на фотографии уже не казался страшным – просто еще один осколок войны, пытающийся собрать себя заново.

Фарид повесил снимок сушиться рядом с другими. В темноте они все выглядели одинаково – черные силуэты на сером фоне. Как тени людей, застывших на стенах Хиросимы.

Он подумал, что надо бы рассказать об этом Калилу. Но тот наверняка опять назовет его философом хреновым и предложит купить нормальную цифровую камеру. Но Фарид все равно продолжит снимать на любимую камеру – руины, детей, призраков прошлого. Потому что кто-то должен помнить, как выглядит мир в момент между разрушением и возрождением. Даже если для этого хватает одного глаза.

Анастасия Носова

Родилась в Саратове в 1998 году. Прозаик, автор романа «Цирк» («РЕШ»), выпускница магистратуры «Литературное мастерство» ВШЭ, чемпионка мира по фигурному катанию на роликах.

«Прециоза»

Тренер сказал: ищите подешевле.

«Авито» пестрело платьями для фигурного катания разных размеров, дизайнов, орнаментов, материалов, цен. Нужного не находилось. Чат с тренером в ватсапе стал похож на доску объявлений: ссылки вытеснили текст, на каждый из вариантов, который скидывала я, тренер присылал свой. Более, как ему казалось, уместный. Обычно не того размера. Диана утонула бы в сто тридцать шестом, как тонула она в моих блузах, напялив их поверх пижамы: «Мам, я красивая?»

Самая красивая, дочь.

Платья, которые подходили Диане и устраивали тренера, были одинаковы в одном: как раз красотой они и не отличались. Я открывала «Авито» и выбирала чертово платье везде и всюду: в очереди в салон, на парковке, пока ждала Диану со льда, на кассе магазина. В одном объявлении кто-то застенчиво упомянул, что на «шовчике есть дырочка», и я поперхнулась чаем за рулем, не досмотрев фотографий, – автор объявления поскромничал, шов платья расходился прямо на попе. Искать дальше и ехать на примерку хотелось все меньше. Обивка сиденья и новые белые брюки объявления с «шовчиком» мне так и не простили.

Диане предстоял всего-то «юный фигурист», а я уже успела подумать, что с ракеткой для большого тенниса или с купальником для бассейна на первых этапах было бы попроще, но решила все-таки по одному из объявлений позвонить. Трубку взял мужчина. На все вопросы он отвечал только «да» или «нет», а когда я спросила что-то посложнее, про деньги, разворчался.

– Это вам не базар, написано же, что четыре тысячи – аренда, а если купить, то сорок. – И, помолчав, он добавил: – Восемь!

На это мне ответить было нечего. Я представила, как моя дочь делает прыжок в пол оборота и ковыляет дорожку шагов в платье за сорок восемь тысяч, и мне стало дурно: чай попросился наружу – белые брюки второго чайного пришествия не перенесли бы. Я успокоила себя обычной мантрой, которую выучила на второй день в раздевалке ледового дворца: «Тут так принято». На катке действительно было принято многое, о чем в приличном обществе лучше молчать. Так что я проглотила и мантру, и чай и решила позвонить по следующему объявлению. Хозяйкой платья номер два значилась Александра с милым селфи на аватарке. Александра говорила тягуче, почти как ленивец из «Зверополиса», и пока она дошла до конца фразы, начало я уже успела забыть. Общий смысл сводился к тому, что «платюшко можно приехать посмотреть», и я коротко попросила Александру написать мне адрес и время в чат. И правильно сделала. Кривоколенный переулок в исполнении Александры занял бы еще добрых пять минут.