Охотник за разумом. Особый отдел ФБР по расследованию серийных убийств

Джон Дуглас, Марк Олшейкер

Охотник за разумом. Особый отдел ФБР по расследованию серийных убийств

John E. Douglas and Mark Olshaker

MINDHUNTER: INSIDE THE FBI'S ELITE SERIAL CRIME UNIT

Copyright © 1995 by Mindhunters, Inc.

Оригинальное издание опубликовано издательством Scribner, импринтом Simon & Schuster, LLC (США).

© Голыбина И. Д., перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Сотрудникам отдела поведенческих наук

и отдела содействия расследованиям ФБР, Куантико, Вирджиния, настоящим и будущим, —

 моим товарищам в нелегком пути

Зло скрой хоть в преисподней,Но выползет оно на суд людской…Уильям Шекспир. Гамлет (пер. П. Гнедича)

Пролог

Наверное, я в аду

Наверное, я в аду. Это было единственным логическим объяснением. Меня раздели догола и связали. Боль была невыносимой. Мои руки и ноги резали острыми ножами. Что-то совали во все отверстия тела. Я задыхался и давился предметом, торчавшим у меня из глотки. Острые штуки затолкали мне в уретру и в анус; казалось, меня разрывают на части. Я тонул в собственном поту. Потом я понял, что происходит: меня пытают все убийцы, насильники и растлители малолетних, которых я засадил в тюрьму. Теперь я был жертвой и не мог сопротивляться.

Я хорошо знал, как действуют такие парни: я видел это сотни раз. Они стремятся доминировать над своей добычей и манипулировать ею. Хотят решать, жить ей или умереть, – а если умереть, то как именно. Они будут поддерживать во мне жизнь, оживлять всякий раз, как я отключусь и приближусь к смерти, стараясь причинять при этом максимум страданий. Они могут делать это множество дней подряд.

Они хотят показать мне, что я в их власти, что я полностью зависим от них. Чем больше я буду кричать и молить о пощаде, тем сильней подпитаю и возбужу их кошмарные фантазии. Если я начну умолять или звать мамочку с папочкой, это их только заведет.

Такова моя расплата за шесть лет, что я ловлю худших людей на планете.

Мое сердце отчаянно колотилось, я весь горел. Меня пронзила жуткая боль – кто-то протолкнул острую штуку еще глубже в мой пенис. Все мое тело содрогнулось в агонии.

Боже, прошу тебя, если я еще жив, дай мне умереть быстро. А если мертв, спаси скорей от адских мук!

Потом я увидел яркий белый свет – точно такой, о котором рассказывают люди, пережившие клиническую смерть. Я ожидал увидеть Христа, или ангелов, или дьявола – об этом я тоже слышал. Но нет, передо мной был только яркий белый свет.

Но я услышал голос – ласковый, успокаивающий, самый сладкий из всех, что мне приходилось слышать.

Джон, не волнуйтесь. Мы стараемся вам помочь.

Это было последнее, что я запомнил.

– Джон, вы меня слышите? Не волнуйтесь. Успокойтесь. Вы в госпитале. Вы очень больны, но мы стараемся вам помочь.

Вот что на самом деле сказала мне медсестра. Она понятия не имела, слышу ли я ее, но продолжала повторять это, стараясь меня успокоить, снова и снова.

Хотя тогда я понятия не имел, где нахожусь, я лежал в палате интенсивной терапии Шведского госпиталя в Сиэтле – в коме и на аппаратах жизнеобеспечения. Мои руки и ноги привязали к кровати. К телу шли трубки, катетеры и провода. Врачи опасались, что я не выживу. Был декабрь 1983-го, и мне было тридцать восемь лет.

История началась тремя неделями ранее на другом конце страны. Я был в Нью-Йорке, читал лекцию по криминальному профилированию перед аудиторией из 350 сотрудников Департамента полиции Нью-Йорка, транспортной полиции, а также департаментов Нассау, Лонг-Айленда и округа Суффолк. Я выступал с этой лекцией сотни раз и мог прочесть ее от начала до конца на автопилоте.

Внезапно мой разум начал блуждать. Я продолжал говорить, но весь покрылся холодным потом и подумал: как, черт подери, я справлюсь со всеми этими делами? Я только-только закончил с делом Уэйна Уильямса – убийствами детей в Атланте – и с Убийцей с 22-м калибром в Баффало, как меня вызвали на дело Лесного убийцы в Сан-Франциско. Я консультировал Скотленд-Ярд по делу Йоркширского потрошителя в Англии. Постоянно мотался на Аляску, где работал над делом Роберта Хансена – пекаря из Анкориджа, который похищал проституток, увозил их на своем самолете в лес и там охотился на них. Мне надо было найти серийного поджигателя синагог в Хартфорде, Коннектикут. А через неделю лететь в Сиэтл помогать следственной группе с убийствами на Грин-Ривер – самой большой серией убийств в истории Америки, жертвами которой были преимущественно проститутки и бродяги с шоссе Сиэтл – Такома.

В последние шесть лет я разрабатывал новый подход к криминальному анализу и был единственным сотрудником отдела поведенческих наук, занимавшимся исключительно оперативными делами. Все остальные в основном преподавали. На мне одновременно висело примерно 150 активных расследований, и я находился в командировках около 125 дней в году. На меня давили копы на местах, сами испытывавшие громадное давление со стороны местного сообщества и семей жертв, которым я искренне сочувствовал. Я старался расставлять приоритеты, но новые обращения поступали ко мне день за днем. Мои коллеги в Куантико шутили, что я вроде проститутки – не могу сказать клиентам нет.

Во время той лекции в Нью-Йорке, продолжая говорить о разных типах личности преступников, я мыслями перенесся в Сиэтл. Я был в курсе, что отнюдь не вся следственная группа хочет видеть меня там – так было всегда. В любом крупном расследовании, куда меня приглашали оказать новую услугу, которую большинство копов и даже начальство в Бюро до сих пор считали недалеко ушедшей от колдовства, мне приходилось сначала ее «продавать». Я должен был убедить их, не проявляя при этом самоуверенность и дерзость. Должен был дать понять, что знаю, какую серьезную, профессиональную работу они проделали, и в то же время внушить скептикам, что ФБР может помочь. А самое ужасное, в отличие от обычных агентов ФБР, действующих по принципу «только факты, мэм», я имел дело с мнениями. Я жил в постоянном сознании того, что, если ошибусь, собью расследование с пути и погибнут еще люди. Мало того, это будет последний гвоздь в крышку гроба моей новой программы по криминальному профилированию и анализу, в которую я вложил столько сил.

Некоторые поездки были настоящим испытанием. Я несколько раз летал на Аляску – через четыре часовых пояса, а потом еще на легком самолете прямо над водой, так что приходилось стискивать зубы и молиться. Едва добравшись и переговорив с местной полицией, я снова прыгал в самолет и мчался назад в Сиэтл.

Приступ паники длился примерно с минуту. Потом я сказал себе: А ну, Дуглас, соберись! Возьми себя в руки. И смог это сделать. Не думаю, что кто-нибудь в аудитории заподозрил неладное. Но я не мог избавиться от ощущения, что со мной вот-вот произойдет нечто страшное.

По этой причине, вернувшись в Куантико, я пошел в службу персонала и подписал бумаги на дополнительное страхование жизни и доходов на случай инвалидности. Не могу сказать, что именно заставило меня это сделать, кроме туманного, но неотступного предчувствия беды. Я был измотан физически, слишком много тренировался и пил, пожалуй, больше обычного в попытке справиться со стрессом. У меня начались проблемы со сном, а когда я все-таки засыпал, меня будили звонки от людей, нуждавшихся в моей неотложной помощи. Засыпая, я надеялся, что во сне меня посетит прозрение насчет какого-нибудь из дел, которые я вел. Оглядываясь назад, я понимаю, что уже тогда было ясно, к чему все идет, но в любом случае я ничего не мог с этим поделать.

По дороге в аэропорт я притормозил возле начальной школы, где Пэм, моя жена, занималась с детьми с проблемами обучения, чтобы сказать ей о дополнительной страховке.

– Почему ты мне это говоришь? – спросила она, обеспокоенная. У меня раскалывалась голова; Пэм заметила, что мои глаза покраснели и вообще я выгляжу странно.

– Я просто хотел, чтобы ты все знала, прежде чем я улечу, – ответил я. Мы с ней растили двух дочерей; Эрике тогда было восемь, а Лорен – три.

Я взял с собой в Сиэтл двоих новых спецагентов, Блейна Макилвейна и Рона Уокера, чтобы ввести их в курс дела. Мы прилетели ночью и заселились в отель «Хилтон». Распаковывая чемодан, я понял, что захватил с собой только одну черную туфлю. То ли я забыл вторую, то ли потерял ее где-то по пути – так или иначе, ее не было. На следующее утро мне предстояло выступить с презентацией в Департаменте полиции округа Кинг, и я решил, что без черных туфель никак не обойтись. Я всегда старался хорошо одеваться, а из-за переутомления и стрессов черные туфли к костюму превратились для меня практически в наваждение. Поэтому я бросился на улицу и кое-как отыскал открытый обувной магазин. В отель я вернулся еще более измученным, но с подходящей парой черных туфель.

Назавтра была среда, и я выступал с презентацией перед полицией, представителями порта Сиэтла и двумя местными психологами, которых привлекли к расследованию. Все спрашивали о составленном мною профиле убийцы, о том, не может ли преступников быть двое, к какому типу личности он – или они – может принадлежать. Я попытался донести до них, что в делах такого типа психологический профиль не имеет принципиального значения. Я хорошо представлял себе тип убийцы, но был уверен, что под описание подойдет множество людей.

Более важным в той серии убийств была, как я им объяснил, проактивная техника, подразумевавшая, что усилия полиции и прессы будут направлены на то, чтобы заманить убийцу в ловушку. Например, я предложил полиции несколько общественных собраний, чтобы обсудить преступления. Я был почти уверен, что убийца придет на одно или более из них. Я также считал, что это поможет ответить на вопрос, имеем мы дело с одним или несколькими преступниками. Еще я предлагал опубликовать в прессе статью, где бы говорилось, что нашелся свидетель одного из похищений. Я считал, что так мы заставим убийцу воспользоваться собственной проактивной стратегией и явиться с объяснением, почему его могли видеть поблизости. Единственное, в чем я был уверен, – человек, стоящий за этой серией, сам не остановится.

Потом я дал команде рекомендации, касающиеся ведения допросов потенциальных подозреваемых – как тех, на которых они выйдут сами, так и разных сумасшедших, непременно возникающих в поле зрения полиции при громких расследованиях. Макилвейн, Уокер и я провели остаток дня, объезжая места, где убийца выбрасывал трупы, и к вечеру, когда мы вернулись в отель, я был выжат как лимон.

За выпивкой в баре отеля, где мы пытались немного расслабиться перед сном, я сказал Блейну и Рону, что плохо себя чувствую. У меня по-прежнему болела голова, и я предположил, что подцепил грипп, поэтому попросил их прикрыть меня в полиции на следующий день. Я подумал, мне будет лучше отлежаться, так что, когда мы распрощались, я повесил на дверь табличку «не беспокоить», а своим коллегам сказал, что встречусь с ними в пятницу утром. Последнее, что я помню, – как сидел на кровати, пытаясь раздеться, и чувствовал себя просто ужасно.

В четверг двое моих агентов отправились в окружной суд Кинга дальше рассказывать о стратегиях, намеченных мной. Как я и просил, они весь день меня не беспокоили, чтобы я отошел от гриппа.

Но когда я не явился на завтрак в пятницу утром, они забеспокоились. Позвонили мне в номер – ответа не было. Они пришли и начали стучать в дверь. По-прежнему тишина.

Встревоженные, они попросили у менеджера ключ, поднялись и отперли дверь, но на нее оказалась наброшена цепочка. Из номера до них донесся слабый стон.

Они выбили дверь и ворвались внутрь. Я лежал на полу, как они выразились, «в позе лягушки», частично одетый – похоже, пытался дотянуться до телефона. Левая половина моего тела содрогалась в конвульсиях; Блейн сказал, что я весь горел.

Из отеля позвонили в Шведский госпиталь, откуда немедленно выехала скорая. Блейн и Рон по телефону передали им мои показатели: температура 41, пульс 220. Левую сторону у меня парализовало; в скорой судороги продолжились. В отчете впоследствии указали «синдром кукольных глаз» – они были открыты и расфокусированы.

Как только мы приехали в госпиталь, меня обложили льдом и начали внутривенно вливать огромные дозы фенобарбитала, чтобы остановить судороги. Доктор сказал Блейну и Рону, что таким количеством снотворного, что мне ввели, можно было усыпить половину Сиэтла.

Он также сообщил моим агентам, что, несмотря на усилия врачей, я, скорее всего, умру.

– Выражаясь простым языком, – сказал доктор, – его мозг поджарился до корки.

Было 2 декабря 1983 года. Моя новая страховка вступила в действие сутки назад.

Начальник нашего отдела Роджер Депью поехал в школу к Пэм, чтобы лично сообщить ей новости. Они с моим отцом Джеком сразу же вылетели в Сиэтл, оставив девочек с моей мамой Долорес. Двое агентов из полевого офиса ФБР в Сиэтле, Рик Мэзерс и Джон Байнер, встретили их в аэропорту и привезли прямиком в госпиталь. Там-то они и узнали, насколько все серьезно. Врачи постарались подготовить Пэм к моей смерти и сказали, что даже если я выживу, то, скорее всего, останусь овощем – еще и слепым. Верующая католичка, она пригласила священника, чтобы меня соборовать, но он, узнав, что я пресвитерианин, отказался. Блейн и Рон вытолкали его из палаты и нашли другого, не такого щепетильного, которого и попросили прийти помолиться за меня.

Неделю я пролежал в коме, между жизнью и смертью. Правила отделения интенсивной терапии позволяли навещать больных только членам семьи, поэтому мои коллеги из Куантико, Рик Мэзерс и другие из офиса в Сиэтле стали представляться моими близкими родственниками.

– Большая у вас семья, – язвительно заметила одна медсестра, обращаясь к Пэм.

И это не было только шуткой. В Куантико мои коллеги, возглавляемые Биллом Хэгмайером из отдела поведенческих наук и Томом Коламбеллом из Национальной академии, устроили сбор средств, чтобы Пэм и мой отец смогли побыть со мной в Сиэтле подольше. Полицейские со всей страны делали свои взносы. Одновременно уже велась подготовка к перевозке моего тела в Вирджинию для похорон на военном кладбище в Куантико.

В конце первой недели Пэм, мой отец, агенты и священник встали в круг возле моей кровати, взялись за руки – меня взяли тоже – и стали молиться надо мной. Той ночью я вышел из комы.

Помню, как я удивился, увидев Пэм с отцом рядом, и как долго не мог понять, где нахожусь. Поначалу я не мог говорить; левая половина лица не слушалась, и левая сторона тела еще была частично парализована. Речь возвращалась постепенно, но говорил я с трудом. Через некоторое время я начал шевелить левой ногой, движение стало возвращаться. Горло ужасно болело от трубки, через которую я дышал. Меня перевели с фенобарбитала на дилантин для контроля за судорогами. После многочисленных обследований, снимков и пункций спинномозговой жидкости мне наконец поставили диагноз: вирусный энцефалит, осложненный последствиями стресса и общей ослабленностью организма. Мне повезло остаться в живых.

Однако выздоровление было медленным и тяжелым. Мне пришлось заново учиться ходить. Появились проблемы с памятью; чтобы помочь мне запомнить фамилию лечащего врача, Сигал – «чайка» на английском, – Пэм принесла мне фигурку чайки из морских ракушек на деревянной подставке. В следующий раз, когда доктор зашел меня осмотреть и спросил, помню ли я, как его зовут, я пробормотал:

– Конечно, доктор Чайка.

Несмотря на заботу, которой меня окружили, процесс реабилитации меня сильно раздражал. Я никогда не мог подолгу усидеть на месте. Директор ФБР Уильям Вебстер позвонил поддержать меня. Я сказал ему, что вряд ли в будущем смогу стрелять.

– Об этом не беспокойтесь, Джон, – ответил он. – Нам нужна ваша голова.

Я не сказал ему, что и от головы, кажется, тоже ничего не осталось.

Наконец я выписался из Шведского госпиталя и приехал домой – за два дня до Рождества. Прежде чем уйти, я подарил персоналу отделения интенсивной терапии благодарственные таблички за все, что они сделали для спасения моей жизни.

Роджер Депью встретил нас в аэропорту Далласа и довез до дома во Фредериксберге, где меня ждали с американским флагом и гигантским транспарантом «Добро пожаловать домой, Джон». Я похудел килограммов на пятнадцать; дочери Эрика и Лорен были так расстроены моим видом и тем, что я сижу в инвалидном кресле, что с тех пор боялись любых моих командировок.

Рождество выдалось невеселым. К нам пришло несколько друзей: Рон Уокер, Блейн Макилвейн, Билл Хэгмайер и еще один агент из Куантико, Джим Хорн. Я начал вставать из инвалидного кресла, но ходить мне было трудно, и разговаривать тоже. Я постоянно плакал и не мог полагаться на свою память. Когда Пэм или отец возили меня по Фредериксбергу, я не мог понять, какие здания новые, а какие были там давно. Я чувствовал себя так, будто перенес инсульт, и гадал, смогу ли когда-нибудь вернуться на работу.

Я очень сердился на Бюро за то, через что был вынужден пройти. В предыдущем феврале я обращался к заместителю директора Джиму Маккензи. Я сказал, что не могу работать в таком темпе, и попросил людей себе в помощь.

Он отнесся ко мне с сочувствием, но ответил как обычно:

– Ты же знаешь, как у нас все устроено. Надо уработаться вусмерть, чтобы на тебя обратили внимание.

Мало того что я не получал поддержки, благодарности от Бюро тоже было не дождаться. Даже наоборот. Хотя в предыдущем году я рвал задницу, чтобы поймать убийцу детей из Атланты, мне вкатили выговор за статью в газете «Ньюпорт ньюс», Вирджиния, сразу после ареста Уэйна Уильямса. Репортер спросил меня, что я думаю об Уильямсе как о подозреваемом; я ответил, что он «подходит» и, если полиция постарается, он «подойдет» и к другим убийствам из серии.

Хотя фэбээровское начальство само попросило меня дать интервью, мне сказали, что я не имел права так высказываться о текущем деле. Они заявили, что меня предупреждали перед интервью журналу «Пипл» несколькими месяцами ранее. Как типично для этих бюрократов! Меня вызывали в отдел профессиональной ответственности в штаб-квартире в Вашингтоне, и через полгода бюрократических разбирательств я получил письменный выговор. Позднее я получил благодарность – тоже письменную – за то дело. Такое вот признание за помощь в раскрытии серии убийств, которую пресса уже окрестила «преступлением века».

Тем, чем мы занимаемся на работе, затруднительно делиться с кем бы то ни было, даже с женой. Когда целыми днями смотришь на мертвые изуродованные тела, особенно детские, это не хочется тащить домой. Ты не можешь воскликнуть за обеденным столом: «У нас сегодня было классное убийство на почве секса. Давай-ка я тебе о нем расскажу!» Вот почему полицейские часто женятся на медсестрах – они хотя бы отчасти понимают характер нашей работы.

Тем не менее, отправляясь с девочками в парк или в лес, я частенько ловил себя на мысли: Тут все выглядит так, как при том-то убийстве, где мы нашли восьмилетку. Как бы я ни дрожал за их безопасность с учетом всего, что успел повидать, я не мог себя заставить эмоционально вовлекаться в мелкие – хотя и важные – детские проблемы. Когда я возвращался домой и Пэм говорила, что одна из девочек упала с велосипеда и пришлось накладывать швы, у меня перед глазами вставал протокол вскрытия ребенка ее возраста, и я думал о швах, которые пришлось наложить патологоанатому, чтобы подготовить тело для похорон.

У Пэм был свой круг знакомых, интересовавшихся местной политикой, которая нисколько меня не трогала. С моими командировками на нее ложилась львиная доля ответственности за воспитание детей, оплату счетов и ведение хозяйства. Это была одна из многих проблем в нашем браке, и я понимал, что, по крайней мере, старшая дочь, Эрика, ощущает царившее в доме напряжение.

Я не мог избавиться от неприятного чувства, что Бюро сделало все это со мной. Примерно через месяц после возвращения домой я жег во дворе сухие листья. Повинуясь внезапному импульсу, я сгреб все копии профилей, которые были у меня дома, все статьи, которые написал, выволок их на улицу и швырнул в огонь. Я испытал чуть ли не катарсис, избавившись от этой макулатуры.

Несколько недель спустя, когда я смог опять сесть за руль, я поехал на Национальное кладбище Куантико посмотреть, где меня собирались хоронить. Могилы там располагались по датам смерти, и если бы я умер первого или второго декабря, то получил бы самое невыгодное место – рядом с девушкой, которую зарезали на дороге неподалеку от нашего дома. Я работал над ее делом, и убийство до сих пор оставалось нераскрытым. Стоя там и размышляя, я вспомнил, сколько раз советовал полиции установить наблюдение на кладбище, потому что убийца может туда прийти. Какой иронией было бы, установи они наблюдение сейчас и прими меня за подозреваемого!

Четыре месяца после того приступа в Сиэтле я пробыл на больничном. У меня образовались тромбы в ногах и в легких – осложнение после болезни и долгого лежания в постели, – и я до сих пор с трудом ходил. Я не знал, смогу ли продолжать работать и хватит ли у меня уверенности, если даже смогу. Тем временем Рой Хейзелвуд взял на себя мои текущие расследования, кое-как совмещая это с преподаванием.

Впервые я вернулся в Куантико в апреле 1984-го, чтобы выступить перед собранием из пятидесяти профайлеров, сотрудников полевых офисов ФБР. Я вошел в аудиторию в тапочках – мои ноги до сих пор сильно отекали от тромбов, – и агенты со всей страны встретили меня стоячей овацией. Их реакция была спонтанной и искренней, ведь эти люди лучше, чем кто бы то ни было, понимали, чем я занимаюсь и чего пытаюсь достичь в Бюро. Впервые за много месяцев я чувствовал, что оценен по достоинству. А еще чувствовал, что вернулся домой.

Месяц спустя я снова приступил к работе.

Глава 1

Внутри разума убийцы

Поставить себя на место охотника.

Вот что мне надо было сделать. Вспомните фильмы о живой природе, например льва на равнинах Серенгети. Он смотрит на гигантскую стаю антилоп возле водопоя. И каким-то образом – мы видим все его глазами – выделяет из тысячи животных одно. Лев приучил себя чуять слабость, уязвимость – нечто, отличающее эту антилопу от остальных и делающее ее идеальной жертвой.

То же самое касается и людей. Если ты один из них, каждый твой день превращается в охоту. Ты ищешь жертву и возможность напасть. Например, ты оказался в торговом центре, где бродят тысячи посетителей. Ты идешь в салон видеоигр; там человек пятьдесят ребятишек. Тебе надо быть охотником, быть профайлером, чтобы присмотреть подходящую добычу. Надо прикинуть, кто из этих пятидесяти детей наиболее уязвим, кто больше годится на роль жертвы. Ты оцениваешь, как эти дети одеты. Ты должен уметь считывать их невербальные сигналы. У тебя всего несколько секунд, поэтому ты должен быть в этом очень, очень хорош. Принимая решение, ты должен знать, как по-тихому вывести ребенка из торгового центра, не вызвав ни малейших подозрений, – притом что его родители тут же, на пару этажей ниже. У тебя нет права на ошибку.

Такими преступниками движет охотничий инстинкт. Если замерить у одного из них гальваническую реакцию кожи в момент, когда он сосредоточен на потенциальной жертве, думаю, эта реакция будет ровно такой, как у льва в саванне. И неважно, говорим мы о маньяке, охотящемся за детьми, юными девушками, стариками, проститутками или любой другой конкретной группой, или о тех, у кого нет предпочитаемого типа жертв. В каком-то смысле все они одинаковые.

Но между ними есть и различия, которые как раз и дают ключ к их индивидуальности. Эти различия подарили нам новое оружие для раскрытия определенных типов насильственных преступлений, а также для выявления, поимки и судебного преследования виновных. Большую часть своей профессиональной карьеры спецагента ФБР я потратил на разработку этого оружия и именно о нем рассказываю в книге. Любое тяжкое преступление, совершенное с начала времен, ставит нас перед принципиальным, фундаментальным вопросом: какой человек мог сотворить такое? Профилирование и криминалистический анализ, которыми мы занимаемся в отделе содействия расследованиям ФБР, направлены на решение этого вопроса.