Лунный Обет: Хлад и Полынь

Лаврентий подумал, побурчал, но полез под лавку и вытащил футляр. Открыл. Внутри лежала диковина: глиняная флейта, обвитая серебристыми жилами, из которых тянулись травяные корешки.

– Зачарована звуком Серебряной Луны, – пояснил дед. – Сыграешь лженоктюрн, скроешь след. Но требует плату: музыкант отдаёт одну память из сердца.

Агата взволнованно облизнула губы. Память – не то, чем разбрасываются. Но жизнь всяко дороже. Она протянула руку, коснувшись ояра. Тот дрогнул, будто узнал горячую ладонь.

– Я сыграю, – шёпотом решила она. – Если цена память, дам одну из тех, что не жалко.

– Не так всё просто, – вздохнул Лаврентий. – Ты не знаешь, какую память возьмёт луна через флейту.

– А времени выбирать нет, – вмешался Северин поднимаясь. Он покачнулся, но удержался. – Руна, снаряди нам тропу. Лаврентий, возьмите оленей, уходите к ярмарке.

Старик нахмурился:

– Я стар, но не трус: могу помочь.

– Помогли достаточно, – Северин ласково коснулся плеча летописца. – Мир ещё не готов потерять ваши истории, давайте не будем ускорять потерю.

Упрямый огонёк в глазах деда погас. Старик понимал цену слов принца. Он сунул Агате ояр, благословил перекрестьем двух пальцев, как делали книжники Ординария.

Руна хлопнула в ладоши: дверь сама распахнулась. Словно пушистый ковёр ветра в комнату ворвался аромат Полынь-за-порогом. Сладковато-горький, с намёком на обещание и угрозу. Шаман-девица словно растворилась в этом запахе призывая:

– Шевели копытами травница, и твоими тоже, князь-олень! Дорогу держать сквозь сны – дело нешуточное.

Агата быстро спрятала за пазуху сумку с травами. В карман скользнули два тонких лезвия. На правое запястье надела браслет-заслон, который всучил ей Северин. Ему самому украшение теперь без надобности, через венец иллюзия спрячет его рога, дав шанс ускользнуть.

– Готов? – спросила она, всматриваясь, как он медленно натягивает сапоги.

– Проверь мои бинты, – попросил тот тихо.

Она встала перед мужчиной, накрыв рану ладонью: горячо, пульс уверенный. Под пальцами колыхнулся их общий ритм.

– Будешь жить, – сказала она.

– Пока ты рядом, – дополнил он.

Чёртова Багря́ница в ту же секунду подсунула импульс. К щекам обоих хлынула кровь, зажигаясь румяным светом. Лунный венец внутри зазвенел стальною струной.

Руна зыркнула из дверного проёма: – О-о-о, гляжу, саморазогрев начался. Ускорьтесь, а то дозорные вашему жару устроят баньку без веника.

Агата первой шагнула во тьму двора. Снег хрустнул под сапогом; сверху нависло густое небо. Обе луны висели низко-низко, так, что, казалось, протяни руку и заденешь ладонью серебряную поверхность.

У крыльца, в первую тень, падала алебарда дозорного. Часовой стоял лицом к лесу, плечи окутаны морозным паром. Руна скользнула к нему тенью, провела пальцами по воздуху и тот мягко согнулся, будто проваливаясь в сон. Второй дозорный за углом дома даже не понял что происходит. Его рука отпустила копьё, а мозг решил, что вахта закончена.

Северин вышел, опираясь на стену. Он кивнул Руне, благодарность без слов. Та метнула в него игривый взгляд, мол: «Позаботься о моей травнице». Снег посыпался со ската крыши, словно избушка шумно выдохнула, выпуская своих детей в ночь.

Агата подняла ояр к губам. Древняя флейта была тяжёлая, как чужая тайна, и прохладная, как обещание. Травница нот не знала, Равини учили петь в дудку-пасху, но здесь управляло не знание, а сердце. Девушка закрыла глаза, растворяясь в мыслях. Под стук общего сердца, ба-бам – ба-бам, флейта ожила. Где-то в груди кольнуло, как иголкой под кожу. Всплыло лицо – мать, смеющаяся, подбрасывает красный мяч. Это было что-то забытое, старое, незначительное… но смех её вдруг стал тоньше, тусклее, как на старой записи. И исчез.

– Ну вот и плата, – шепнула она. – Всё по-честному.

Звук поднялся не мелодией, а дрожью, как пламя в стекле. Он тянулся в небо, становился полосой серебра, а потом – тишина. Но тишина иная: так поют упавшие снежинки, когда прислоняешь ухо к груде свежего снега. Мир сомлел. Лесо́вые тени сдвинулись, открывая узкий проход между соснами, где свет серебра и Багря́ницы смешивался, словно молоко с кровью. Там был Лешве́й – тёплая бесплотная мгла, где воздух пахнет костром старых сказок и полынью, переполошенной смехом.

Северин шагнул первым, чтобы перекрыть опасность. Руна захлопнула крылом иллюзию. Огонь в избушке погас. Дозорные дрыхли у крыльца и только совиный силуэт вспорхнул над крышей, проверяя, чтоб хвосты не пристали. Шаги удаляющейся пары не могли услышать человеческие уши. Их слышал только Лешвей, а его слух состоял из цветов полыни и звёздных кристаллов.

Глава 3. Лёд под янтарём

Лешве́й встретил запахом мокрой коры и далёким гулом, словно кто-то приветствовал их на языке, который понимают только растения. Полынная тропа, выгоревшая серебристым росчерком посреди подлеска, поначалу казалась обычной лесной просекой. Но, стоило ступить вторым шагом, как мир щёлкнул. Сосны вытянулись вверх. Их кроны сплелись куполом, сквозь который просачивалось лунное сияние. При этом свет шёл не из двух дисков на небе, а из стволов. Те светились, подобно стеклянным орга́нам в природной церкви. Мелкие духи-трепеетни́ки, похожие на пушистые семена одуванчика, кружились вокруг Северина с Агатой, нашёптывая непереводимое «сюда-сюда-сюда» и хихикая, если путники оступались.

– Красиво… но жутковато, – заметил Северин негромко, морщась от боли в боку.

– Как страшная сказка, но из чистого янтаря, – согласилась Агата и крепче сжала ояр.

Что-то внутри неё звенело тонким фальцетом. Девушка ощущала каждую судорогу и дрожь повреждённых мышц его тела. В ответ её плечи невольно поднимались, пытаясь перенять часть чужой боли. Ей стыдно было признать, но всё это рождало странную теплоту.

– Как твоя рана? – спросила она, выдержав паузу.

Северин проверил бинты: под пальцами тепло, но крови не прибыло.

– Ныть перестала. Будто иголки заменили на тёплую вату.

– Полынь работает, – кивнула травница и добавила, желая разбавить серьёзность: – Так что в качестве благодарности принимаю сладкие пироги и редкие амулеты.

– Амулеты есть, пироги в разработке, – отвёл взгляд, но щёки удивительно взялись лёгким румянцем, словно и́ниевая кровь отступила.

Дух-трепетник, пролетая мимо, прыснул смехом. Багря́ница на небе дрогнула: эмоция поймана. Тропа вывела их к урочищу, где земля проваливалась наподобие амфитеатра. На уступах росли огромные диски мухоморов, шляпки которых подсвечивались изнутри. В самом центре разливалось зеркало-лужа. Но зеркалом была не вода, а ровная поверхность янтаря, абсолютно гладкого, без единой трещинки.

– Янтарное око, – прошептала Агата, – Бабка рассказывала: здесь тоньше всего грань между Ро́сью и Зеркальным Обрядом, где духи показывают путнику то, что он сам от себя прячет.

– Нам обходить? – Северин опёрся на посох, взгляд цеплял десятки отражений в янтаре. Их силуэты распадались, множились, срастались вновь.

– Лучше через, – решила она осмотревшись. – Вокруг селится шип-сорняк. Заденем – чесаться станем до крови.

Она ступила первой. Янтарь под ботинком был странно тёплым, упругим, как только что выстуженный воск. Перед глазами хлынули искорки, словно кто-то насыпал внутрь смолы целую Вселенную мерцающих насекомых. В отражении Агата увидела себя… но иную. Волосы распущены, на висках косы-витуньи, а глаза серебристые, без зрачков. В руках венок, сплетённый из двух лунных серпов. Девушка-отражение улыбалась, но в улыбке таилась усталость.

– Что видишь? – долетел голос Северина.

– Силу, которой пугаюсь, – честно сказала она. – А ты?

– Трон, к которому прирос льдом, – признался тихо. – И никого рядом.

Они обменялись взглядами. Венец болезненно кольнул обоих, осуждая или подталкивая друг к другу, неизвестно. На противоположном крае янтарной чаши встречала страж-рысь: огромная, с потрясающе красивыми кисточками и глазами цвета жидкого золота. Руна называла таких – «перво-кипарисовые коты». Детям Полыни положено раз в лунный цикл проверять смельчаков, зашедших в мир духов.

– Спокойно, красавица, – Агата протянула руку и склонилась. Рысям нравятся те, кто участливо смотрит снизу. – Я знаю ритуал: два шага – поклон – одно имя.

Она сделала первый шаг. В это мгновение внутри венца вспыхнула тревога. Северин это почувствовал, хотя и стоял сзади. Его сердце дёрнулось, будто считало нужным броситься вперёд и прикрыть травницу. Рысь выгнула спину, но когти не выдвинула. Девушка вторым движением достала из сумы кусочек вяленого северца́ – мясо лесного оленя, которое брали с собой в дорогу.

– Я, Агата. Иду миром. Угощение не жалкой рукой.

Зверь мотнул головой, обнюхав воздух, чуя кровь Северина. Та пахла инеем, и рыси такой аромат казался непостижимым. Тем не менее она повела носом к лакомству лизнув.

– Благодарю, – произнесла Агата, делая поклон. – Пусти меня с другом моим.

Рысь мяукнула неожиданным басом. Янтарные глаза на миг приняли оттенок Багря́ницы, потом зверь отступил, растворяясь в кустах махрового мха, за которым поблёскивали глазки десятка духов-подглядок.

– Это было… впечатляюще, – прохрипел Северин, когда рысья тень окончательно растворилась. – Мне показалось или зверь сказал: «Храни его, он хрупок»?

– Показалось, – улыбнулась она, не признавая то, что услышала тоже.

Они прошли ещё версту, и Лешве́й стал рассыпаться, словно сон пред рассветом. Туман расступился, впереди посветлело янтарным огнём. Крошечные лампы-бусины раскачивались на проводах, натянутых между столбами, и каждая лампа заключала внутри микрокристалл Багря́ницы. Это была застава Янтарной переправы, последняя точка перед столицей Мистраль-Янтарь.

Дорога превратилась в настил, где доски скреплялись светло-жёлтыми заклёпками. От дерева тянуло смолой. А ещё хлебом, мёдом и жареными семечками. Лавочки ранних торгашей уже были открыты. Над ними реяли флаги гильдии перевозчиков: на малиновом поле золотая ладья.

– Здесь нас могут узнать, – шепнула Агата, поводя взглядом по расставленным фонарям.

– Мне нужен капюшон поглубже, – кивнул Северин.

Она увязала уры́вок медвежьей шкуры на его плечи, огибая накидкой рога так, чтобы казались просто острыми сгибами шапки-обли́вня.

– Сойдёт? – спросила.

– В самый раз для блошиного рынка, – ухмыльнулся он. – Идём.

Переправа делилась на три понтона: один для людей, другой для оленей и быков-тягловико́в, третий – для грузовых телег. На стыке понтонов – будка сборщика пошлин. Перед строением привязана козочка-кассир: по двум проросшим рогам накручены медные колокольчики, которые звенели, когда козу гладят. Так, сборщики узнавали, когда клиент «поправил честь» медяком.

Агата вытащила из кармана кошель с медью, всё, что осталось от прошлой ярмарки. Три партии мёда ушли с гонцами к северным слободам, а ей досталось лишь звяканье. Денег было впритык.

– Цены повысились, – ворчала она, глядя на вывеску: «Проезд – 4 медовика за человека, 6 – за животину, 2 – пошлина за обувь холщовую».

Северин собирался что-то сказать, но браслет-заслон на запястье девушки внезапно и по-предательски заискрил. Защитная иллюзия мигнула, на миг плёнка дрогнула, в свете лампы показался почти настоящий изгиб рога над ухом Северина. Интуиция спасла ситуацию. Агата сделала шаг вперёд, врезавшись плечом в соляного торговца, буркнув: «Простите». Между телегой и будкой образовалась небольшая тень, и мигание спряталось.

– Осторожнее, травница, – шепнул Северин, чувствуя через венец её вспышку паники.

Он накрыл её плечо ладонью, будто ставя метку «моя». Сердце Агаты подпрыгнуло, как ленивый кот, которому пообещали сливки. Зайдя в будку, они наткнулись на сборщика пошлин. Пузатый дядька в жилетке, усы которого торчали, как два наточенных ветром гвоздя – и оба, похоже, служили компасом неподкупности. На шапке значок «Честен до сонного паука», гарантия гильдии.

– Соль в утро, – проворковал сборщик. – С человека – четыре, с оленя – шесть и квитанция на обувь.

– У нас два билета в одном, – тут же выдала Агата: – Муж и жена под клятвой Объятия. Льготный тариф по закону «О союзном распространении».

Сборщик нахмурился, но закон знал. Государство поощряло молодые пары, чтобы дети рождались под Луной чаще. Демография.

– Хорошо, – буркнул он. – Тогда три медяка вместо четырёх.

Агата достала деньги. Дядька написал что-то пером, выдал дощечку-ярлык. На ярлыке: «Супружеский транзит. Срок – один цикл».

– Проверят на другом берегу, – предупредил сборщик. – Но любофф – закон. Проходите.

Они двинулись к понтону. Северин откинул капюшон чуть выше глаз, чтобы не пропустить провалы между мостками. Защита браслета держалась, но серебряные искорки по ободу были белее, чем надо.

На кран-цапле, где грузили бочки мёда, хлопотал мужчина в зеркальном полушлеме, эмиссар княжны Эйлоны. Узнать его было несложно: герб паучьей розы на рукаве, поверх которого виднелся нитевидный цифер-браслет: устройство Лиги Торговцев, фиксирующее подозрительные магические всплески.

– Агата, – прошептал Северин, чувствуя буквально в ребро её тревожный толчок. – Иди ровно, не оборачивайся.

– Он заметил искры?

– Пока нет. Но браслет Лиги считывает тепло странной крови.

Они пошли чуть быстрее. Пару связывала напряжённая тишина. Багря́ница полнилась алым углём, Серебряная отзывалась холодным шёпотом: «Не дрогнете».

На полпути к парому лампы вспыхнули ярче. Цифер-браслет на запястье эмиссара щёлкнул, магия Агаты дала всплеск. Эмиссар поднял голову. Взгляд пересёк понтон и замер точно на них. Северин встретил его глазами. Время сжалось, как ледяная жилка – чуть дёрнешь, и хрустнет. Рука легла на рукоять кинжала, но бой здесь был бы безумием. Слишком много людей, слишком мало шансов.

Эмиссар сделал к ним шаг.

– Копыта Данулы! – выдохнула Агата и рванула Северина за рукав в самый плотный поток людей, ныряя между тремя бочками мёда и клеткой с гусями-мутногла́зками. Пернатое содержимое клетки возмущённо загоготало, люди шарахнулись, организованный поток начал ломаться. Эмиссар потерял на миг цель, но могло этого хватить или нет для спасения? Вон уже светится его браслет красно-жёлтым, словно тревожный фонарь.

– На паром! – рыкнул Северин, без стеснения буравя толпу.

– Билет маркёрам! – галдели матросы-перевозчики на входе.

Агата на ходу швырнула дощечку в руки контролёра. Тот поймал, ахнув, а путники тем временем соскользнули на нижнюю палубу, где пар горных котлов смешивался с запахом рыбьей чешуи. Паром качнулся. Верёвки отшвартовались. Тарелка фортуны сделала оборот: ещё секунда – и донельзя любопытный эмиссар остался на пирсе. Он махал рукой, что-то кричал, но уже было поздно. Баржа уходила, колёса вспенивали ледяную воду, а ночь вбирала голоса.

Северин обессиленно прислонился к борту. Пот катился по виску, ледяным узором возвращаясь на щёки. Агата стала рядом, их плечи коснулись. Венец сжал сердца ещё крепче, но вместо судороги пришло облегчение. Обошлось. И до столицы всего час пути.

– Пироги, значит? – выдохнул он, когда дыхание более или менее выровнялось.

– Целую корзину, – улыбнулась она устало, – и будешь их лично печь.

Он усмехнулся. Волны колотили об борт, освежая холодными брызгами. Багря́ница отражалась искрами в воде, Серебряная – блином матовым. Меж двух огней баржа шла к светящемуся городу, будто к усыпальнице из янтаря, где каждого встречают шёпотом слухов. Сзади на пирсе, эмиссар быстро записывал что-то на пергамент и отправлял дорожную сову к столице. Крючок будущей беды выпустил жало, цепляясь за судьбу беглецов. А канат парома скрипел ритмом, очень похожим на биение двух сердец под единым венцом.

***

Паром «Гусь-Перепёл» вошёл в устье Янтарной, и словно сам воздух сделался липким от смолы и людей. Небо над водой подсвечено салатово-розовым заревом, это фонари Мистраль-Янтаря облизали облака честным купеческим золотом. Город на сваях, десятки уровней до самой воды: сверху мосты-аркады, внизу лабиринт подвальных пристаней, где пахло сёмгой, смолой и чужими секретами.

С палубы казалось, что тебя втягивают в горло гигантского дракона. Каждый дом – это клык, каждый балкон – язык. Поглотит, и будь добр куковать вместе с остальными.

– Ты раньше бывал здесь? – спросила Агата, прикрывая уши от пронизывающего свиста ветра из причальных труб.

– Ребёнком, – Северин опёрся о перила: руны инея подсыхали паром. – С отцом. Тогда город ещё звучал нашим гимном.

В голосе проскользнула тоска, а венец метнулся болью в сердце Агаты. Девушка коротко коснулась его локтя: «я рядом». Неловко, но так тепло.

Высадка пошла через пристань подбрюшье «Лапоть-Хлебушки»: место, где таможенники предпочитали дремать после третьего кубка ячменного варева. Здесь собрались все, кому нужны были «упрощённые» печати на товар или паспорт. Бродяги-сва́лочники, маркита́нтки с тёплыми пирогами, ра́венские музыканты, мечтающие прорваться на верхние уровни.

Северин натянул капюшон ниже. Агата сунула под мышку суму и потянула его к боковой лестнице:

– Есть знакомый чердак. Предлагали комнату в обмен на сушёный мышеве́льник.

– Сушёный что?

– Травка такая, от судорог в пояснице. Хозяин трубач… когда слишком усердно дуется в горн, у него «су́дорожит спину», – с улыбкой объяснила она.

Скрипнула боковая дверь. В отсек ввалились трое в чёрно-синих мундирах, патруль Лиги Торговцев. Эмиссар, видно, сработал быстро. На груди у старшего медаль-линза: «слух-баллада», магический прибор, ловящий имена в толпе.

– Развеянный снегом! – злобно прошипела Агата. – Если кто выкрикнет «Стужич»…

– Тогда споём им колыбельную, – хмуро откликнулся Северин. – Держись ближе.

Патруль двигался цепочкой, заглядывая в лица. Толпа шипела, кто-то ругался: «Куда прёшь, карга!» Чья-то рука схватила лютню, чья-то чужой кошель. Сотворился идеальный хаос, но слух-баллада крутилась, как пчёлка над флейтой пастуха.

Агата прижала ладони к губам. Оглушающий свист травницы прорезал воздух «фи-юуу»; сигнал оленьим упряжкам, чтоб держались правого берега. Где-то вдалеке раздался ответный свист. Хорошо, Гро́шик-трубач услышал.

– Сюда, – потянула она Северина в тень ящичного бастиона.

Пока патруль разворачивал фонарь-линзу, они юркнули под мосток. Воды Янтарной плескались в полуметре: пахло ржавчиной и лимонником. Под настилом было тесновато; доски дрожали от тяжести телег сверху. Северин согнулся, пытаясь не задеть рогами балки, иллюзия-заслон снова мигнула, Агата ловко поправила ткань плаща.

Стук тяжёлых сапог застучал прямо над ними. Линза звякнула, будто словила искру. Кто-то рявкнул сверху: – Проверить нижний ярус!

Два луча фонарей скользнули вдоль балки. Вода отразила блики, превратив их в серебряных змеек на лицах беглецов. Северин сжался, будто ветер внутри него сорвался в шторм. Агата ощутила это, как дрожь по костям, и выдохнула:

– Полынь-матушка, укрой нас.

Воздух наполнился горечью. Не дымом, а воспоминанием о костре и защите. Фонарь наверху дрогнул, словно свеча перед чихом. Лучи затрепетали, наткнувшись на зеркало тумана. Таможенник чихнул, другой заругался:

– Тьфу, опять контрабандисты травы хоронят! – и фонари вернулись вверх.

Шаги удалились. Агата ещё полмига ждала, прежде чем выдохнуть:

– Полынь на стражу. У бабки Устины любимая пословица.

– Напомни, чтоб поблагодарил твою бабку, – прошептал Северин, приблизившись слишком близко: нос к носу, дыхание цепляет щёку. Она почувствовала жар, собственный, не его. Неловко кашлянув, отвела взгляд:

– Пойдём, пока не вернулись.

Трубач Грошик жил в верхушке голландского фронтона, надстройке, куда добирались по верёвочной лестнице, шатающейся даже в безветрии. Окошко-розетка светило тускло, впуская только самые хрупкие лучи. Сам хозяин – сухощавый мужчина, с дрожащими руками и бородкой в клочья, которые без конца прочёсывал железным гвоздём. Нос – в прожилках, щёки лоснились от мазей, голос – высокий, сорванный.

– Заходите, заходите, голубки! – лепетал он, топоча ногами в разношенных валенках. – Ох, как же вас занесло, не к весне, а к нужде, небось…

Грошик обрадовался визиту: Агата всегда приносила ему сушёный мышевельник. Не потому, что просил, просто знала, ему это надо.

Жилище – семь на шесть шагов. Косой потолок нависал, словно хотел прижать обитателей к полу. Горн посреди комнаты отливал медью, повсюду разбросаны ноты, баночки, перепачканные платки. Кровать – натянутые ремни между балками, вместо простыней старые афиши, а воздух пахнет смесью воска, оленьей кожи и неудачных репетиций.

– Две ночи и ни словечка, – сразу сторговался трубач, – а то за вами хвост тянется, слухи же, у-у!

– Две ночи, – кивнула Агата. – И я оставлю банку настойки хвоща и весь свой запас мышевельника.

– Божественный договор! – воскликнул тот. – Располагайтесь.

Пока он выскочил на кухоньку доваривать томящийся сидр, Северин опустился на край канатной кровати. Плечи мелко дрожали – последствия беготни. Агата порылась в суме, достала пластырь с лунным камнем.

– Ложись, – велела она. – Надо снять напряжение, иначе швы разойдутся.

– Я думал, ты скажешь «иначе я тебя к подушке приштопаю», – пробормотал он. – Ты в этом вся.

Он подчинился. Волосы рассы́пались по подушке, лицо бледное, но глаза смеются:

– Странно. В бою я держался лучше, чем в этих купеческих переулках.

– Боевой адреналин. Сейчас тело выставило счета. – Она осторожно расстегнула верхнюю пуговицу рубахи. Иллюзия-браслет вспыхнула, скрывая рога. Зато открылся торс: бело-серебряная кожа, обтянувшая бугры мускулов, на ключице звездой морозный узор криомантов. Агате пришлось напомнить себе, что она медик, а не девица на выданье.

– Не смотри так, – усмехнулся он. – Лёд стыдливость не знает, но кровь смущения есть.

– Я смотрю профессионально, – буркнула она, приклеивая пластырь. Лунный камень на секунду вспыхнул багрянцем, реакция на венец. Чужое тело признало её прикосновение.

Ошеломляющий жар пронзил обоих. Он шипом ушёл в сердце и там затаился пульсируя. Агата отшатнулась, чуть не упав.

– Всё в порядке? – обеспокоился Северин.

– Просто… эта связь, – с трудом выдохнула она. Внутри всё плыло.

Трубач вернулся, неся кружки и хлеб с олениной.

– Знаете новость? – зашептал он, понижая голос. – В Большом трактире завтра дуэль баллад: аристократы стычку поднимают. «Поют грехи» – кто справедливо обругает род соперника, тот победил.

Северин рывком сел: – Дом Явид участвует?

– А как же! – завёлся Грошик. – Их эмиссар лично нанял барда-вицмана. Говорят, хотят вывести на чистую воду семьи, что укрывают… как бы сказать… редкую кровь.

Он взглянул на Северина и будто подмигнул: мол, слухи-то доходят. Агата почувствовала, как наследник напрягся. Его родные в столице всё ещё могли быть живы, но любое упоминание грехов бросало тень на имя Стужичей.

– Нам нельзя на глаза, – шепнула она, – но надо узнать, что поют.

– Я пойду, – решил Северин. – В плаще и маске. Барды не смотрят под капюшон.

– Ты же едва стоишь! – возразила она.

– Тогда идём вместе, – ответил он, и в голосе был не лёд, а страх, выточенный до стали.

– Северин… – Агата недоговорила: всплеск его чувства прокатился через венец. Он не боялся разоблачения. Он боялся, что она останется одна.

– Если нас назовут, мы уже не сбежим. А если не узнаем, что поют, – споют то, чего не было, – добавил он, и в этом была логика, которую не хотелось слышать.

Трубач покачал головой: – В трактире яблоку будет негде упасть! Но если надо, у меня есть проходка на «хора» под фальшстеной. Барды там отдыхают. Можете слушать и оставаться в тени.

– Это глупо, – выдохнула она. – Только выбрались, а теперь сами лезем под лупу.

– Хуже, если лупа там, а мы – в темноте, – отозвался он. – Идти надо. Но ты не обязана.

– Обязана, – покачала она головой. – Ты мой избранник, хоть и через луну. А я травница. И дурные песни способны лечить, если знать нужный мотив.

Взгляд их встретился и шум города будто схлопнулся, оставив только две нити пульса. В этот миг она почувствовала: тот снова боится не за себя. Линия венца дрожала под кожей тонкой стальной нитью, нашёптывая: «Болеть будут оба, если одного ранят».

– Ступаем на тонкий лёд, – прошептала она.

– Но танец на нём самый красивый, – откликнулся он. Не угадал, но почувствовал.

Снаружи балкона пропела труба вызова: очередной паром прибыл. Новые люди, новые слухи. С наступающей ночью Мистраль-Янтарь превращался в пчелиный улей. У Агаты перехватило дух. Город казался ей не врагом, а огромной сценой, куда их с Северином вышвырнул сам Космос, выставив прожектор двух Лун.

– Приготовь полынный порошок, – шепнул он, – На случай, если понадобится завеса.