Через ресторан, в пыль

Константин Куприн

Через ресторан, в пыль

«Некоторые дороги ведут внутрь. И только те, кто пришёл слишком далеко, понимают, что шли к себе.»

Глава 1. Последний стол в Самаре.

В тот день в зале стоял запах обгоревшего лосося и неотправленных резюме. Егор Ширяев стоял у последнего столика – старого «двойного» у окна, где он когда-то сам делал предложение своей второй жене. Она потом говорила, что подозревала неладное ещё по тому, как он вытирал пыль с подставки под свечу. Тогда он думал, что это любовь. Сейчас – что это был перегиб с сервисом.

Он закрыл ресторан. Не потому, что обанкротился – нет, в Самаре он был кем-то вроде гастрономического Будды: с десяток заведений, авторская кухня, интервью для местных журналов с заголовками вроде «Ширяев: я подаю людям смысл». Просто всё надоело. От всего тошнило. От поставщиков, которые привозили не манго, а уныние в коробках. От официантов, у которых депрессия начиналась после третьей смены. От гостей, которые хотели «что-то без глютена и проблем».

Он мечтал исчезнуть. Без пафоса, без постов в канале Телеграмма с бокалом в руке и подписью "Новая глава началась!". Просто – выключить свет, оставить ключи и уйти.

И именно в этот момент, на фоне пыльного окна, как в старом французском фильме, в ресторан вошёл человек, который говорил по-русски с акцентом и пах карри.

– Вы… Ширяев? – спросил он, словно Егор был каким-то мифом.

– Уже нет, – буркнул Егор. – А вы кто, пельмень буддийский?

Незнакомец рассмеялся.

– Меня зовут Кешав. Я из Непала. Мне нужен ресторан. И человек, который умеет их оживлять.

 Кешав сел за тот самый столик, как будто репетировал это движение дома перед зеркалом.

– Я не шучу, господин Ширяев. Мы хотим открыть ресторан в Катманду. У меня есть помещение, инвестиции и мечта. Мне нужен человек, который умеет работать с хаосом.

Гость был странно спокоен. Он сидел, положив руки на стол, будто ждал аудиенции у гуру. Сам по себе невысокий, плотный, с лицом, которое могло быть и тридцатилетним, и шестидесятилетним. Лицо людей, которые умеют жить в условиях, в которых россияне перестают даже спорить.

– Вы не спрашиваете, сколько я плачу, – сказал он после паузы.

– Потому что это всё равно не поможет, – Егор выдохнул и откинулся на стуле. – Если всё снова будет так же: стройка, бардак, официанты, у которых бабушка умирает каждый вторник, и холодильник, который выключается, когда ему грустно.

Кешав кивнул, как будто всё это знал.

– А если не будет?

– Не бывает, – отрезал Егор.

Он встал и пошёл по залу. Столы стояли, как после похорон: чистые, но пустые. Один – сломан, его починили скотчем, но он всё равно скрипел. Он гладил рукой спинку одного из стульев – тех, что он заказывал из Нижнего. Они должны были быть «сдержанно скандинавскими». В итоге были просто неудобными.

– Вы знаете, что мой шеф-повар ушёл в секту? – спросил он, не оборачиваясь. – Открыл онлайн-школу сыроедческой любви. Говорит, его картофельная запеканка теперь энергетически чище.

– Возможно, он тоже нашёл свою истину, – серьёзно ответил Кешав. – Иногда истина выглядит как катастрофа. Но это всё равно истина.

Вот чёрт, подумал Егор. Он говорит как Саша-бариста после второй бутылки вина.

Он вернулся, налил ещё текилы. Глоток обжёг горло. Тепло пошло по груди. Возможно, это было то самое «заземление», о котором столько говорила его бывшая.

– Окей, – сказал он. – Допустим, я прилетаю. Что дальше?

Кешав выпрямился.

– Мы идём в храм. Чтобы снять препятствия. Потом – смотрим помещение. Старый дом в Тамеле. Там раньше был магазин ковров, потом клуб, потом ничего.

– Ковры, клуб и ничего. Звучит как этапы российской экономики. А кухня?

– Внизу. Маленькая, но с вентиляцией. Есть крыша – можно сделать террасу. И сад. И, если вы позволите, уголок для медитации.

– Естественно. Где ж мне ещё рыдать по ночам.

Кешав снова улыбнулся. У него была улыбка человека, который много раз видел, как чужой сарказм сдувается в жаре Катманду.

Ресторан сдался. Юридически и физически. Табличку «снято с аренды» повесил сам Егор, криво, изолентой. Он шёл по залу, как по палате интенсивной терапии: всё стерильно, всё тихо, и всё равно чувствуется, что здесь недавно кто-то умирал. На этом диванчике официантка Соня рыдала из-за повара, который сбежал с бухгалтершей. Вот у этого окна гостям подавали сырники с облепихой, из-за которых устроили срач в Google-отзывах – «сыроватые» или «просто влажные внутри»?

На барной стойке осталась чашка с треснутым краем. Он помнил, кто разбил её. Бармен Коля, за день до увольнения. Тогда они сидели вчетвером, пили просекко из бокалов для бурбона и обещали друг другу, что «в следующем проекте всё будет по-честному». Все уехали. Он остался.

Он вытер чашку, положил в сумку. Всё, что оставалось от команды, был звук холодильника на кухне и остатки моркови в ящике. Холодильник гудел, как будто боялся, что его отключат первым.

Егор не устраивал проводы, но утром кто-то пришёл. Официантка Соня – с опухшими глазами и пакетом с пирогами. Администраторша Наташа – в пуховике, на ходу поправляя ресницы. Повар Петя – с сигаретой и свежим ожогом.

– Ты что, правда в Непал? – спросила Наташа, будто проверяла слух.

– Пока никто не доказал обратное.

– А как это вообще… ну, типа… Непал?

– Пока звучит как «ты поехал в ад, но там пахнет кориандром».

Они посмеялись. Соня всхлипнула, протянула пакет.

– Я напекла. На случай, если у них в самолёте не будет пирожков с капустой.

– Там будет только просветление и инжир, – ответил он.

Они обнялись. Без драмы. Без «держи нас в курсе». Без попыток остановить. Это было прощание между людьми, которые слишком хорошо знают, как всё заканчивается.

Он заехал к Илье, с которым когда-то запускал первое кафе – «Брудершафт». Тогда они ссорились из-за мела для доски меню и вкуса кофе. Сейчас Илья держал свою пекарню и не лез в концепции.

– Ты серьёзно хочешь делать бизнес в стране, где нет даже слова для "сметана"? – спросил Илья, наливая ему чай в чашку с логотипом какого-то битого франчайзи.

– Хочу не бизнес. Хочу переделать себе мозг.

– Так у тебя и этот ещё не до конца сломался.

Егор усмехнулся.

– Вот в этом ты и не прав.

Илья достал из ящика старую салфетку. На ней был карандашный эскиз – меню из первого дня. Там были брускетты, какой-то фантазийный омлет с базиликом и подпись внизу: «еда – это забота в тарелке».

– Помнишь? – спросил Илья.

– Помню. Мы тогда всерьёз думали, что люди будут благодарны.

– Они были. Просто ненадолго.

– Вот именно.

Он забрал салфетку.

– Возьму с собой. Вдруг в Непале ещё верят в заботу.

Он собирался медленно, с утомлённой точностью. Сначала положил рубашки – те, что не мнутся, как его прежние идеи. Потом – книги: «Искусство японской закуски» и дневник Мопассана. Флешку с презентацией, которую так и не показал инвесторам. Кофейную ложку, украденную в парижском отеле.

Потом долго смотрел на полку, где стоял диплом: «Лучший ресторан Поволжья – 2021». Он вздохнул, снял рамку и вынул бумажку. Перевернул. На обороте – детский рисунок, который ему когда-то подарила племянница: «Дядя Егор и его еда». Он там был нарисован с ложкой в руке и короной на голове.

Он улыбнулся.

– Король, значит.

Он вышел покурить. Мороз кусал лицо, будто прощался по-русски – немного грубовато, но с чувствами. В небе не было звёзд. Только отражение фонаря на старом дереве.

Егор достал из кармана зажигалку, щёлкнул – не загорелась. Снова. С третьей попытки вспыхнул огонь. Маленький, упрямый. Как идея уехать туда, где никто не знает, кто ты и каким ты должен быть.

Значит, это и будет начало.

– В духовном, – сказал Егор, закрыл дверь и сел на пол прямо у входа. На кассе горела красная лампочка – последняя транзакция была возвратом за банкет, который так и не состоялся.

Он пролистал переписку с Кешавом: билет, бронь, инструкция, где найти его в аэропорту. Всё было просто. Даже слишком.

Как будто вселенная не спорит. А это всегда подозрительно.

Он собрал сумку. Положил:

● 

Шефский нож – подарок на тридцатилетие.

● 

Тетрадку с меню «ресторана мечты», которое он когда-то придумал в хмельном угаре.

● 

Книгу – «На кухне сгорело. В зале пусто. Мы пытались». Никогда не читал, но было красиво.

● 

Последним положил картонку с надписью, которую когда-то повесил в своём первом кафе:

● 

«Добро пожаловать. Здесь мы пытаемся.»

Егор вышел во двор. Снег скрипел под ногами. Подваливал какой-то бездомный пёс, сел рядом. Не просил ничего. Просто смотрел.

– Если вернусь – открою шаурму. Честную. Без перчаток, зато с душой.

Пёс зевнул.

– А если не вернусь – ты будешь помнить меня как легенду. Скажешь потом щенкам: был тут один… с ножом и мечтами.

Пёс встал, отряхнулся и ушёл.

В аэропорту Самары было тихо. Раннее утро, когда город ещё не проснулся, а самолёты уже жаждут унести кого-то в новый мир.

Егор стоял у стойки регистрации, в руках – билет в один конец и паспорт, который казался ему чужим. На табло над головой мелькали незнакомые города, но одно слово выделялось особенно – «Катманду».

Он почувствовал, как в груди скребёт ворчливый кот – тот самый, которого когда-то в ресторане боялись за дерзость и привычку прыгать на столы. Кот всегда возвращался домой, а он – нет.

Последний взгляд на родину – через большое стекло терминала: серый снег, редкие машины, неразговорчивые прохожие. Всё это – как сцена из спектакля, в котором он уже не актёр.

Подошла женщина с пограничным контролем. Егор положил пальцы на сканер, но внутри его пальцев сквозила пустота. Он подумал: «Это не про паспорт. Это про себя.»

«Добро пожаловать в новую жизнь», – прошептал он себе, и наконец шагнул на трап.

Самолёт рёвом взял курс на восток. Где-то там, за облаками, его ждала другая история. И другая версия самого себя.

Глава 2. Всё не так, как должно быть.

Самолёт сел, как будто провалился в чашу между холмами. Катманду показался из окна не городом, а беспорядочным рынком, раскинутым по склонам: крыши из гофрированного железа, спутниковые тарелки, старые кирпичные дома и храмы с позолоченными шпилями, как будто нарисованные ребёнком с тягой к драгоценностям.

Когда Егор вышел из здания аэропорта, воздух ударил в лицо – густой, как бульон: смесь сгоревшего топлива, разогретой земли, цветов и мусора. Он был липким, ароматным и пугал своей честностью. Никаких фильтров – Катманду дышал так, как дышат только старые города, где смерть и праздник идут за руку.

Таксисты были первыми обитателями этой реальности. Худые, громкие, с лицами, которые могли быть как дружелюбными, так и обманчивыми, в зависимости от курса рупии.

– Pokhara? Very cheap! Friend, you come with me, very good taxi!

– Я не твой френд, – сказал Егор. – И не very good.

Машина ехала по городу, который не имел центра – только пульс. Улицы были узкими, как страх, и извивались, как судьба героя плохого романа. По обочинам стояли женщины в сари, продавцы лепёшек, подростки с телефонами, коровы, не признающие правил дорожного движения. Иногда всё это объединялось в пробку, которую никто не спешил разруливать.

Катманду был ржавым, уставшим, но живым. Он дрожал на жаре, как в ожидании бури. И в каждой трещине стены, в каждом перекошенном балконе, где сушилось бельё, было ощущение, что тут всё держится не на логике, а на древнем соглашении с богами: мы живём как можем, а вы не мешаете.

Пыль поднималась с дороги как специя. Она въедалась в кожу, в одежду, в мысли. Егор уже не чувствовал, чист он или нет. Здесь грязь не была символом запущенности – она была материей.

Тамель оказался смесью Древнего Востока, дешёвого Запада и туристической иллюзии. Узкие улочки, где свисали неоновые вывески хостелов и магазинов с надписями "Namaste", "Yak Wool", "No Drugs But Ask Anyway".

Фасады зданий – облезлые, с проводами, которые цеплялись за них, как паутина за старые иконы. Лестницы уходили в темноту, а с крыши внизу капала вода. Запахи менялись с каждым шагом: сначала – жареный рис, потом – благовония, потом – моча, потом – чай с имбирём.

Дети играли в крикет, мотоциклисты ехали так, будто у них девять жизней, и только собаки казались уравновешенными: лежали, смотрели, ждали следующего дня.

Катманду не пытался понравиться. Он просто был. Старый, шумный, как будто стоящий на грани развала. И всё же – притягательный.

Кешав подвёл Егора к зданию, которое раньше, по его словам, было клубом, потом – ковровым магазином, а ещё до этого – ничем.

Фасад облупился, как будто город снял с него кожу. Окна в пятнах, дверь – из дерева, покрытого надписями на непонятных языках. На подоконнике спала кошка, за дверью – пыльный пол, и звук, как будто дом дышит.

Внутри пахло временем. И сыростью. И неработавшим светом. Под потолком свисала лампа, к которой кто-то примотал джутовый шнур – для стиля или безопасности, неясно.

Егор ступил внутрь и почувствовал, как город вошёл в него – через подошвы, лёгкие и глаза.

Катманду не требовал любви. Он просто смотрел. И ждал, сдашься ли ты – или начнёшь строить.

Они появились утром, когда солнце пробивалось сквозь сетку из проводов и пыли, превращая улицу перед рестораном в дымчатую акварель. Воздух уже был тёплым, но не жарким – в нём витал аромат лепёшек, сандала и далёкого сигаретного дыма.

Трое человек подошли к зданию, не постучав. Вошли, как в храм. Или как в автобус без дверей – по привычке и без лишних слов.

Первым был Прем – пожилой, с тонкой косичкой и руками, покрытыми ожогами и тмином. Он вошёл, будто знал, где что должно быть, хотя видел место впервые. Его футболка "Hard Rock Cafe Delhi" висела на нём, как знамя пережитого.

За ним шёл Мани, молодой и странно лёгкий. Казалось, он не шёл, а скользил. Его глаза сияли так, как сияют глаза людей, слишком долго сидевших в позе лотоса под прямым солнцем. Он сразу положил ладони на стену, закрыл глаза и прошептал:

– Здесь хорошая память. Стены хотят, чтобы тут готовили.

Последним вошёл Рамеш, строителѐнный прораб в вязаной шапке и с лицом монаха, ушедшего в отпуск. Он нёс в руках связку странных инструментов, пучок шалфея и пластиковую бутылку, наполненную неизвестной жидкостью.

– Это… это и есть команда? – спросил Егор, сдавленно.

Кешав кивнул, будто привёл лучших из возможных.

– Прем готовит. Мани обслуживает. Рамеш строит и советуется с Луной.

– А кто отвечает за реальность?

– Ты.

Крыша была покрыта пылью и листами ржавого железа. Вдоль перил свисали верёвки для белья, но вместо одежды – молитвенные флажки: красные, зелёные, жёлтые, трепещущие на ветру, как мысли, уносимые к горам.

Катманду отсюда выглядел, как ковёр, расстеленный богами в спешке: дома лепились друг к другу, спутниковые тарелки сверкали в закатном солнце, а храмовые купола светились мягким золотом, будто внутри горел огонь.

Шум города доносился снизу: гудки, крики, далёкие звуки музыки, звон посуды – всё это сливалось в ровный, пульсирующий ритм. В нём не было паники. В нём было принятие.

– Здесь будет терраса, – сказал Кешав. – Люди будут есть и смотреть на закат. Это важно. Чтобы еда шла в тишину, а не в спешку.

Егор не отвечал. Он смотрел на город. Он впервые за долгое время ничего не хотел исправить. Всё было криво, пыльно, абсурдно – и всё же дышало.

Он опёрся локтями на перила, почувствовал шероховатость камня, солнце на коже и странную, почти незнакомую эмоцию.

Не восторг. Не надежда. А тихое согласие на то, что всё может быть не по плану – и это не всегда плохо.

Поздно вечером пришла Лакшми – женщина в оранжевом, с волосами, собранными в пучок, и лицом, как у директрисы, которая умеет вызывать духов.

Она не представилась – просто вошла, как будто здесь всегда жила. Принесла с собой бронзовую чашу, благовония, небольшое зеркало и маленький колокол, в который звенела через равные промежутки.

Егор хотел спросить, есть ли у неё санитарная книжка, но промолчал.

Лакшми зажгла благовоние. Дым медленно пополз вверх, превращая комнату в акварель. Он не резал нос, а обволакивал. Пахло сухими цветами, пеплом, корицей и чем-то – древним.

Она начала напевать. Высоким, негромким голосом, с модуляциями, которые будто пробуждали в стенах воспоминания. Воздух изменился. Не стал чище – стал иным.

– Она очищает не помещение, – прошептал Кешав, – а всё, что будет в нём происходить.

– А если я захочу приготовить пельмени? Это тоже пройдёт через её фильтр?

– Пельмени – тоже путь.

Когда всё стихло – рабочие ушли, коза наконец перестала блеять, а повар Прем завершил свой последний ритуал с луковицей и чашкой чая – Егор остался один.

Он разложил спальник на полу будущего зала. Пол был холодным и шероховатым, пах цементом, плесенью и странной надеждой. Сквозь выбитое окно доносился гул города: где-то всё ещё кричал торговец лепёшками, где-то играла дудочка, а где-то мотоцикл пытался не задеть прохожих на улице шириной в три шага.

Потолок над ним был высоким и тёмным. В его углу висел провод, который кто-то обмотал цветной нитью – возможно, для защиты от злых духов. Или просто для красоты.

Егор включил фонарик на телефоне. Слабый луч скользнул по стенам. На одной – старая надпись на непальском. На другой – след от картины, которой больше нет. Всё казалось временным. Даже воздух.

Он достал блокнот, начал писать:

"План:

– Найти, на чём тут вообще держится всё.

– Не умереть от риса.

– Не превращать это место в кальку с Москвы.

– Узнать, зачем я здесь.

– Назвать ресторан. "

Последнее Егор придумал. Когда ехал по этой грязи, он увидел чистую, белую вывеску, которая сильно выделялась на фоне всего этого безобразия.

Nuna becne

Таксист перевёл на английский, а Егор адаптировал на русский. “Продам соль”

Мы будем – «Nuna». Отражать чистоту этого города, хотя бы этой солью.

Он замолчал. Положил ручку. Лёг обратно.

В эту ночь он не ждал тишины. Он просто слушал, как шорохи, лай, гудки и далёкие песнопения ложатся друг на друга, как слои города. Здесь всё было шумом – но каким-то честным. Он закрыл глаза.

Глава 3. Пыль, сны и первый шаг

Катманду проснулся не утром – он просто не ложился. Ночь здесь не гасит, а только меняет саундтрек: с криков и моторов на лай собак, далёкие песни и плеск воды в открытых канавах.

Егор открыл глаза в четыре тридцать. Воздух в помещении был тяжёлым, как старый ковёр, пропитанный чаем, дымом и неизвестностью. За окном было не темно – серо. Как будто день не мог решиться, стоит ли начинаться.

Он вылез из спальника, откинул тряпку с проёма двери и вышел на улицу. Район был тих, но уже жил: женщина мыла плитку перед магазином, мужчина на мотоцикле кропил колёсные арки водой, а подросток с веником подметал прямо в сторону дороги, поднимая пыль в небо, словно благовоние для богов хаоса.

Егор подошёл к чайному киоску на углу. Там старик варил масала-чай в металлической кружке, медленно помешивая шумной ложкой. У него были уши, как у Будды, и морщины, как карта Гималаев.

– Один, – показал Егор пальцем.

Старик налил. Без слов. Горячий, сладкий, пряный – чай с молоком и перцем, как плевок и поцелуй одновременно.

– Почему здесь всё в пыли? – спросил Егор, скорее себе.

Старик вдруг поднял глаза:

– Потому что город помнит. Катманду – это долина. Слишком старая. Здесь было озеро. Здесь были боги. Теперь – моторы и время. Но всё, что когда-то было – оно под землёй. Поэтому, когда идёт пыль – это не грязь. Это напоминание.

– Напоминание о чём?

– Что под нами всегда кто-то спит.

После чая он вернулся в здание ресторана и прилёг ненадолго. Не то чтобы уснул – скорее, провалился.

Во сне он был на крыше. Вокруг – флажки, летающие вверх. Никаких звуков. Только лёгкий звон, будто с чаши. Потом – тень. Высокая, тонкая. Она стояла на соседнем доме и смотрела на него. Без лица. Без жеста. Но с чем-то знакомым. С тем, что он однажды чувствовал в Москве. Когда однажды не вернулся домой, а остался ночевать в подсобке бара, потому что просто не мог видеть потолок своей квартиры.

Проснулся он в холодном поту. На полу – след от чьей-то ноги в пыли. Прямо у входа.

Он замер. Потом подошёл. Посмотрел. След был. Один. Сухой. Как будто кто-то стоял и не входил.

– Возможно, это просто грязь с обуви, – сказал он вслух.

И не поверил себе.

Он вышел снова, уже когда солнце пробивало облака. Улица оживала. Женщины в сари несли на головах корзины с цветами. Мужчины спорили у магазина мобильной связи. Мальчик продавал шарики, привязанные к пучку верёвки, как виноград.

Катманду не выглядел туристическим. Он выглядел вечным. Как будто люди здесь не жили, а продолжали традицию – как хор, который не помнит, когда началась песня.

Он шёл и вдыхал: пряности, бензин, жареное тесто, свежий цемент, сырость. Один запах сменял другой каждые три метра. Он не мог идти ровно – улицы были узкие, дома шли вплотную, как будто боялись одиночества.

Он свернул за угол – и тут произошло первое странное совпадение.

На стене, возле храма, кто-то нарисовал лицо.

Он узнал его.

Это было лицо той тени из сна. Или ему так казалось.

Не ярко. Уголь. Профиль. Высокий лоб. Нитка вместо глаза. Подпись на непальском, которую он не понял. Под ней – маленький, почти стертый символ: ключ, вписанный в круг.

Он сделал фото.

А потом заметил, что такие же символы есть ещё на двух стенах по дороге назад. Они будто вели куда-то. Или откуда-то.

Он не рассказал об этом Кешаву. Пока. Только отметил в тетрадке. И дописал:

«Катманду пыльный, потому что здесь слишком много прошлого.

Оно не уходит. Оно просто становится фоном.

И, похоже, я наступил на какую-то его часть.»

Катманду медленно уходил в ночь – не гас, а просто терял чёткость. Окна домов отражали закат, как старые зеркала: криво, но тепло. Улицы уже не были светлыми, но и не темнели по-настоящему. Всё между.

Егор сидел в чайной на углу – не в той, где пил утром, в другой. Эти заведения, как лица, были в чём-то одинаковыми, но в каждом скрывалось что-то своё.

Перед ним стояла чашка. Пар поднимался лентой вверх, растворяясь в шуме.

Он снова увидел тот символ. На скамейке, вырезанный ножом. Едва заметный. Те же очертания: круг, внутри – что-то похожее на ключ, чуть согнутый. Или змея?

Он вздохнул. Повернулся – и в стекле увидел отражение. Мгновенно.

Девушка.

Сидела через два стола. Волосы собраны. Простая одежда, не туристка, но и не местная. Смотрела в окно, будто слушала город. Лицо – спокойное, но не отрешённое. Слишком живое.

Он отвёл взгляд. И снова взглянул – её уже не было. Стул чуть качался, будто кто-то встал секунду назад. На столе осталась только чашка. Недопитая. С аккуратным следом губ. И под ней – сложенная вдвое салфетка. На ней – тот же символ.

Вернувшись в здание ресторана, он зажёг свечу. Свет дрожал, и стены будто колебались вместе с ним.

Он достал блокнот. Написал:

«Что это за знак?

Почему он повсюду?

Кто она?

Почему я вспомнил лицо из сна, до того как его увидел на стене?

И…

Чего я на самом деле боюсь – что всё это совпадения?

Или что – нет?»

Он сидел долго. Слушал город. Где-то ударили в чашу. Где-то завыла собака. Где-то пролетела молитва.

Он чувствовал: Катманду жив. И кто-то, где-то – его позвал.

На рассвете он вышел и снова увидел, как город сам создаёт пыль. Подметают – но не убирают. Строят – но не заканчивают. Ломают – и не спешат заделывать.

Катманду был не городом, а дыханием прошлого. Оно поднималось из земли и оставалось в воздухе. Как память, которую не можешь стереть – только вдохнуть.

И в этом воздухе Егор почувствовал – всё только начинается.

На фоне этого – он пытается «вернуться в дело»: выстраивать работу, организовывать людей, придавать хаосу форму. Но город – и люди в нём – опять делают всё по-своему.

Ранним утром, в семь ноль пять, в дверь ресторана постучали трижды. Сначала настойчиво. Потом – как будто в ритм молитвы. Третий раз – почти нежно.

Это был Рамеш. В шапке. С кирпичом в руках и уверенным видом.