Восьмой район

Он воткнул шприц в рану, оставленную буром. На этот раз боли не было вовсе. Сознание угасло. Я снова перестала чувствовать, слышать, видеть, перестала дышать.

Я умерла.

Зенону снова выпало сортировать трупы. Сильные руки сгребали тела, сгружали на тележку. В пару ему назначили Вита, вместе они всегда работали споро, предстояло отделить мужчин от женщин. Мужские – в правый коллектор, женские – в левый. Говорить, что это трупы детей, не разрешалось. Неопределенного человека легче пустить на переработку. Ребенка – тяжело. Хорошо, что они с прошлого года изменили возрастной ценз. Подростков можно принять за почти взрослых, если зажмуриться и заглушить бой сердца.

Взгляд Зенона зацепился за лысую девчонку с дырой во лбу, она лежала чуть поодаль от горы трупов. Голова в язвах, видимо, у нее нашли вшей. Дезинфекция избавляла и от вшей, и от волос, и от обширных кусков кожи. Зарастет. Затылок Зенона нестерпимо зачесался. Он вспомнил свою Церемонию. Широкий шрам тянулся от виска почти до затылка, разделяя косым пробором светлые волосы.

– Я сейчас, – бросил он Виту, – подтащу эту.

Подбородок и нос девчонки разбиты, кровь залила лицо, застыла ржавой коркой. Зенон подошел к ней, взял за руку, подтянул к общей куче.

– Она странно пахнет. – Вит обошел Зенона, втянул воздух. – Не землей, не так, как другие. – Он указал большим пальцем на гору трупов.

– Мы здесь все воняем, нюхач. Не выдумы…

Пальцы мертвой вздрогнули.

– О черт! – Зенон отскочил в сторону.

Девочка застонала, поднесла ладони к глазам, она не могла разлепить веки, ресницы запеклись кровью.

– Вода, нужна вода! Вит! – закричал Зенон.

Парням, работающим в парах, выдавали одну флягу на двоих.

Вит застыл на месте.

Девчонка застонала громче, пытаясь сорвать корку с глаз. Ее охватила паника.

– Дай воду! – снова закричал Зенон.

Фляжка прилетела в руки, он вылил половину на глаза и лоб девушки, поднес к губам.

– Что, живая? – Вит отступал потихоньку. – Я же говорил, она не так пахнет. Не переводи на нее воду, все равно помрет. Можешь сразу кинуть в тележку, я как раз женские повезу.

– Катись давай!

Зенон оттолкнул руки девочки, она мешала сама себе:

– Убери. – Он вновь умыл ее. – Успокойся. – Драгоценные капли упали на пол, ребята вокруг зашипели от возмущения. Они забыли о работе, подходя ближе к ожившей покойнице.

– Брось, Зенон, не возись с ней!

Девчонка открыла глаза. Зенон не понял, кто из парней первым бросился вызывать Стирателей. Они шли черной стеной.

– Как тебя зовут? – шепнул Зенон ей прямо в ухо.

– Яра…

– Мне очень жаль тебя, Яра. Лучше бы ты умерла.

Стиратели оттащили Зенона прочь. Яра хрипела.

– Тебе дадут доппаек. – Вит хлопнул Зенона по плечу. – Поделишься?

– Забирай весь.

– Не принимай близко к сердцу. Мы здесь давно все мертвые, она просто задержалась.

– Да… да… – Зенон подавил странное чувство, шевельнувшееся в груди.

Он это уже видел – девчонку среди трупов и Вита, говорившего, что они все давно мертвы.

– Надо везти их на переработку, Зенон.

– Да.

Впервые в жизни размеренная работа принесла Зенону успокоение. Он ничего не сможет изменить.

Глава 2

Безымянные

Радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах.

Евангелие от Луки, 10:20

Говорят, перед смертью мы видим свою жизнь, самые яркие моменты, друзей и родных. Нас накрывают эмоции, которым мы чаще поддавались. Счастье, любовь или уныние, гнев. Я увижу маму? Братьев? Папу? Хоть бы папу.

Из тьмы выглянула Хана. Ей десять, волосы коротко пострижены, веснушки на вздернутом носу побледнели, брови нахмурены. Я рядом, прячусь за мамой, выглядываю одним глазом, чтобы не заметили. Тесно. Нас много, все прижимаются друг к другу. Братья наступают мне на ноги, шикают, хотя я и так молчу.

Первая Церемония, на которой я присутствовала, – вот что принесла мне смерть в качестве последнего сна. Церемония – слишком громкое слово. Оно подразумевает испытание, ритуал, следование традициям, красочность, пусть даже оттенки мрачные. Никакой красочности Церемония не дарила, поэтому и превратилась в час Ц. «Ковчег украшает небо», – говорили взрослые. Тень, жуткая, многоугольная, скользила по уцелевшим крышам. По словам учителей, когда-то Церемония походила на настоящий праздник. Родители и дети шли к распределителям с радостными улыбками, пытались занять в толпе места впереди, оживленно переговаривались. Когда все изменилось?

Я еще помнила тончайшую иглу, что выпрыгнула из поршня напиться моей крови. Я не знала, что за загадочный критерий определял, попадешь ли ты на Ковчег, я боялась вида крови и острых предметов. Ноги немели от запаха, исходившего от людей с небес. Он проникал в нос холодом, разливался в крови горькой волной. Я часто моргала, чтобы видеть как можно меньше. Но на самой Церемонии смотрела по сторонам во все глаза, ведь забирали брата Ханы – Филиппа, самого красивого мальчика, которого я знала.

– В следующем году попробуем меня, мам, – заявил Марк и ударил себя в грудь. – Я точно пройду отбор, не то что Том. – Он мнил себя во всем лучше братьев. Том был старше, но он худой и болезненный.

– Ничего подобного, – зашипел Макс, – сперва пойду я. Ты, малявка, не годишься! А я буду идти там, такой же гордый, как Филипп.

Макс ошибся насчет себя, но с Марком отгадал. Никто из моих братьев не прошел отбор. Макс орал, когда огласили результаты отбора. Разумеется, не при медиках, а позже, дома. Он вообще часто орал, по поводу и без. Марк показывал ему язык со своей полки. Том молчал. А мама? Мама тоже молчала, готовила обед. Макс любил оладьи из серой безвкусной муки и получил их. Нытье Марка после провала с отбором я почти не помню. Мама – а вот это я отлично запомнила – погладила его по голове. Она не сожалела о провале сыновей.

Но тогда я не стремилась разобраться, почему одних Ковчег принимает, а других возвращает семьям. Меня занимал Филипп. Он шел вместе с другими отобранными детьми, высоко подняв голову. Хана, бледная и злая, вырвалась из объятий матери, побежала за ним.

– Ой, мамочка, – пискнула я. – Они ее не накажут?

– На Ковчеге детей не обижают. – Мама не наклонилась, не успокоила меня. – Дети – высшая ценность, инвестиция в будущее.

– Что такое инвестиция, ма?

Мама раздраженно одернула юбку. За нее ответил Макс:

– Это деньги, дурочка.

Его ответ мне не помог. Что такое деньги, я тоже не знала.

– Я не дурочка. Дурочка – Магда…

– Ты недалеко от нее ушла.

– На деньги можно купить продукты. Раньше их давали за ребенка, который прошел Церемонию. Сейчас – сразу продукты. – Том умел объяснять. И от него всегда исходило тепло. Он поднял меня на плечи, чтобы я могла разглядеть происходящее.

Хана догнала брата.

– Я пойду с тобой! – кричала она. – Мама говорит, нельзя. Но ты ведь мне разрешишь!

Филипп оттолкнул ее:

– Ты еще маленькая, Хана.

Хана не отстала. Она действительно выглядела младше своих лет, испуганная и решительная одновременно. Путалась под ногами, мешала шеренге.

– Увести ребенка! – рявкнули люди Ковчега.

Мать подлетела к Хане, подхватила, та дергала ногами, кусалась.

– Тебе исполнится шестнадцать, ты попадешь на Ковчег, и там тебя встретит Филипп. – Мама Ханы говорила быстро и громко, чтобы заглушить протесты дочери. – Вы обязательно увидитесь.

Филипп вышел из строя посмотреть на маму и сестру. Он улыбался немного пришибленно, помахал Хане:

– Я буду тебя ждать!

Распределители затолкали его обратно в колонну, двери закрылись за ними.

Мы, остатки семей, которым не посчастливилось попасть на Ковчег, глотали пыль и смог, вырывающийся из сопел двигателей. Транспортник устремился в небо. Тогда Церемония совсем не напугала Хану. Зато в мою память она въелась вязким ужасом, я почти не слышала воплей подруги. За спиной перешептывались взрослые.

– Жаль бедную Клариссу. – Они говорили о матери Филиппа и Ханы. – Может, они скинут труп?

– После переработки ничего не останется.

Я не знала, что такое инвестиции, деньги и переработка, но что такое труп, знала отлично лет с пяти. Так Макс называл нашего отца, когда ругался с Томом: «Он труп, труп, ты понял! Он мне не указ!»

За правильного ребенка семье выплачивалось возмещение. Когда-то это была конкретная сумма, с течением времени Ковчег стал откупаться натурой: продуктами, лекарствами, одеждой. Деньги превратились в куски бумаги, в общество вернулся бартер, и дети тоже стали ликвидной валютой обмена, ценнейшей. Ковчег преподносили детям как спасение. Но как бы учителя ни расцвечивали легенду о Ковчеге, она наводила ужас, потому что дети чувствуют все иначе, чем взрослые. Они ощущают ложь сердцем, а одиночество – всей кожей. Одиночество готовило ребенка к отбору, ведь очень скоро семьи начали влиять на результат анализов. К неподкупной системе не подступишься. На сенсоры планшетов жали человеческие пальцы, эти пальцы умели считать, прикидывать, торговаться. Казалось бы, что нужно обитателям Ковчега, скользящего по небу рая? Они приходили будто из другого мира. В одежде из ткани, которая подстраивалась под нужды организма: тепло, холод, защита. С оружием, с медицинскими инструментами, сытые. Смотрели на нас, копошащихся в грязи, сверху вниз. Однако чего-то им не хватало, и взрослые находили лазейки. Подкупали их тщедушными телами или, как моя мать, обручальными кольцами. Неужели обитателям Ковчега не хватало любви и потертых драгоценностей? Так на Ковчег попадали те, кого система, основываясь на анализах, отбраковывала. Неправильные, совершенно ненужные своим семьям и Ковчегу. Филипп мог оказаться именно таким. Вот почему мама усиленно посылала Тома на Церемонию, он много болел. Она работала на лекарства, мы голодали, и мама все чаще называла старшего сына обузой. Том выжил, вырос в красивого мужчину, в которого без памяти влюбилась Хана. Макс не прошел Церемонию, как не прошел ее и Марк. Их мама любила, потому и не расстроилась. А потом попробовала со мной, обузой номер два.

В одиннадцать я подставила руку под поршень, зажмурилась, чтобы не видеть иглу и кровь. А через месяц после шестнадцатилетия прошла отбор. И про меня кто-то наверняка пробормотал те же слова, что шептали про Филиппа.

Только я совершенно не хотела умирать. Я ошибалась! Зачем я просила, зачем представляла себя мертвой? Тьма засасывала меня, вокруг вспыхивали звезды. Белые, голубые, зеленые. Они разрастались, сливались, заполняли все вокруг. Смерть была удивительно похожа на пробуждение. Что-то воткнулось в бок. Меня куда-то тащило, я сопротивлялась. Мне не нравилась такая смерть. Должно же быть тихое, спокойное забытье, труп ведь ничего не чувствует.

Макс бы сказал, что я даже умереть по-человечески не могу. Вот он, смотрит на меня, весь страшный, со шрамом, убегающим над ухом далеко под светлые волосы. Почему они светлые? В нашей семье все темноволосые. И глаза не по-максовски встревоженные, тоже светлые, сверкающие в окружающей меня тьме.

– Как тебя зовут? – Макс лил воду мне на губы, я пыталась пить, давилась, хрипела.

А то ты не знаешь?

– Яра.

– Мне очень жаль тебя, Яра…

Это не Макс. Макс бы меня никогда не пожалел, у Макса, каким бы он сильным себя ни считал, не такие могучие руки. Значит, я на Ковчеге. Я жива. И какой-то парень спас меня. Черные шлемы сбежались, как тараканы, темнота постепенно расступалась. Парня оттащили, зазвенела отброшенная фляга, остатки воды вылились на пол. Мой спаситель не сопротивлялся. Отошел к контейнеру, взял лопату. К нему подбежал другой человек. Они принялись грузить в контейнер голые тела.

Я умудрилась выжить?

Меня опять подхватили, потащили. Сознание постепенно возвращалось. Я увидела свои ноги, платье пропало, костлявые колени в синяках. Взгляд уперся в грудь. Я до сих пор голая! Я завопила, вывернулась как могла, попыталась хоть как-то прикрыться. Моя возня не произвела впечатления. Меня приподняли, ноги волочились, я не могла даже перебирать ими.

– Обновление данных по эксперименту. Статус: выжившая. Назначение: отслеживание результатов.

– Здравствуйте, – просипела я, – кажется, мы с вами уже виделись.

– Назови имя и фамилию.

– Только после вас.

– Имя и фамилия.

– Дайте мне одеться.

– Имя и фамилия. Повторяю последний раз.

– Яра Мёрфи.

– Добро пожаловать на Ковчег, Яра Мёрфи! Мы сопроводим тебя в отсек.

Впереди раскрывался проем.

– Лифт нижних ярусов. Отсек А, принято.

Говорящий лифт, просторный, с выемками для сидения. Рот раскрылся сам собой, такого я еще не видела. Меня бросили в первое углубление, кинули сверток с одеждой, отвернулись. Штаны и рубашка. Я уселась, сжалась в комок и принялась одеваться, при этом разглядывая автоматы за спинами шлемоносцев. Мы называли их оружие старым термином, потому что настоящего названия не знали, зато отлично знали, на что способны эти автоматы. Подобные носила стража, сопровождающая медиков и учителей, когда они спускались к нам вниз. Столкновения происходили редко – мы смотрели на людей Ковчега как на богов, и все же они случались. Порой мы опускались на уровень животных и дрались за пайки, выдаваемые семьям отобранных. Матери бежали за медиками с мольбой дать лекарств для кашляющего кровью ребенка, отцы набрасывались на стражей, отталкивающих женщин. Следовал короткий хлопок, один или несколько, черное дуло загоралось синими полосками, сходившимися к треугольной рукояти, человек падал на землю и мог только моргать. Дальше два варианта событий: поверженного оттаскивали либо к ветхим домам, либо в транспортник. Второе значило работу на полях, в шахтах и в итоге заканчивалось смертью. Поля забрали папу, хотя мама говорила, что он не нападал на богов.

Так близко я видела их оружие впервые: округлый приклад с выемкой сверху, оттуда явно что-то выдвигалось, треугольная рукоять тоже гладкая. Она плавно переходила к слегка выпуклой кнопке, на вид мягкой, податливой, размером с фалангу большого пальца взрослого мужчины. Над стволом проходило гнездо, в котором лежала тонкая стрела, там, где ствол примыкал к рукояти, располагалась колба с белой жидкостью. Я наклонилась ближе, мое любопытство привлекло внимание шлемоносца.

– Не двигаться! Физический контакт со Стирателями недопустим со стороны подопытных.

Видимо, их стоило называть Стирателями. Что же они стирали? Кровь с полов?

– Необходимо обработать раны! – гаркнул знакомый мне сопровождающий. Хотя утверждать, что именно он сделал инъекцию, я не могла, они ведь все на одно лицо. Точнее, на один шлем.

Я хихикнула.

– Шоковое состояние пройдет в ближайшее время. – Он надел мне на голову что-то наподобие сетчатой шапочки. Она завибрировала, по коже от бровей до основания шеи расползся холод. – Не верти головой, регенерирующий гель должен подействовать.

Лифт нес нас наверх. Шапочку сняли, когда прохладный бесполый голос сообщил: «Отсек А». Я потрогала лоб и макушку, убедиться в результате можно было, посмотрев в глянцевый шлем. Гладко, никаких следов процедуры. Понюхала пальцы – не пахли.

– А волосы отрастить он не может?

– Молчать!

Лифт дрогнул и поехал в сторону. Ковчег все больше пугал и удивлял. Меня трясло, я старалась не подавать вида. Я только что умерла и воскресла, хотелось кричать и плакать. Вообще сегодня я поставила личный рекорд по слезам, крикам и смене эмоций, терзающих меня. Паника сменялась храбростью, храбрость – жалостью к себе, жалость – тоской по дому, тоска – ужасом, ужас – совершенно глупым весельем. Новое состояние открылось мне вместе с дверями лифта.

Не знаю, что удивило больше – место, которое отныне придется называть домом, или то, что Магда тоже прошла все этапы распределения. Очередной огромный отсек с высоким сводчатым потолком трудно было назвать домом, в нем мог уместиться весь наш район. В пустом помещении жались к стенам девочки. Все бритые, отчего глаза казались огромными. Они пытались слиться с давящей пустотой, напуганные копии друг друга, мои собственные копии. В такой же бесформенной одежде: белоснежные брюки и рубашки с полукруглыми воротниками. Отчего-то появилось желание заглянуть в лицо каждой из них, может, даже обнять, почувствовать, как затравленно бьются их сердца. Никто не попытался разглядеть нового человека, девочки отвернулись к стенам. Все, кроме одной. Магда умела визжать как никто другой. Обычно она набирала предельную высоту вопля, когда ее мать возвращалась с ночной смены. Так она выражала радость. Магда обрадовалась мне, а я ей. Ей, проявляющей настоящие чувства и не умеющей врать. Магде, которая отталкивала Хану, чтобы встать поближе ко мне. Толкала и шипела, всем видом показывая, что не любит мою верную подругу. Протискивалась между нами и твердила: «Я, я, я». Ты, Магда, ты. Ты теперь моя связь между мирами. Я ударилась о черные спины, порыв броситься к Магде жестко пресекли. Кулак прилетел Магде прямо в нос, она отскочила, как от стены, потеряла равновесие.

– Следующая ты. – Кольцо сжалось сильнее, стены приближались. – Здесь приказы выполняются беспрекословно.

– Я не слышала ни одного толкового. – От обиды за Магду оцепенение прошло. Слова прозвучали скорее ехидно, чем храбро. Но мне и так понравилось. – Потрудились бы хотя бы, что ли.

Сердце билось уже не в груди, а на уровне горла. Взять бы да прыгнуть ему на шею, повалить, разбить непроницаемый шлем. Вместо этого я отупела от страха, говорила что-то несвязное, искренне надеясь, что выходит смело. Я приготовилась к удару, но его не последовало. Стиратель подвел меня к стене.

– Назови свое имя громко и четко.

– Яра Мёрфи.

Стена ожила. Выдвинулась узкая койка, обтянутая серой тканью.

– Как похожа на мою…

– Вот и чувствуй себя как дома. Разойтись! – приказал он остальным девочкам. – Скоро отбой.

Из-под дохлой подушки торчал планшет, я достала его, покрутила. Никогда прежде у меня не было собственного планшета. Постучала по экрану – никаких признаков жизни. Сопровождающие покидали зал, обувь чиркала по гладкому полу, они не смотрели на девочек, подбиравшихся ко мне. Тот, кто соизволил пообщаться, пнул Магду, с трудом поднявшуюся с пола, она снова упала, беззвучно, не сводя взгляда с отражения в шлеме. В тот момент я обожала ее: чуть косящие глаза полнились ненавистью, неподдельной, чистой.

Я подбежала к Магде, помогла подняться. Никто больше к ней не подошел. Девочки тихо говорили стенам свои имена. Выдвигались койки. Магда всхлипывала без слез, уткнувшись мне в шею. Совсем недавно ее густые каштановые волосы мать заплетала в две тугие косы от самого лба, чтобы не лохматились. Магда любила бегать, влезала в самые далекие и грязные углы района. Пара коротких клочков прежней шевелюры сохранились на лысой голове, они щекотали мне пальцы. Я гладила Магду и просила успокоиться, хотя меня саму колотило, эмоции, смазанные, неловкие, мешали дышать. «Мы справимся, я обещаю тебе. Мы вернемся домой, вот увидишь». В отличие от Магды, я умела врать, и эта ложь придавала сил.

– Здесь все по расписанию. – Кое-кто из девочек наконец подкрался к нам. – Он скоро включится. – одна из них указала на планшет, который остался на подушке. – Там появится номер нашей группы, режим питания, диета.

– Диета, – переспросила я, – даже так?

– Сказали следить за питанием, ни в коем случае не обмениваться едой с другими. Они узнают.

– И что будет?

– Будут кормить тебя внутривенно или всунут в рот специальную трубку.

– Нельзя опаздывать на занятия. И спать днем.

– И насчет душа – обязательно мойся утром и вечером.

Они говорили одновременно, очень тихо. Фраза про душ прозвучала громче всего.

– Не было времени, – сказала я, потерев щеки, на которых остались кровавые разводы. – А где душ вообще?

– На нашем этаже есть, туда тоже по расписанию. Нам определили два времени утром – в четыре тридцать, до начала занятий, или в восемь сорок пять, после завтрака. На водные процедуры отводят ровно десять минут.

– Но есть еще добавочные пятнадцать перед сном для каждой.

– Прекрасно. А сейчас сколько времени?

Девочки разом пожали плечами.

– Сегодня мы не мылись, после дезинфекции чистые. Удивительно, почему ты вся, – говорившая махнула рукой, оглядев меня, – такая.

– Вонючая? Меня вроде как забраковали, притащили с какой-то помойки.

Магда обхватила мои щеки, прижала лоб ко лбу, замычала. Она что-то понимала и тревожилась, но не могла этого выразить. Девочки переглядывались.

– Не может быть, – сказала одна из них, маленькая и костлявая. – Если бы тебя отправили на переработку, то сюда не привели бы, ты что-то путаешь.

– А ты все знаешь?

– Нет, откуда. Просто в правилах четко прописано: любая ошибка приводит к ликвидации. Ты говоришь, что тебя забраковали, значит, ты ошибка.

– Я вообще сплошная ошибка… – улыбнулась я, и неожиданно они все заулыбались.

Магда заржала и отцепилась от меня.

– Вот еще одна крупная их ошибка. – Я кивнула на Магду.

Стиратели не ворвались обратно, принуждая нас молчать. Можно было посмеяться, спрятать слезы и страх за общим смехом и сделать вид, что мы все принимаем судьбу.

Планшеты ожили одновременно, и девочки разбрелись к своим кроватям.

«Сегодня вам положен отдых. – Голос из скрытой системы оповещения облетел нас, мягкий, вкрадчивый. – Внимательно изучите распорядок дня и правила поведения. Напоминаем, любая ошибка ведет к ликвидации. С завтрашнего дня начинается обучение. Вливайтесь в жизнь детей Ковчега. Двигайтесь в правильном направлении, и вам откроются новые возможности».

Где-то я это слышала: «новые возможности». Ими всегда заманивают в ловушки. «Дети – это инвестиция в будущее», – повторяла мама. «Построй будущее сегодня», – читала я на грубых выцветших листках бумаги, сложенных в нашем туалете. Том объяснял, что когда-то у них было другое предназначение – вдохновлять людей к действиям. «Дети – высшая ценность государства. Здоровье детей – приоритетное направление». «Будь уникальным. Будь красивым. Будь будущим». «Измени себя сегодня». Я комкала эти бумажки, не обращая внимания на призывы. Раньше они влияли на людей, сейчас же их находили среди развалин, собирали, резали на квадратики и употребляли на пользу организму. Новые возможности хороши, когда они приносят пользу. На Ковчеге они полезны, но только не нам. И правила кричат об этом каждой буквой:

1. «Любая ошибка приводит к ликвидации» – они твердят это повсюду раз за разом, чтобы точно запомнили, своеобразная забота.

2. «Пробуждение – 04:00. Младшие дети должны следовать по коридорам строго в сопровождении Стирателей, выстроившись в ряд. Физические контакты между членами группы запрещены».

Выплывающие строки задерживались на пару минут и гасли.

3. «Водные процедуры: Ярус минус 8. Отсек АА2. Блок 03. Следовать по голубым линиям. На водные процедуры отводится пятнадцать минут. Тщательность мытья проверяется во избежание развития кожных заболеваний. За каждым членом группы закрепляется собственное место в общем душе, ежедневно выдается гигиенический набор. Обмен гигиеническими наборами запрещен. Использование душевых других возрастных групп и мужских душевых любой возрастной группы запрещено».

Замечательно, общий душ. Я же говорю, почти как дома, даже привыкать не придется. И даже лучше, чем дома, не будет вечно поглядывающего Макса. Я читала правила и комментировала вслух.

4. «Следовать к ярусу обучения младшие дети должны строго в сопровождении Стирателей, выстроившись в ряд. Лифтовый холл. Ярус минус 8. Отсек АА. Блок 01. Следовать по зеленой линии. Младшим детям запрещается зрительный контакт со старшими. Группы передвигаются в определенном порядке: сперва старшие мальчики, затем старшие девочки. После следуют в той же последовательности представители средних групп. Завершают – младшие. В общих лифтах необходимо пристегиваться сдерживающими ремнями. В случае нахождения в индивидуальном лифте каждый член группы обязан занять сиденье и пристегнуться. ВНИМАНИЕ: пользоваться индивидуальными лифтами разрешается исключительно в сопровождении Стирателей. Ярусы выше третьего запрещены для посещения детьми любых возрастов без особого распоряжения! Нарушение данного правила ведет к мгновенной ликвидации!»

Что же там выше третьего яруса? И сколько всего ярусов в Ковчеге? Как пробраться наверх и увидеть, какой Ковчег на самом деле? Правила, как им и положено, породили сотню вопросов и жгучее желание их нарушить.

– Яра, я. – Магда появилась неожиданно, я чуть не выронила планшет. – Я. – Она протягивала свой планшет мне.

– Не понимаешь?

– Читать. – Она потрясла планшетом, потом указала на припухшее лицо. – Спасибо.

Магда не хотела, чтобы ее били, она пыталась разобраться.

– Залезай, – подвинулась я на узкой кровати, Магда улеглась как можно ближе.