Урок по спасению Вейзена

Когда впечатления от Гренсиса (и, конечно, ужина) немного переварились, мы с Гетбером решили вернуться к разговорам – чем ещё заниматься в дороге? Гетбер поинтересовался:

– О чём ещё ты бы хотела послушать?

Я задумалась. Мысленно вернулась в собственные студенческие годы. Изучение любого предмета начиналось с исторической справки. Чтобы разобраться в работе механизм, надо сначала понять принципы, по которым он собирается.

Какие-то основные даты в развитии магии Гетберу наверняка известны. Он должен был прослушивать их многократно, впитывать из разговоров окружающих, встречать в прочитанных книгах. Все мы несём в себе определенный культурный бэкграунд.

И всё-таки не могу же я попросить Гетбера – расскажи мне всё? Боюсь, поймёт неправильно.

Прогуляемся по более близким временным коридорам. Заглянем, например, в Вейзенскую академию. Она сама содержала в себе достаточно материала для исследования: вспомнить те же самые бюсты, которыми завален кабинет Феранты, или портреты на бумажных купюрах, или статуи у входа, извергающие водные струи из собственных ладоней…

– Расскажи мне о фонтанах перед академией, – попросила я. – Ты знаешь, кого изображают эти две статуи?

Конечно же, Гетбер знал, а как иначе. Правда, прежде чем отвечать, Гетбер взглянул на меня несколько удивленно, будто ждал совсем другого вопроса:

– Как и многие другие статуи и портреты, они изображают магов, которым как-то удалось выделиться из толпы. Причём эти две личности считаются неординарными – прогрессивный Вейзен отличился даже здесь. Вместо того чтобы взять из учебников классиков, которые изобрели заклинания из списка общеупотребляемых, он поставил прямо перед входом в академию сомнительных и далеко не всеми принимаемых магов.

– И почему же они вызывают сомнения?

Умеет же сохранять интригу. Наверное, с таким талантом, истинного интригана, нужно родиться – вряд ли получится так искусно взрастить его в себе с нуля.

– Женщину звали Амали Хан. Она приходилась учеником самому Вею… Ты ведь смотрела представление на маскараде, знаешь, что это именно он основал Вейзен…

Даже больше: я кружилась с ним в танце. Но Гетберу про это лучше не напоминать.

– Точнее, так, – продолжил Гетбер. – Она приходилась учеником кому-то из его учеников, а тот, в свою очередь, тоже учился у ученика Вея… В общей сложности, Вея и Амали Хан разделяло лет двести, не так уж и много. Мир в те времена был даже более неспокойным, чем сейчас, и войны… были настоящими войнами. И протекали, можно сказать, непрерывно. Одна из таких войн как раз выпала на век Амали, признаюсь честно, недолгий.

В ещё более древние времена каждая война носила свою характеристику – Серебряная, Кровавая, Солнечная – в зависимости от того, какие впечатления оказались для выживших участников этой войны наиболее яркими.

К временам Амали войнам уже присваивали номера, частенько, впрочем, сбиваясь со счёта. Тридцать шестая война оказалась для неё последней… Или тридцать седьмая. Зависит от того, кто именно берётся считать.

Тридцать шестая война оказалась весьма кризисной и для Вейзена. Близость к границе никому не играет на руку. На Вейзен совершили нападение, намереваясь попасть в самое сердце и разбить его на тысячи осколков. Угадай, кто именно нападал?

…Гетбер едва заметно качнул головой в сторону салона. Кан-Амьер, ну конечно. Кто бы ещё это мог быть? И продолжил:

– Вейзен намеревались сразить огненными шарами, что должны были опуститься на улицы города прямиком с неба. А Амали была той, кто пообещал Вейзен защитить. Струи воды из её ладоней – это даже не совпадение, а хитрый замысел архитекторов Вейзенской академии. Наши… к-хм, неприятели в самом деле спустили на Вейзен огненные шары – то ли пять, то ли шесть, показания разнятся – но этих шаров вполне хватило бы для того, чтобы устроить в Вейзене, в те времена наполовину состоящем из дерева, грандиозный пожар.

Расправиться с этими шарами оказалось куда сложнее, чем предполагала Амали Хан. Она, скажем так, отнеслась к миссии, которую сама на себя и возложила, с некоторой долей безответственности. И всё-таки, как праученица Вея, она отличалась ещё и верностью собственному слою.

Для того чтобы остановить нападение неприятелей, она исчерпала себя до самой последней крупицы магии. Амали обратила собственную магию в воду, поток воды, устремленный в небо. А магии у неё имелось предостаточно.

Она спасла Вейзен от огня. Правда, устроив при этом наводнение, но с наводнением, конечно, справиться оказалось чуть полегче.

А саму себя не спасла. Вот такая история. К слову, наш общий знакомый, Каспар Зупер, ставил спектакль по её биографии. Нравится ему изображать на сцене истории о женщинах, которые чем-то выделись из толпы.

– И у этого представления вновь не было счастливого конца, – заметила я.

– Я бы скорее сказал, процитировав его слова, так: он оказался счастливым не для всех.

Я вспомнила о предложении Каспара Зупера, предназначенном лично мне: стать прототипом героини с такой вот любопытной судьбой. А что, схожесть вполне проглядывается: тоже лезу в пекло, не догадываясь, что ожидает впереди, и тоже наверняка расплачусь за это однажды. Стоимость для меня будет следующая: то самое завершение истории, которое кого-то приведёт в восторг, но для меня не сулит ничего хорошего.

Мне отчего-то стало так жаль её, эту Амали, сумевшую спасти, но не посмевшую спасться. И ещё в голове отчетливо пульсировало осознание – ведь на её месте я бы и сама поступила точно так же. Видимо, лишь в спектаклях Каспара Зупера мне и суждено обитать. В противостоянии с настоящим миром я беспомощна и бесполезна.

– А что насчёт мужчины?

Поля сменились диковинным лесом – широкие рассеченные листья, травы с необычайно яркими цветами. Наверное, так в представлении обычных людей с Земли выглядит рай.

– Я рассказывал тебе о мёртвой магии сегодня, – Гетбер вздохнул и тоже бросил взгляд на проносящийся мимо лес. – Джокем Мезьер был одним из тех редких магов, кто имел к ней доступ.

Родился он лет на сто позже Амали, в перерыве между сорок девятой и пятидесятой войной. И лет до тридцати вёл жизнь обычного, ничем не примечательного мага. А потом к нему пришёл дух самого императора, погибшего накануне, поговорить о всяком. Заскучал, что ли…

Джокема настолько впечатлило это событие, что он тут же рассказал о нём всем своим многочисленным приятелям. Поговорить он в принципе любил.

Впрочем, известие о скрытом прежде таланте быстро разнеслось за пределы Вейзена. Да, я забыл упомянуть, но Джокем Мезьер – тоже коренной житель Вейзена. Известие скоро настигло Вюнхе, столицу нашего славного Лейпгарта, и над Джокемом установили внимательный надзор.

Говорят… Точнее, так, передают от старшего поколения к младшему нечто вроде легенды: те, кто владеет магией мёртвых, способен на одну противоречивую вещицу – а именно, поднимать на ноги смертельно больных. Правда, никаких письменных свидетельств этому в те времена не имелось. И всё-таки люди у нас любят верить во всякие сказки, всегда любили.

У Джокема был старший брат, Лотар.

Родители их погибли рано, Джокему не было и пятнадцати. И тогда Лотар взял над ним опеку. Позволил учиться, развивать магический талант, а сам зарабатывал средства на жизнь. Может, избыток труда его и сгубил… Но, не успело Лотару исполниться и тридцать пять, как он оказался прикован к кровати – болезнь легких, постоянное удушье, которое грозило в один момент лишить его жизни.

Джокем и сам к тому времени зарабатывал неплохие деньги, но, увы, помочь братьям в несчастье никто не мог.

И тут – такой удивительный подарок от самого мира – магия мёртвых.

Джокем стал… экспериментировать. А фантазия на опыты у него оказалась ничуть не хуже твоей. Правда, Джокем брался за куда более рискованные вещи. Была у него одна подруга… Которая работала в Вейзенской лечебнице, в отделении с тяжело больными. То ли по дружбе, а то ли по тщательно скрываемой любви тёмными ночами она провожала его в отделение. И там Джокем работал с теми больными, кто не имел уже никаких шансов на спасение.

Описывал он свои опыты примерно так: первый этап излечения – это смерть. Грубо говоря, сначала он лишал больных жизни, а потом возвращал их к ней, здоровыми и полными жизненных сил. Пытался вернуть…

Ни один подобный опыт не завершился успехом. И очень скоро руководство лечебницы заподозрило неладное – слишком резко возросла смертность. Не то чтобы Джокем и его подруга соблюдали хотя бы какую-нибудь осторожность. Поймали их мгновенно. Подругу уволили и, вроде как, сослали в какую-то небольшую деревеньку, отрабатывать собственную безответственность.

А Джокема, с позволения императора, отправили на казнь. Последним его желанием стала встреча с братом. Последнее желание суждено исполнять. Пока стражники наслаждались видами из окна, Джокем успел кое-что провернуть… В общем-то, именно Лотар стал последним подопытным Джокема.

Лотар уснул. Окончательно или всё-таки нет… В любом случае лекари ещё не успели забеспокоиться о его состоянии, а Джокем уже взошёл на помост.

Собственно, как и в случае с Амали, статуя изображает последние мгновения его жизни. Руки, разведенные в стороны… Мол, да, я такой, и вы вправе меня осуждать, но не забывайте – в любой момент и вы можете оказаться на моём месте.

Одновременно с тем, как душа Джокема лишилась тела, Лотар впервые за последние несколько лет сделал глубокий вдох: болезнь прошла, как будто и не существовало её никогда. Воскрешение всё-таки случилось. Лотар прожил долгую жизнь. Успел обзавестись женой и детьми. И даже их пережил. И всё это время боролся за то, чтобы отбелить имя своего спасителя. Если бы не он, не стоял бы Джокем у крыльца академии…

…Что ж, подумала я, видимо, таков закон: чтобы оставить свой след в истории, нужно обязательно пожертвовать собой.

– Каким было бы твоё последнее желание, Гетбер? – спросила вдруг.

– Я надеюсь, моя жизнь всё-таки прервётся более естественным путём, – заметил Гетбер.

– Тогда тебя не запомнят…

– Это ещё что за откровение, Варя? – Гетбер покачал головой. – По меньшей мере меня должна запомнить ты. К тому времени, как я состарюсь, ссохнусь и скукожусь, ты всё ещё будешь молодой и полной сил. Наказываю тебе прямо сейчас, вдруг потом не будет времени: вспоминай обо мне хотя бы по праздникам, Варя. Вот каким будет моё последнее желание.

Наши взгляды пересеклись. И я почувствовала тепло, что волнами нахлынуло на сердце. Глупый он всё-таки, этот Гетбер. Притворяется эдаким мудрецом, а сам – будто бы только начал эту жизнь познавать.

Мне захотелось вдруг к нему прикоснуться.

И я вполне благоразумно рассудила, что в этом не будет ничего сверхъестественного – всё-таки, согласно придуманной им легенде, мы друг для друга люди весьма близкие.

Я прикоснулась. К щеке, щетина на которой уже стала весьма отчетливой.

Дотронулась до мочки уха, провела вдоль подбородка.

Подтянулась поближе, к самому лицу. Шепнула:

– Хорошо. Я обещаю о тебе вспоминать.

Ещё мгновение – и обязательно произошло бы что-нибудь вполне ожидаемое. Но нет. Как оказалось, впереди нас ждала непредсказуемость. Омнибус вдруг подпрыгнул, нарвавшись на кочку. А потом резко дернулся в сторону леса. Мы, пассажиры, дернулись вслед за ним. Меня прижало к Гетберу, а его самого, будь он чуть менее устойчивым, обязательно бы выбросило в коридор.

Выражался водитель на языке Кан-Амьера, а наша учительница французского языка предпочитала обходить ругательства стороной. Всё, что мне удалось различить – «несчастье» и «колесо».

Благо физически никто не пострадал. Зато все мы, пожалуй, весьма ощутимо впечатлились…

Водитель выпрыгнул из салона – прояснять, что же всё-таки приключилось. А мы покинули омнибус вслед за ним. Догадки подтвердились: пострадало колесо, порвалась боковина шины, безвольно повис резиновый лоскуток. Конечно, сомнений не возникло ни у кого: передвигаться на таком транспортном средстве нельзя.

Голова водителя моталась из стороны в сторону так яростно, что стало страшно – как бы не отлетела. По нашей скромной толпе пролетел недовольный шёпоток, который грозил вот-вот перерасти в тревогу. Путь до ближайшего поселения неблизкий. Это ясно даже по окружающей нас местности. Что же мы теперь, так и сгинем в лесу, дети цивилизации?

Лишь один пассажир оставался невозмутимым. Не стоит даже уточнять кто.

– Вот нам и выпал шанс взглянуть на магию в ситуации, приближенной к обыденности, Варя, – шепнул Гетбер мне на ухо. Невесомо задел губами прядь волос и как ни в чём не бывало направился в сторону колеса.

Я поняла каждое слово, произнесенное Гетбером водителю:

– Вы позволите мне помочь?

Тот развёл руки в стороны – мол, я здесь все равно бессилен. Принялся лепетать что-то неразборчивое, то ли оправдываясь, то ли обвиняя в аварии тех, кто подготавливал омнибус к поездке.

Гетбер поднял взгляд. Посмотрел на меня и сказал на языке Кан-Амьера:

– Варя, подойти, пожалуйста, сюда.

Я вновь поняла его. Но в ответ смогла лишь кивнуть. Приблизилась к Гетберу и опустилась на корточки рядом с ним.

– Скорее всего, виноват камень, который попался на пути, – объяснил он уже на языке Лейпгарта, пока никто не слышит. – Видимо, у него был острый край… Вот здесь, видишь, разрез?

– Вижу, – согласилась я.

– К счастью, ничего не отлетело в сторону: тогда бы исправить ситуацию было сложнее. Запомни: создавать – это самое сложное. Лучше работать с тем, что уже существует. Подправить, улучшить. Но не сотворить с нуля.

– Звучит весьма философично.

Гетбер улыбнулся на мгновение, но тут же вновь стал серьезным.

– Просто соединить шину и этот вот фрагмент, – он коснулся лоскутка шины легонько, будто лопал мыльный пузырь, – не получится. Останется весьма неопрятный шов, который даст слабину при малейшем неудобстве. К счастью для нас, резина плавится достаточно легко, тем более такая, не самая дорогая по стоимости. Сначала я прикажу магии разжечь огонь – для этого мне придётся позвать тебя по имени… Затем укажу этому огню направление, чтобы он понимал, где следует греть. Затем попрошу магию соединить одну часть с другой. И, наконец, нужно будет применить мгновенное остужение – зафиксировать ту форму, которую мы получим. Всё это произойдёт куда быстрее, чем я тебе сейчас рассказываю.

Мы вдруг стали главными героями этой сцены. Зрители окружили нас, и чем ближе они подходили, тем тише становилась речь Гетбера. А потом он и вовсе перешёл на язык магии.

Вслед за постепенным развитием сюжета шла кульминация. Весьма яркая, но очень уж короткая. Гетбер сосредоточился, вовсе перестал воспринимать окружающие звуки. И началось:

«Вар-вэйр-жио-иир». На ладони вспыхнул огонь – тот самый, который я и сама уже вызывала неоднократно… Затем Гетбер поднёс его к месту разрыва, и я в самом деле заметила, как пришла в движение резина – зашипела, зашевелилась возмущенно.

«Сэнт». Повисший лоскуток поднялся, как змея под звуки флейты заклинателя. «Оун». Он уверенно шлёпнулся на место разрыва.

«Зенти, фо!». И резина застыла.

По моему мнению, получилось весьма аккуратно: если не приглядываться, и не поймёшь, что когда-то здесь был разрыв. Если же приглядеться, можно различить лёгкую волну, но лучше такой удар по эстетике, чем голодная смерть в лесу, верно?

Зрители были со мной согласны. Они зааплодировали – в общем-то, именно так и благодарят обычно за слаженную, продуманную работу. Громче всех хлопал, конечно, водитель… Гетбер сначала прощупал резину – убедился, что фокус в самом деле получился. Только потом поднялся с места и, что таить, слегка поклонился.

– Новый герой Кан-Амьера, – пробормотала я тихо, только чтобы Гетбер расслышал.

И, уже когда мы возвращались в омнибус, он шепнул мне на ухо:

– Всякий герой сражается во имя любви.

Глава 3. О богатом прошлом и море

Как ни печально это признавать, и всё-таки наш путь стремительно приближался к концу.

Причем чем ближе к Лорьян-Шоле мы подъезжали, тем богаче становился мой словарный запас. Гетбер решил научить меня некоторым словам как из языка Кан-Амьера, так и из магического словаря. Его отчего-то необычайно восхитило то, с какой легкостью я их запоминаю. А что удивляться? Я всегда была талантлива к языкам, ну и пусть пошла в естественные науки в итоге…

Мне казалось: теперь я во всеоружии, и Лорьян-Шоле не сможет меня победить.

И всё-таки столица Кан-Амьера поразила меня в самое сердце.

Я и не думала, что умею испытывать такой восторг от городского пейзажа. Но прежде я нигде не встречала подобной красоты. Даже Вейзенская академия меркла на фоне Лорьян-Шоле, казалась отголоском, десятикратно отраженным эхом, что влетает в уши не полноценной песней, а невнятными обрывками.

Лорьян-Шоле напоминал композицию из драгоценностей. Здания будто были составлены из перламутровых бусин, окна отливали нежно-сиреневым аметистом, а крыши – всеми оттенками рубина и циркона. Между домами шелестели изумрудной листвой деревья. Дороги, начищенные до блеска, казались стеклянными – так и намеревались ослепить.

Когда наш омнибус совершил последнюю остановку и мы наконец окончательно освободили места, с которыми за эти дни уже успели срастись, я даже не поверила собственным глазам. Повернулась к Гетберу, спросила испуганно:

– Где мы?

– Лорьян-Шоле, приятно познакомиться.

Гетбер рассмеялся. А, может, это сам Лорьян-Шоле смеялся надо мной… В этот момент я в него и влюбилась. Правда, в Гетбера или всё-таки в Лорьян-Шоле, так и не смогла разобрать.

Даже люди здесь были другими. В отличие от суровых вейзенских обитателей, жители Лорьян-Шоле не носили цепи и металлические заклепки – на них была яркая одежда: сочетание цветочных узоров, плиссированной атласной ткани, кружевных рукавов и широкополых шляп. Они чаще улыбались, чем хмурились. И в целом казались самыми счастливыми людьми на земле.

– Слишком много отдыхают, – заметил Гетбер, когда я поделилась с ним этим наблюдением. – Поэтому и счастливы. Посмотрел бы я на них, работай они по двенадцать часов в день. Когда идёшь с одной работы на другую, а вечером тебя ждёт третья, улыбка испаряется с лица сама собой.

Я вспомнила наряды Ирмалинды, моей бывшей соседки, и поразилась: отчего же никто из Вейзена не узнал в ней коренную жительницу Кан-Амьера? Даже её блузки повторяли местные мотивы – сочетание ярких нитей и блестящих бусин. Пока остальные обитатели Вейзена заковывали себя в металл, она проявляла свою южную натуру, даже не пытаясь ничего утаить. Вот уж точно: хочешь что-то спрятать, положи это на самое видное место.

– А ведь я тебя даже не обманула, – продолжила восхищаться я, – здесь и в самом деле, как в санатории. Светло, тепло и радостно. Даже дышится легче.

– Легче дышится по той причине, что здесь очень мало фабрик и заводов. Кан-Амьер предпочитает закупать уже произведенный товар, а не пыхтеть над ним самостоятельно. И угадай, где эти фабрики и заводы стоят и кто их обслуживает.

– Если отбросить в сторону конфликт между империями… почему ты так не любишь Кан-Амьер?

Как только мы отошли от стоянки омнибусов и я смогла наконец мыслить хотя бы отдельными фразами, а не только «вау», «красота» и «как так?», Гетбер сообщил, что знает здесь один неплохой постоялый двор. И сам постоянно останавливается в нём, когда вынужден приезжать в Лорьян-Шоле (само собой, по работе, а не из личных интересов – его личные интересы вполне удовлетворяет Анжон). Поскольку для меня в Лорьян-Шоле всё было непривычным, даже на окна, двери и крыши я смотрела новым взглядом, то я позволила Гетберу вести меня, куда он только пожелает. Новый уровень доверия.

Сегодняшний день выдался жарким до невозможности. Мало того что тёмная одежда мгновенно выдавала нашу не местность – так она ещё и концентрировала на себе солнечные лучи, припекало так, что будь здоров.

К счастью, Гетбер, по его собственному признанию, знал местные модные дома. И пообещал, что мы прогуляемся до них сразу же, как заселимся. Вне всякого сомнения, прежде чем идти на рабочие встречи, нужно принарядиться, ведь так, Гетбер?

– Почему я не люблю Кан-Амьер? – уточнил Гетбер. – Отбросить в сторону этот многовековой конфликт тяжело – не хватит сил, теряю всё-таки физическую подготовку, – он вздохнул. – Но я постараюсь закрыть на него глаза. Итак. Вспомним о Лейпгарте – понимаю, после всего увиденного сделать это сложно, и всё-таки мы постараемся. Серые дома, промышленные предприятия, научные города. Смотрите все: мы построили академию в Вейзене, мы будем прогрессивно изучать магию. Слушайте все: мы начали изучать… – Он посмотрел по сторонам и только потом шепнул мне на ухо: – Камни, усиливающие магию в тысячи раз. И будем рассказывать вам о малейшем продвижении…

– За малейшее продвижение спасибо, – я сложила руки на груди и посмотрела на Гетбера с лёгким осуждением.

В ответ он лишь пожал плечами и напомнил:

– Я идею твоих открытых лекций никогда не одобрял. Что же, теперь посмотрим на Кан-Амьер. Который прямо-таки кричит: я безобидная империя, глянцевая карамельная конфетка с примесью улыбчивых людей. Все свои разработки я запрячу глубоко под землю, чтобы вы не узнали о них раньше времени, и буду тихонько хихикать, наслаждаясь вашими угрюмыми лицами. При всём этом – я отправлю к вам тайных агентов, которые будут следить за вами десятилетиями и докладывать любую мельчайшую деталь.

– Почему бы тогда Лейпгарту тоже не скрывать свои разработки? – поинтересовалась я.

– Потому что нашей империи известно такое понятие, как честность по отношению к окружающим, – заявил Гетбер. Не хватило только гордо поднятого подборка.

– Ещё скажи, что у Лейпгарта тайных агентов нет.

Он ничего не ответил. Лишь посмотрел на меня так, будто мне ещё многое, очень многое предстоит узнать. Но я понимала: большего от Гетбера всё равно не добьюсь. Уж точно не сейчас.

Наше место обитания на ближайшие несколько ночей возникло перед нами внезапно.

Правда, этот постоялый двор назвать таким обывательским словом не поворачивался язык. Больше подходили «хоромы» из той же старомодной оперы. Поскольку напоминал он скорее миниатюрный дворец. Насчёт Гетбера не знаю, но вот я никогда не видела постоялых дворов с башнями, балкончиками, цветущим садом и дворецким в ярко-алом фраке.

– Такое ощущение, будто за ночь здесь попросят столько, сколько не заработать даже за месяц работы по двенадцать часов в день без выходных, – пробормотала я, когда Гетбер уверенной походкой направился внутрь.

– Это напускное, – заметил он. – Считай, обязанность каждого архитектурного объекта в Лорьян-Шоле – поражать воображение своим внешним видом. А иначе этот город не вызывал бы столько восторгов, согласись? – И пообещал: – Внутри будет попроще.

– Я потом с тобой не расплачусь.

Для меня вопрос денег всегда стоял остро. Все студенческие годы я совмещала учёбу и подработки. Впрочем, сколько бы денег я ни зарабатывала, их всегда оказывалось мало. Я быстро научилась экономить и расставлять приоритеты. Ну и что, что куртке уже пять лет – выглядит она пока вполне сносно, буду ходить в ней ещё одну зиму. Ну и что, что очень хочется купить сладость, лучше на эти деньги возьму килограмм моркови, хватит на две недели и пользы будет больше.

А теперь меня приводят к такой красоте и говорят – мы будем здесь жить.

Не верю, что такие чудеса достаются даром. За всё нужно платить, а за мгновения хорошей жизни – тем более.

– Я столько лет работаю ради того, чтобы иметь деньги, но так и не научился их тратить, – Гетбер вздохнул. – Поверь, Варя, я не обеднею, если оплачу неделю жизни здесь для нас двоих. И даже месяц мне по карману. Позволь себе просто… радоваться?

– Я не для радости сюда ехала…

– Позволь себе грустить, – смилостивился Гетбер, – но в такой весьма приятной обстановке.

Он решил придерживаться легенды до последнего. Пока я рассматривала антураж главного входа (если он и был скромнее внешнего фасада, то лишь процентов на пять), Гетбер завёл беседу с кем-то вроде хостеса – девушкой в лазурном платье и с аккуратным пучком. И во всеуслышание заявил: мне и моей невесте нужен свободный номер. Причём сделал это на языке Лейпгарта.

– Кровать совместная или раздельные? – поинтересовалась хостес не растерявшись.

Меня мгновенно перестали интересовать светильнички в зеленом кружевном абажуре. Я вся обратилась в слух, но головы не повернула. Зато, более чем уверена, Гетбер скользнул по мне взглядом. А как иначе объяснить пробежавшую между лопаток дрожь?

– Раздельные, – ответил наконец Гетбер. – Мы с невестой сохраняем верность традициям.

Надеюсь, мой выдох прозвучал не слишком громко. И не слишком сильно распрямилась спина, поскольку напряжение меня покинуло. Обидится ведь. Передумать и взять одну кровать на двоих вряд ли передумает, всё-таки Гетбер – человек чести, пусть и со всей тщательностью это скрывает. Но обидится запросто.