Тени двойного солнца

Дети начали оправдываться, младший прятал руки.

– Мы взяли только три! Обычные, с королем, тут все их носят. Много их было, – сказал лопоухий.

– Остальное отдали бабушке.

Я подняла бровь. Вуд все еще жует свою смолу – или боги знают что еще, – а дети Льен не посмели украсть весь мешок с серебром и золотом. Я распрямилась, и, должно быть, это выглядело устрашающе – беспризорники попятились. Выходит, только строгость дает хорошую выправку. Я спросила:

– Что-нибудь еще?

Младший шмыгнул носом и выпалил:

– Он пел песенку, вот так: тим-ти-рим-тарам-ра…

– Да нет же, – исправил его лопоухий, – пел он вот так…

Вуд хмыкнул. Я остановила этот вздор:

– Довольно. Кроме песенки?

Проглотили языки: на обувь себе смотрят, один затылок чешет, второй трясется, а больше – ничего. Я подняла глаза к небу. И зачем люди возятся с детьми? Сущее наказание – эти дети. Свои ли, чужие…

– Мы вернемся, – наши с Вудом взгляды встретились. – А до тех пор…

– Хлеб, миледи, – тут же обнаглел младший беспризорник. – Вы обещали хлебушек!

Должно быть, у него в роду завелись жадные и бестолковые лавочники.

– Все в этом мире имеет цену, – Джереми шагнул вперед, перегородив путь и всякий обзор.

– И вы, милсдарь? – поддел его, судя по голосу, старший.

Джереми примолк, вместо него я услышала хриплый голос Вуда:

– И мы.

Обернувшись – не следит ли кто за нами, – я громко сказала:

– Вам нужен хлеб. А мне – большой лысый человек с длинными руками. Таков уговор.

Дети, точно мыши, выглядывали из-за спины моего пса. Молча, с затаенной неприязнью и одновременно любопытством. Волок ничем не отличался от Крига или Оксола, Квинты и Левицы: все желали есть, никто не желал платить. Я чуть улыбнулась:

– Меня всегда можно найти в самом красивом доме Волока…

– В пекарне? – мечтательно сказал веснушчатый.

– В банке, малой, – прохрипел Вуд.

«В банке. Если Густав не доберется туда раньше вас, юные нахлебники».

Об этом я, конечно, не обмолвилась. Так мы и разошлись.

Город темнел с каждым шагом. В переулках, точно грязь, разливалась тьма. Я стала держаться ближе к псам. Вдруг прямо сейчас Густав следует за нами, выжидая тот самый миг, как окажется он рядом и одним быстрым точным ударом проколет яремную вену…

Я набрала воздуха в легкие и шумно выдохнула.

Непонимание убивает. Я совершенно не понимала людей, которые всякое дело превращали в резню.

– Итак. Что мы имеем? – произнесла я вслух, чтобы успокоиться. – Некий ловкач пробрался по стене, открыл окно, одним ударом положил старушку Льен – весьма осторожную, строптивую и хитрую женщину. И проделал это все при уходящем свете дня, на глазах у уличной детворы и одного сторожа. Проделал незадолго до нашего визита…

– Ее же собственным стилетом, миледи.

– … и успел положить его под покрывало, покуда старуха умирала на полу, не издав ни звука?

Грязь хрустела под сапогами Джереми.

– Брешут, – коротко заметил Вуд, что-то пожевывая.

Настал тот безрадостный день, когда я согласилась с собственным псом.

Через несколько дней отец приедет проведать нас, а у меня нет ни Густава, ни его подельников, ни старухи Льен. Только голые слова, не имеющие никакого веса. Пустой беличий свист.

IV. Провидец

Ольгерд из Квинты, часовня в Небесном Горне

Сулман, розовощекий купец из Поланки, чей воснийский до такой степени смешался с эританским, что его не понимали ни в Воснии, ни на болотах, чаще всего изъяснялся жестами. Я не понимал в нем двух вещей: как он вел дела при таких затруднениях и для чего назвал своего осла Мансулом (впрочем, в последнем я тоже не был уверен, так как сам был из Воснии). При всем бедственном положении Сулман проявлял стойкость духа: упорно трудился, не впадая в уныние, а еще способствовал вероучению всеблагой Матери, как мог.

– Доброго утром! – расплывчато желал он всем прихожанам, не забывая и обо мне.

На ночь скамьи становились кроватями, а при свете дня их марали вместо столов. Чаша с подаяниями никогда не пустела: мясник каждый день приходил со своими сыновьями, и те оставляли серебро, опасливо поглядывая на отца.

При всем великолепии и успехе моей миссии в Горне появилась новое затруднение.

– Ради всего святого, скажите, куда запропастились мои поножи? – второй день возле часовни околачивались родственники, зятья, дядья и жены тех, кто прослышал об Ольгерде всезрячем – или одной Матери известно каком. – Видите ли, я унаследовал их от отца, а тот – от своего деда…

В городе пропадало все: любимые бусы, доверительное письмо от герцога о наделе, золотые слитки, дети, кошки, серебряный зуб…

Одна история звучала сомнительнее другой. Хуже всего было то, что Сулман, по недомыслию или из трудностей перевода, поощрял оплату прорицания. Прогнать его я не мог, а отказать прихожанам – тем более. Уже который день я вдумчиво хмурился, учил молитвам пресвятой Матери, которая давала напутствие лишь самым верным из последователей. И, признаться, скорее всего, просто лгал.

– Поймите, преподобный, я не с пустыми руками пришел. О, нет, поглядите, – в чашу падало серебро, а порою и золото, отчего мое сердце трепыхалось из той порочной слабости, от которой я отрекался много лет назад. – Сделано! Я – весь внимание, святой отец…

В ответ я, наспех наученный горьким опытом, цитировал писания:

– Семь дней откажитесь от выпивки, брат мой. Ежеутренне обращайтесь к всеблагой Матери за искуплением. – Должно быть, от наплыва обращений любое божество прокляло бы меня до самой смерти. – Приходите, как очиститесь, и тем же утром снизойдет на вас озарение…

Как иным образом отсрочить день расплаты, я не ведал. Да простит меня Мать солнца, лучшего способа обратить горожан к свету я пока не нашел.

– Повторяйте за мной, – уже уверенно говорил я и мазал лоб пальцами. – Милосерднейшая из матерей, услышь меня…

Учились горожане крайне плохо, но разве мог я их укорять? Только через два неполных года истины светлой веры и чистые фразы молитвенника утвердились в моей памяти. Стоит ли спешить? Если так пойдут дела, уже через год я обращу первых послушников и смогу выбирать выходной день для прогулок, уединения…

С месяц назад мне казалось, что только скупые подаяния и отсутствие прихожан – моя единственная беда. И вот как оно все обернулось.

– Повторяйте за мной, – сказал я жене кузнеца, поторопившись с жестом. За окном разыгрался день. Седьмой день с тех пор, как повстречались мы со Смердяком. Провидцем.

Я искал его каждое утро. Искал безуспешно.

«Здесь же, через неделю», – обещался провидец. Выходит, если я не найду его сегодня, то…

– Святой отец, куда же вы? – в неподдельной заботе спросил меня подмастерье плотника, который проявлял наибольшее усердие в молитвах и даже зазывал прохожих у рынка перед службой. На его верхней губе только появилась темная поросль, а он уже казался мудрее седых мужей Эритании.

Я улыбнулся и чуть помахал ладонью, чтобы успокоить юношу. Куда уж я денусь из обители пресвятой Матери?

– Вы же вернетесь к службе? – Вот так и должны гореть глаза истинно верующих, и не столь важно, сколько молитв эти верующие могут произнести. Главное – готовность являться на службы и вести добродетельную жизнь, помогая ближним.

Придержав дверь, хоть сквозняки уже почти не тревожили дом Матери, я громко сказал:

– В тот день, когда Ольгерд опоздает к началу служения, считайте его погибшим!

Плотные, будто сотканные из грязной шерсти тучи, накрыли Небесный Горн. Город, который я непременно сделаю лучше и светлее. Мою вотчину, по прямому наказу самой Матери и общины из Квинты. Приложив руку к сердцу, я прошептал:

– Я не подведу тебя, милосерднейшая из матерей. Жизнью клянусь, всей своей жизнью…

Хоть моя жизнь и значила не больше и не меньше, чем жизнь любого из ее детей. И все же как страстно я желал отличиться! Заслужить ее милость, оправдать ее покровительство и наставления!

– Доброго утреца, отец Ольгерд! – подмигнула мне куртизанка, которой негде было заночевать после пожара.

– Постыдитесь, Изалия, – покачал я головой. – Солнце все видит!

– Дак нету его, солнца-то, – виновато буркнула она, прикрыв побелевшее от холода бедро. – Второй уж день.

Но я не настаивал, не желая спугнуть юную душу. Всяк придет к Матери, когда пробьет час. Мое дело небольшое: следовать Ее воле, найти Смердяка и день за днем приумножать общину в Горне.

В нерешительности остановившись на перекрестке двух размытых дорог, я повертел головой. Зрение подводило.

– Куда же я в тот день…

Вопрос этот не находил ответа. Одинаковые покосившиеся хибары и подгнившие скамьи, бельевые веревки с заледеневшим тряпьем, да пара песьих будок. И где я свернул тогда, неполную неделю назад? Не опоздал ли?

Я ускорил шаг и на всякий случай произнес молитву. Вспомнил про запах Провидца и повел носом. Словом, предпринял все меры: обратился к прохудившейся памяти, положился на свое слабеющее зрение, напряг дряхлые ноги.

– Не здесь? – спросил я одними губами, забредая в очередной переулок.

– Баф-ф, – отпугнул меня пес, лениво высунув седую морду из конуры.

– Извините, – я коснулся головного убора и поспешил прочь: при разговоре со Смердяком я не слышал лая.

Вернувшись к перекрестку, я свернул направо. Ошибки быть не может, ведь тогда я направлялся прямиком к рынку, а именно этот путь и вел наверх, к холму.

– Потерялись, святой отец? – спросила Изалия, бесстыдно улыбаясь.

Я спрятал руки под плащом, который мне подарил Сулман, и приврал:

– Нет, я так, э-э, прогуливаюсь.

Отчасти это была правда. Хоть я и понятия не имел, почему вместо встречи со Смердяком наворачиваю круги по Горну.

Прошагав до рынка и поздоровавшись еще трижды, я поспешил назад. Колени заныли от тяжести.

– Святой отец, вы не замерзли? – обеспокоилась Изалия, хоть переживать бы ей стоило за свою обнаженную голень.

– Н-нет, э-э. Буду ждать вас на службе через, э-э…

Час, два, половину? Я потерял счет времени! Изалия покачала головой:

– Ох, никак не смогу быть, святой отец, – томно простонала она и захлопала подкрашенными ресницами, – сами понимаете, девушке тоже нужно зарабатывать на хлеб.

Посетителей у нее, к слову, не наблюдалось. Как не наблюдалось и Смердяка.

Заплутав промеж двух дорог, ведущих от часовни к рынку, я прочитал про себя еще одну молитву. Возможно, именно это и помогло.

Еще через сотню шагов я почти наткнулся на прогнившие ставни и узкий стык между домов, где в прошлый раз затерялся Смердяк и его несносный запах.

– Фух, – выдохнул я и огляделся. Помялся с ноги на ногу, принюхался: ветер дул в спину. – Доброго дня?

Провидца нигде не было. Я обошел хибары со всех обозримых сторон. Остановился и растер ноющие колени. В левом теперь что-то похрустывало, как всегда бывало к зиме.

– Пресвятая Мать, смилуйся, – процедил я сквозь зубы. Зажмурился, постоял так и снова распахнул глаза. Если уж Смердяк мне привиделся, быть может, мне стоит еще чуточку подождать?

Как назло, в Горне не было колокола. Право слово, и как все эти годы местные племена и когорты отмеряли часы? Проживая почти без солнца, в вечном тумане и сырости…

– Смилуйся над всеми нами, – попросил я и за эританцев.

Я простоял возле двух хибар, в которых исчез Смердяк семь дней тому назад, покашливая и посмеиваясь. А затем вновь слонялся по улице с юга на север, опасаясь, что мог перепутать место, в котором мы повстречались. Даже принюхивался, пытаясь уловить запах грязных лохмотьев. Но, увы, улица смердела только сыростью.

Трижды я решил, что сам потерял разум и не было никакого Смердяка, знамения, пророчества. Но потяжелевший кошель и полная часовня прихожан не могли бы образоваться у безумца, не так ли?

Я метался вдоль подворотен, выскакивая на дорогу, заглядывая в проемы меж хибар…

– Чего вы тут забыли? Пойдите прочь, – пригрозилась эританка, развешивавшая белье.

Я не придумал ничего лучше, кроме как честно спросить:

– Вы не видели нищего?

– Полный город нищих, – гаркнула она. – И ты проваливай к своим дружкам!

Пришлось ждать с другой стороны улицы. Казалось, что туман вот-вот объявится в городе, а за ним и вечер, и буду я мерзнуть до самой темноты, распугивая будущих прихожан, и опоздаю на службу…

Я дохнул на руки и потер их. Стало едва теплее.

Грязного человека нигде не было. Будто он провалился под землю или вовсе не существовал. Удивительно, как в таком небольшом городишке может спрятаться такой зловонный безумец. Провидец, настоящее чудо. Почти как в былые времена, больше века тому назад.

Темнело. Горн промерзал и расплывался длинными тенями.

– Нет никаких чудес, – пробормотал я, растирая ладони. – А если и есть, то уж те явно не могут выглядеть как оборванцы и смердеть хуже мертвеца.

Я вздохнул и отправился к часовне. Подходило время вечерней службы. Первой за полгода, о которой попросили сами прихожане. Подумать только, как много власти у городских мясников и приезжего купца из Поланки.

Куртизанка Изалия куда-то запропастилась, и я не надеялся встретить ее в доме Матери. Пес перестал брехать, и даже женщины уже давно развесили свое белье. Город снова опустел. Возле часовни, у самого порога, на лестнице, стоял человек в длинном одеянии и странно растирал левое плечо, будто пытался почесать подмышку…

Я чуть не подпрыгнул от счастья и почти взлетел по ступеням, не замечая боли в коленях.

– Вы! – выкрикнул я. – Вы живой! Настоящий! Вы существуете…

Он закашлялся или посмеялся.

– Я искал вас, – позабыв про холод и уставшие ноги, ноющую спину, я стоял, не решаясь войти за порог собственной часовни. – Ждал…

Смердяк протянул ладонь, и гримаса на его лице напоминала улыбку. Я дрожащей рукой потянулся к кошелю, выудил оттуда две серебряные монеты. Потом достал все четыре и ссыпал их на грязную пятерню, поверх сухой растрескавшейся кожи…

– Вы ждали не там, кхе-хе, святой отец Ольгерд, мой будущий друг. – Он кивнул в сторону развилки, чуть подавшись вправо.

– О богиня!.. – я хлопнул себя по лбу. – Клянусь, я был там дважды, все думал, все вспоминал…

Хотелось плакать от счастья. Я не безумен. Я получил знак Матери, все сделал верно, подал нищему. Провидцу. Нищему?.. Кто из нас был беднее все это время? Я придвинулся ближе, задержав дыхание, и тихо-тихо спросил:

– Я не ожидал, что разом… так много… десятки их! Что мне сказать людям? Что я должен…

Пальцы сами ухватились за грязный рукав Смердяка. Я стоял как потерянное дитя, искал помощи, верного слова. Глаза нищего вблизи казались почти слепыми, но странная вера, странный внутренний свет согревали. Смердяк не отдернул руку, не отшатнулся от меня. Только сказал так же тихо – будто знал, как я боюсь, что нас услышат, – что святые отцы должны все знать и не просить совета где-либо, кроме своего божества.

– Скажите им, что зима будет очень долгой, хе-кхе, – прохрипел он. Я резко вдохнул, и голова закружилась.

– Да? – я терпел запах и изо всех сил старался не отпрянуть. Разжал пальцы на рукаве. – Но ведь последние годы, сказывают, было иначе… вы… точно?

Смердяк прищурился, и я снова увидел коричневые зубы.

– А уж старый Смердяк думал, что убедил вас. Что пригодился. – Я не успел вставить и слова. – Как вам угодно, святой, кхе-хе, отец. Ваша паства ждет. Служба, верно?

Я спохватился. Ринулся к двери и придержал ее для Смердяка. Тот схватился за подмышку и покачал головой.

– Нет, нет, кхе. Боюсь, мой запах смутит ваших гостей. Милосердие богов не распространяется на их прихожан, не так ли?

И он снова был прав. Я потоптался на пороге, извинился и кивнул. Впервые за половину года в моей часовне не оставалось свободных мест. Вернее, пустовало лишь одно – место у алтаря. Место святого отца. Нужного священника Ольгерда из Квинты.

Я прошел вдоль рядов, расправил плечи.

– Доброго дня, – тянулись ко мне руки, и я пожимал их. И улыбался, и здоровался, и наслаждался светом двадцати свечей.

– Святой отец Ольгерд!

– Спасибо, спасибо!

– Спасибо, спасибо вам, господин, – причитала женщина, оставшаяся без крова.

– Не стоит благодарности, – ответил я шепотом. В три шага достиг алтаря, развернулся, встретил взглядом лик Матери у входа. Прочистил горло и обратился к прихожанам. – Милость ее не знает границ! Все мы здесь, и стар и млад, – дети. Любимые чада Матери двойного солнца! – я вскинул руки и медленно помазал лоб. Жест тут же повторил купец из Поланки, и вся часовня зашевелилась. Один жест, одна вера.

Где-то там, за порогом обители, на промозглых улицах стоял Смердяк. Настоящее чудо. Знак Матери. Мое заслуженное чудо.

Сегодня я весь день торопился, но служба прошла безупречно. Слова находились будто сами собой. В чашу для подаяний сыпались медяки. А в самом конце Сулман протянул мне золотую монету, явно опасаясь, что ее украдут.

– Да пребудет Ее милоста с намис… – шепнул он и чуть поклонился.

После того как прихожане засыпали меня вопросами о том, будет ли мир между когортами Устья, Выси и Заводья, я невольно поглядел на дверь обители. Смердяк так и не зашел в часовню.

– Святой отец, что же вы молчите?

– Сеять иль затопит?

– Мои поножи…

Я набрал воздуха в грудь, и казалось, вся часовня притихла – ни половицы не скрипнуло.

– Зима будет долгой, – нахмурился я, придав веса словам. Чужим словам.

Рты паствы блаженно приоткрылись. Зашептались тетушки у чаши с подаяниями. Вопросов стало только больше.

– Значится, позжее сеять?

– Померзнем все…

– Кум мой в топи ушел, сгинул ли, будьте добры? – начал было плотник и чуть не толкнул женщину, что стояла передо мной.

Вопросы, жадные глаза, вопросы, вопросы…

– Зима будет холодной! – сказал я громче. – Таково слово милосердной Матери, – я быстро сверился с ее ликом над дверью. – А наш удел – истолковать его и принять меры…

Кажется, никто ничего не хотел решать. Сосед женщины, которую толкнули, сжал кулаки и повернулся к плотнику. Задние ряды толкались, пытаясь протиснуться вперед, к алтарю. Я тихонько стукнул по новому ограждению. Но паства уже занялась делом поинтереснее – вопросы превратились в оскорбления, споры и прочую нетерпеливую грубость.

– Вас здесь не было, мы от начала службы стоим!

– Приходите пораньше, к самому утру, мы здеся ночуем, дабы вам было известно…

– Прошу вас, – взмолился я, – мы в обители Ее…

– Что ты сказал, недоносок? – вовсю ругался плотник с соседом.

Кто-то упал, схватив скатерть. Следом рассыпались и монеты из чаши. Сулман стал кричать и водить в воздухе ладонями:

– Буде вам, буде!

Шум и гам не стихали, лица озлоблялись с каждым мигом, крупный мужчина закатал рукава и сплюнул на пол… Дверь отворилась, и в часовню кто-то зашел. Началась давка.

– Святые боги! – воскликнули в задних рядах.

Дверь отворилась вновь, явно придавив кого-то перед ней. Послышался хрип. Прихожане что-то неразборчиво забормотали, и толкаться принялись даже у выхода. Я услышал кашель, недовольные стоны и просьбы посторониться.

– Служба окончена! – сказал я громче, и тут же первые ряды у выхода заспешили наружу, позабыв про все вопросы, ради которых они так долго старались протиснуться вперед.

И тут я увидел причину. Та кашляла и чесала плечо, неспешно хромая в глубь толпы. Нищий провидец собрал на себя все внимание в часовне. Его обходили стороной, зажимая носы, отворачиваясь, но чаще отшатывались в сторону, точно от бешеного пса. Плотник задумал было врезать нищему, но покосился на лик Матери и вместо того обошелся грубым словом.

Оскорбления и презрение не беспокоили Смердяка. Он так же улыбался, пробираясь к алтарю, и, точно камень, разрезал нестройные ряды прихожан. Отделяя жен от мужей, родителей от их отпрысков, сплетниц и дружных пьяниц друг от друга.

Про драку и разногласия все позабыли. Даже Хин помазал лоб и прошмыгнул на улицу, не притворив за собой двери. Признаться, и у меня от запаха заслезились глаза. Нищий провидец дохромал до первой ступени. Встал на одно колено, точно рыцарь перед лордами, и произнес молитву на одном из эританских наречий, в которой я признал только благодарность и обращение к божеству.

– Э-э, добро пожаловать, – начал я, задержав дыхание.

Последний прихожанин – Сулман – оставил меня один на один с нищим. Смердяк прокряхтел, вновь поднялся, держась за подмышку. Сделал несколько шагов в сторону и помог собрать разбежавшиеся по полу монеты обратно в чашу.

– Вам следует быть строже, хе-кхе, мой друг, – пробормотал Смердяк, и глаза его белели, точно слепые.

Я стоял возле алтаря, не зная, что сказать. Прихожане ждали от меня руководства, прямых ответов, чудес. И в один миг были готовы броситься в драку с ближним вопреки учению и моим словам. Как, во имя всего святого, мне полагалось с этим управиться?

– Кех, хех, – закашлялся Смердяк, и мне стало его невыносимо жаль.

Жестом я предложил ему присесть на скамью и торопливо подал наливку из остатков. Смердяк жадно припал к кубку и тут же осушил его, перепачкав подбородок и лохмотья на груди.

– Спасибо вам… э-э… – совсем растерялся я, не зная, за что именно благодарю.

За то, что не способен управиться с собственной паствой? За то, что подвожу милосердную Мать, а нищие исправляют мою оплошность?

– Не тревожьтесь, святой отец, хе-кхе. Видел я, отступят тени, – нищий утер губы замызганным рукавом, – и яркий свет, хе, зальет болота, топи…

Я молчал, сжимая пальцы, будто в мольбе.

– … и вы, мой друг, будете впереди всех-кх. Продолжите дело Ее…

Сердце пропустило удар. Смердяк улыбнулся, показав коричневый ряд зубов, и отставил кубок: его рука мелко дрожала.

– И отметит вас, кхе, преподобная Ренна, искоренительница чудес, карающая длань. Мать двойного, слепящего солнца…

Я поднял брови:

– Ч-что? Не понимаю, что вы такое говорите…

– И мы с вами станем ее герольдами, мой будущий – или нынешний? – друг, ке-кхе. Сделаем мир светлее, а?

Судорога на его лице могла бы походить на подмигивание. Моя голова шла кругом.

– Мы с вами непременно завершим ее дело, ке-хе, видел я, – сказал нищий провидец, и я виновато улыбнулся. – Дело Матери двойного солнца, так?

«И в самый темный час вернется она, и взойдет двойное солнце, прогоняя тени до конца времен», – писали в одной из книг в хранилище Мафони.

Я кивнул, задержав дыхание:

– Таков мой долг.

Когда Смердяк ушел, я рухнул на новенькую скамью, которую предоставил общине поланский купец.

– Ренна? – я почесал затылок, отдышавшись. – Кто такая Ренна?..

Я покосился на скорбный лик Матери. В нем не было ни подсказок, ни ответов.

V. Тихая, спокойная жизнь

Оксол, полдень

Мне не следовало быть здесь. Слишком ясное солнце, слишком погожий день. Много гуляк, праздных господ, сплетниц, приставучих детей и их беспокойных нянек. Глаза, любопытные и зоркие, безнаказанно оглядывали улицы, заулки, подворотни и даже самые темные углы Оксола. О, нет. Уж кому-кому, а мне точно не следовало здесь находиться.

– Отойди, – в испуге сказал юнец, прижавшись к стене, и прихватил своего брата или друга за рукав, утянув в сторону. – Слышишь? Сюда, ко мне…

Я осторожно обошел их с правой стороны, даже не коснувшись. Не было причин так широко раскрывать глаза и вжиматься в стену – я не знал их имен, а здесь еще не прослышали о моем. Просто три человека повстречались среди близко построенных друг к другу домов. Просто двое были сильно моложе и меньше ростом. Просто один из них прогуливался по городу, где ему точно не следовало показываться при свете дня.

Нет, мне вовсе не стоило появляться здесь. И все же…

Не потому ли я покинул родную деревню? Не с того ли началась моя взрослая жизнь? Я презирал чужие порядки. Какая забава в том, чтобы всю жизнь плясать под чужую дудку, скажите? О, я обходил все правила, о которых только слышал. В особенности – правила видных людей. Жизнь моя началась как игра. Множество игр. Шалости с бросанием камней перед усадьбой графа Ротфри, затем – игры с чужими медяками, чужими жизнями на задних дворах, ловля купцов в подпитии и роковая ставка на жеребца, после которой я уяснил навсегда: не так уж я и велик для Оксола…

С неба обрушились крупные редкие капли дождя. Я вступил в лужу и раздавил свое отражение. И как так выходит, что старые уроки забываются, и уж нет тебе никакого дела до того, какая придет расплата?

Нет, мне не стоило быть здесь, и все же я шел по улицам, наслаждался скупыми лучами солнца, уступал дорогу женщинам и детям. Правила, правила… от себя не укроешься до конца своих дней. Я пресытился всеми запретами. Прятаться на отшибе, в глуши, где с утра до ночи гнешь спину, пытаясь раздобыть дровишки и пару ломтей хлеба? Я был самонадеян, полагая, что в свои годы легко управлюсь с такой долей.