Тени двойного солнца

«Старые куртизанки, плуты, ремесленники и нищие. Вот и все, кому нужен святой отец Ольгерд, а вернее, его денежки».

Я невольно отшатнулся и тут же раскаялся. Мать двойного солнца учила милосердию, а я стал его бояться, как болезни. В моем кошеле лежал последний серебряк без единого медяка. И как подавать, когда сам вот-вот окажешься в лохмотьях?

– Э-э, доброго вам, э-э… – я поглядел на пасмурное тусклое небо.

«Дня, вечера? Проклятье, что я несу?!»

Дрожащая рука нищего потянулась ко мне, ладонь повернулась к небесам. И без яркого солнца видно, кому из нас серебро нужней…

– Ну и выбор, а? – прокряхтел попрошайка и странно улыбнулся. Те зубы, которые у него еще оставались, были коричневыми, как влажная кора. – Подать, как положено, иль выполнить долг перед общиной? Маленький человек с двумя больши-ими, кхехе, долгами…

Я потоптался в грязи:

– Ч-что, простите? Мы знакомы?

Попрошайка постоянно то ли покашливал, то ли смеялся, опираясь всем весом на здоровую ногу. Он говорил неторопливо, но сбивчиво:

– О, хе-кхе, нет, простите. Так уж сложилось, что я знаком со всеми понемногу, когда настанет миг, а со мною – незнаком никто, покуда, опять же, этот миг не случится. – Ладонь нищего вернулась к лохмотьям.

Я часто заморгал:

– Ничего не понимаю, признаться, я…

– Вы из часовни. Матерь солнц, плюющаяся паства, кхе, и сыреют сухари на столе у алтаря. А еще этот мальчик, проныра, много берет и мало делает… Похоже, вы, хе-кхе, и впрямь святой!

Попрошайка стал держаться левой рукой за подмышку, будто был ранен или испытывал страшный зуд там, под балахоном. Я промямлил, стараясь не вдыхать запах сырости и грязного тела:

– Меня зовут Ольгерд, и я не святой. Просто несу Ее свет туда, где в нем нуждаются…

– Нужда, нужда, – прокашлялся или посмеялся нищий. – И святому человеку иногда нужно чудо, не так ли?

Я посмотрел в небо. Все заволокло тучами. Тени в Эритании всегда казались мне гуще и… длиннее? Впрочем, так и должно быть в мире, где не осталось чудес, только расплата за грехи. Я стою перед больным, возможно, умирающим человеком и не могу отдать последний серебряк во спасение.

Свет солнца слишком хорош для таких, как я. Тем более свет двойного солнца…

– И вот оно, ваше чудо, – вдруг широко улыбнулся нищий. – Собственной персоной, кхе.

Я с сомнением оглядел улицу. Безлюдная, темная, узкая – так и строили рядом с болотами, едва находили надежный уголок земли, куда не приходится вбивать сваи. Мы стояли вдвоем, а вся жизнь шла в десяти домах дальше, к центру, у рынка. Возможно, сегодня меня еще и ограбят? Рука сама коснулась кошеля.

«Простите, но я крайне спешу», – стоило бы мне ответить. Но тогда я не только откажу в милостыне, но и в простой вежливости. Отец Мафони учил меня другому.

– Что за чудо, кхе-хе, спросите вы, мой будущий друг? – не отступался нищий. – Я вижу то, чего никто не видит! Грядущее, о-о-о, сколько в нем горестей и бед!

Монета грела мои пальцы. Я подумал, что отдавать целый серебряк безумцу не имеет смысла – он потеряет его через день.

– Но не для вас, – продолжил попрошайка, – мой будущий друг. Или приятель, кхе?

«Может, милостыня для нищих безумцев – крохи чужого внимания?» – Я обернулся в сторону дороги.

– Простите, но я крайне спешу, и…

– Скажите мяснику под большим деревом, что знаете, кто взял кольцо.

Ветер с юга отнес запах нечистот дальше, и я глубоко вдохнул.

– Что? Какое кольцо?..

– Младший сын расплатился им за должок в карты. Местные, знаете ли, очень любят покидать их на стол за большие деньжата, хек-х, которых ни у кого и нет…

Я снова нелепо заморгал. Нищий сделал шаг в мою сторону, и я отступил на два. Он болезненно поморщился:

– Сегодня нищие подают вам, святой отец, хе-хек… – Снова эти ужасные зубы. – Откровение – чем не дар? Знайте, что в город спустится пламя. О горе, мое горе! – Он поднял дрожащую руку к небу и тут же продолжил: – Ярче дня не видел Горн.

«Будь терпелив к сирым и убогим, будь милосердным и благодушным», – говорил отец Мафони. И я очень-очень старался.

– Пожар? – я попробовал вернуть безумца в мир разума. – Позвольте, но ведь в городе страшная сырость, и за половину года я ни разу…

– Пламя заберет три дома. Одним горе – другим праздник, мой будущий друг! Примите в часовню всех, кто останется ночевать под небом, кхе. Особенно крупного воснийца с тремя одеялами и ослом.

– Позвольте, но…

– Скажите ему, что вы из Квинты, и предложите любую помощь. Не ослу, святой отец, кхе-хе, не глядите на меня так. Запомнили?

В серых, почти помутневших глазах нищего горела такая вера, что не встречалась и у отца Мафони. Может, чтобы верить так страстно, и правда нужно немного сойти с ума.

– Скажите ему это, слово-в-слово, и вы не будете знать нужды. Мы с вами славно сдружимся, не будет дружбы крепче, видел я. – Вклиниться поперек его речи было так же сложно, как спасать эританцев от невежества. – Но всему свое время. О время! Кхе-хе. Время станет вашей вотчиной, мой грядущий друг, святой Ольгерд. И над часовенкой, хе-кхе, повесят колокол…

В горле запершило, как на улице возле коптильни.

– Вы, должно быть, шутите? – я растерялся. – Вам хоть ведомо, сколько такое стоит? Настоящий колокол?

«Тогда и часовня станет всамделишная, а где такая часовня, там и подлинные верующие, спасенные души…»

Нищий медленно кивнул, оголив зубы, не знавшие ни золота, ни простого человеческого ухода.

– Сказка какая-то, – я помотал головой. – Провидение? Быть не может. Последние чудеса ушли вместе со всеблагой Матерью…

– О-кхе-хе, поверьте, я каждый раз сам дивлюсь, – он ткнул пальцами в сторону своих бледных глаз, чуть не задев ресницы. – Но эти глаза, этот дар – никогда мне не лгали. Самая верная штучка в этой глуши. – Нищий посмеялся или покашлял.

Глушь. Какое верное слово – глушь! Забытый светом и всякой милостью край, в котором и крупный город не лучше села. Я вздохнул:

– Мои прихожане и милосердную Мать считают сказкой.

– Сказки, тени, чудеса. Кех. Все, что нужно слепцу, – принять руку помощи, не так ли, мой будущий друг? Попробуйте. Послушайте совет старого Смердяка.

«Смердяк. Ну и имя. Впрочем, как еще безумцу называть самого себя? Нет, все-таки я должен ему помочь. Сама судьба свела нас».

Один медяк – малая плата за возможность искупить мои грехи перед Матерью.

– Послушайте, – я потоптался и убрал пальцы из кошеля, – вы не могли бы обождать пару минут, я только…

– Не стоит разменивать ваш последний серебряк, мой будущий друг, ке-хе. Я буду здесь через неделю. В этом же месте. – Он снова улыбнулся и уперся ладонью в стену дома, начав поворачиваться ко мне спиной. – Тогда у вас уже будет много блестящих монеток, видел я.

Я замер, хоть и стоило бы подать ему руку, как-то помочь. Нищий не прощался, но уходил. И все говорил, говорил без остановки.

– И в один из дней над вашей часовней отгремит полдень, или как это правильно, хе-кхе. – Он оказался между хибар и захромал в темноту. – И придется вам нанять кого-нибудь потолковее, чем малыш Хин. А то и четырех Хинов…

Удаляясь, он обещал нам крепкую дружбу. И все болтал про колокол, Хина, спасение душ, прихожан. А может, это я говорил про себя, даже когда лохмотья и запах вместе с нищим пропали за старым жильем.

Заморосил противный немощный дождь. Я стоял, позабыв про рынок, Мать двойного солнца и серую промозглую осень.

– Подумать только… – прошептал я.

Ольгерд, отмеряющий время, зовущий весь город на обед и отправляющий прихожан ко сну после вечерней службы. Нужный старина Ольгерд, с которого начинается утро.

Колокол над головой и больше ни одного переполненного ночного горшка.

* * *

На рынке – небольшой площади в грязи, присыпанной дробленым камнем, – было всего десять навесов и целая толпа. Последнее приключалось каждым утром и вечером из-за узких улиц. А еще – только рынок мог считаться средоточием досуга и городских сплетен. В пяти шагах от крайнего навеса начиналась питейная, что простора не добавляло. Утром мрачные пьяницы слонялись по рынку, подворовывая и выпрашивая еду, вечером дрались и гнусно пели, а во все оставшееся время искали подработку без явного усердия.

Если бы часовня на отшибе завлекла праздный люд, всему городу сделалось бы только лучше.

Я осторожно обошел три главные лужи при входе. В одной из них лежал то ли мертвый, то ли пьяный человек. Вздохнув, я склонился над ним и похлопал по плечу. Никакого ответа. Я прижал пальцы к промокшей спине и подождал. Тепло коснулось кожи, а плечо поднялось. Жив, дышит. Бездельник, пропойца и глупец, но все еще дитя Матери двойного солнца. Я закатал рукава.

«С вами все в порядке?» – спрашивал я три месяца назад, пока не получил по лицу.

– Нужна ли вам помощь? – эта фраза позволяла мне исполнить долг священника, сохранив зубы и нос.

– Мнг-мх.

По крайней мере, он еще в сознании и сможет перебирать ногами. Я оттащил пьяного в сухое место, стараясь не замечать косых взглядов. Возможно, у бедолаги завелось много врагов. А может, в Горне осуждали всякую добродетель. Откуда бы мне знать, что думают люди, когда со мной почти не здороваются и не разговаривают? Я же не провидец. И не безумец вроде Смердяка.

«Скажите про кольцо!», «В сыром городе будет пожар!» – болота сводят людей с ума…

Я положил руку на кошель и двинулся в глубь толпы. Под крупным деревом с узловатыми нагими ветвями действительно стоял навес мясника. Скорбное место большого искушения: я часто обходил его стороной, не имея возможности расплатиться.

– Свежий хряк! Утром еще бегал и под себя ходил, – громко врал мясник. Вчера я видел, как от этой же туши отрезали передние ноги.

Похоже, голодная осень выдалась не только у священников Горна.

Я постоял какое-то время в потоке людей. Все полгода женщины выпрашивали скидки и задирали платья, дети щипали кошели прохожих, мужчины грозились и толкались. В этом городе каждый безмолвно кричал о спасении. А я не знал, как убедить слепцов принять руку помощи, обрести светлую веру.

Мясник встретил мой взгляд, протер тесак замызганной тряпкой и глянул исподлобья. Потом дернул подбородком, и я знал, что он имеет в виду: «Бери или проваливай». Только безумец мог сказать такому человеку про кольцо, сына и какие-то долги в карты.

Опустив глаза к щебню, я протиснулся к ближнему навесу и попросил два мешка старых сухарей. Дождался сдачи, не пожаловав ни одного медяка сверху.

– Вы меня разорите, святой отец, – хихикнул рябой торговец.

Что ж, по крайней мере, хоть кто-то меня помнил в этом бедном городе.

Через пять дней

Плевки, шелуха, хлебные крошки и грязь. Если преисподняя и существует, должно быть, в ней каждый день нет никаких перемен к лучшему. Я вытер лоб и выжал тряпку в ведро для грязной воды.

Шелуха, плевки, хлебные крошки…

– Пасибо, милсдарь, – буркнул Хин, когда я снова обеднел на один медяк.

Скрипнули старые половицы. Так в старой часовне остался единственный верующий – Ольгерд из Квинты. Никому не нужный святой отец.

Я искоса глянул на чашу для подаяний и совсем поник. Последние медяки. Какой уж тут колокол? Дожить бы до светлого дня, когда вместо сухарей я буду подавать свежий хлеб.

А еще приходилось много щуриться. Скорбный лик Матери, конечно, приглядывал за тенями в часовне, но света становилось все меньше: еще летом я перешел на две вечерние свечи вместо четырех, что раньше освещали каждый угол. Теперь в главном углу, ближе к алтарю, таяла единственная свеча. Алтарь тоже пришлось сместить чуть правее, дальше от сквозняков, чтобы не гасло пламя. Да и поясница болела меньше, если держать ее в тепле…

– Я слаб и немощен, – вздохнул я, поднялся и прикрыл дверь в часовню.

Затем, под громкий скрип половиц, добрался до алтаря и помазал лоб.

– Прими мое покаяние, благая и милосерднейшая из матерей… – Я крепко зажмурился, осторожно встал на колени. Жесткие доски впились в отощавшие ноги – стелить было нечего. – Грешен я в помыслах, предаюсь праздности и суете, почти утратил свой свет…

У мешка с сухарями что-то зашуршало. Проклятые мыши! Словно бы мало нам комаров, змей, мошкары и пиявок. Вечной сырости и…

– Мой разум блуждает впотьмах, а сердце черствеет, вопреки добрым клятвам, что давал я преподобному отцу Мафони… Не имею никакого права просить у тебя, всеблагая Мать солнца, о милости, и все же…

Мыши и то чаще заявлялись на службу, чем местные. Одна из них укрылась прямо под алтарем, полагая, что там ей самое место. Наглая, пухлая и пушистая, с черными блестящими глазами. Сидела и грызла что-то забытое в углу.

– Огрызок, – сказал я, позабыв, что обращаюсь к милосердной Матери, – и как он туда… Ох!

Повернувшись лицом ко входу в часовню, я уставился на скорбный лик Матери, висящий над дверью. Так, стоя за спиной, она прогоняет тени, что прячутся за нами. Тени, тени… Шорохи в темноте… Прогонять мышей и крыс – моя обязанность.

– Пошли вон! – бессильно закричал я на мышей, зная, что не могу подняться с колен, не завершив молитву. – Вон! Проклятье…

Мешок сполз по стене, и сухари рассыпались у скамей, как чистый снег зимой у Квинты. Светлейшего города, где отец Мафони всегда рад дать напутствие…

– Прочь! – я всхлипнул. – Прочь.

Под дырявой крышей часовни было уже два скорбных лика. Я вытер глаза и шмыгнул носом. Сквозняк доставал меня теперь и здесь.

– Проклятье…

Я еще раз вытер глаза грязным рукавом и переполз подальше, спасая дряхлеющее тело.

– Прости меня, светлейшая из матерей. Ничего у меня не выходит, – сказал я и зажмурил глаза еще сильнее – скорбный лик Матери смотрел в мою сторону. Казалось, даже под закрытыми веками я все еще вижу ее укор. – Если бы ты только могла дать мне знак, небольшую подсказку…

Прошло уже тридцать пять зим, а я все еще нуждаюсь в подсказках и напутствии, словно дитя.

– Одну небольшую подсказку!

Я зажмурился. Сжал колени пальцами. Прислушался изо всех сил, даже перестал дышать. В часовне, как всегда, скрипели ставни и выл сквозняк. Где-то наверху перекликались вороны. Скрип-скрип. Щелк!

Нет, это не дверь и не ставни. Я вскочил и прижался к стене, уставился на свод. В зияющих провалах между балками густела тьма. Что-то потрескивало, скрипело в массиве дерева.

– О, богиня…

Если потолок рухнет мне на голову – разве может быть более ясный знак от Матери, что мне не стоит позорить светлую веру своей службой?

Щелк. Я попятился к дверям, делая короткие медленные шажки. Лишь бы ничего не сломалось, лишь бы…

– А-а-а! – закричали на улице.

Я еще раз покосился на балки. С потолка не сыпались пыль и щепки, а треск и щелчки…

Гр-рум!

– Снаружи! – Я хлопнул себя по лбу и выскочил на улицу.

Болото переменилось. Крыши домов накрыл не тот привычный туман, который часто гулял по Горну к вечеру, а что-то иное. Сквозь завесу мелькали силуэты горожан. Паника, ведра, запах гари…

– Пожар! Пожар! – закричали за углом.

Над восточным кварталом бесновалось пламя.

Падали брусья, трещали скобы и дерево, истошно вопили женщины, а я стоял, уронив челюсть. Стоял и смотрел, как языки пламени поднимались все выше, обнимали ночлежку и пристройку, игорный дом, второй этаж узкой курильни…

Свеча. Яркий свет во тьме, прогоняющий тени.

– Был прав, – пробормотал я и уступил дорогу мужчине с полным ведром. Вода облила мои дырявые ботинки. – Безумец, провидец, Смердяк был прав!

Я прикрыл лицо рукавом и добрался до цепочки, передававшей ведра к очагу. Дым щекотал горло, слезились глаза, а я все равно говорил.

– Был прав! – Кругом царили безумие и суета, и только я видел знак Матери за большим несчастьем. – Прав!

– Ведра, тащите ведра! – кричали дозорные, спустившись с ворот.

– На помощь!

– Подавай, шевелись! В ряд!

– Чего встал, бондарь? Помогай! – в руки мне тут же всучили полное ведро.

В пояснице кольнуло, я сделал несколько неуклюжих шагов и пристроился к бреши в цепочке горожан.

– Да, да, – рассеянно улыбнулся я и то ли плакал, то ли смеялся, – солнце дало мне знак! Мать солнца…

Все на своих местах, все яснее, чем было когда-либо. Я там, где должен быть. Отступают тени перед Ольгердом из Квинты.

Подать вперед – тяжелый железный прут в ладони тянет вниз, холод льется на робу и в ботинки. Свобода и легкость на краткий миг. Ноша в чужой ладони. Вода стремится к огню, идет по рукам. Вода – королева болот. Потянуться назад – согретая ручка пустого ведра не задерживается в моей хватке. Вода. Пламя. Светлый город.

– Сын! Вы не видели моего сына? Кто-нибудь!

– Помогите, помо…

Бочки с дождевой водой пустели. Из хибар выбегали дети, взрослые. Так случилось, что улица переполнилась, и казалось, что теперь людей-то в десятки раз больше, чем домов в Горне.

– Еще воды, еще! – крикнула женщина в ночном платье, но не помогала.

– Как?! Откуда?!

– Глядите, перекинулось! Пламя перекинулось! Вон, вон!

– Не разойдется, – успокоил их я. – Слышите? – Я передал ведро дальше, пытаясь перекричать толпу. – Только три дома, четвертый уцелеет!

Так и случилось. Вспыхнули ставни из тонких досок, но пламя не успело перебраться под крышу, не схватило угол. Женщина забежала в крайний дом, толкнула створки наружу и принялась лупить мокрой тряпкой по искрящему дереву, больше мешая другим.

Суета, крики, детский плач. Я и не заметил, как ведра кончились. Ночлежка почернела и упала на дорогу, сырая и горячая одновременно. Курильня кренилась к западу: еще целехонькая снаружи, но выгоревшая внутри, точно человек, дружный с искрицей…

– Вот срань, – ругался плотник, сбивая тлеющие ставни топором. – Подсобите, бездельники!

Пламя быстро уняли на соседнем жилище. Все, как и обещал провидец Смердяк. Я стоял и не мог унять улыбку. Улыбался и сгорал от чувства вины одновременно.

Мать двойного солнца дала мне знак! Там, где обитают тени, свет должен сиять ярче всего, чтобы показать верный путь. Дорогу к истине.

В Горне еще никогда не было такого ясного вечера.

Три сгоревших дома. Десятки бедняков без ночлега, курильни и азартных игр. Люди, которые нуждаются в помощи и обязательно ее получат. Но это случится только вечером: у их пастора еще много работы.

На скамье, возле нетронутого огнем дома, валялась брошенная кружка. Я поднял ее, вытер от грязи рукавом и зачерпнул чистую воду из ведра. Взмокший плотник вытирал лоб и тяжело дышал, вытаращив глаза на пожарище.

– Всемогущие боги, – причитал он, глубоко заблуждаясь, – нижние и те, что оставили нас…

– Мать двойного солнца не оставляет никого, брат мой.

Я протянул ему кружку, не ожидая благодарности. Молитва прервалась. Плотник громко и жадно принялся глотать воду, не расставаясь с топором, на лезвии которого чернела копоть. Утолив жажду, он снова запричитал.

– О, боги…

– Горе. Страшное горе! – поддержал я его. – Но свет всегда найдет свою дорогу к сердцу, даже в самые темные дни, не так ли?

– За что, пресвятые боги, за что…

Откровение и истина приходят к людям всегда с запозданием. Дело пастора – оставаться рядом и мягко направлять. Я не торопился. Плотник отставил топор, уселся на прохладную землю и уронил лицо в ладони. Я постоял рядом с ним. Один раз похлопал по плечу, как делал преподобный отец Мафони.

– Все наладится, – пообещал я. – Мать всегда заботится о своих детях.

Даже о самых непутевых и очень-очень дряхлых, с большой досадной плешью. Я подал плотнику руку, когда он снова поднял лицо. Все мы, косматые и лысые, большие и гордые – просто кучка потерявшихся, заблудших детей.

– Спасибо, – буркнул плотник и с сомнением покосился на меня, – э-э, не помню, как вас…

– Ольгерд, – я широко улыбнулся. – Святой отец из часовни на востоке. Вы угощались сухарями на прошлой неделе.

– А-а… – В его отчаявшихся глазах не проступило узнавания. – Коли понадобится вам помощь, вы уж…

Я просиял и положил ему руку на плечо.

– Отчего бы и нет? Ведь все мы дети милосердной Матери и рады помочь друг другу! – Я обернулся в сторону рынка. – Скажите, вы, случаем, не знаете, где живет наш мясник? Я должен был кое-что ему передать.

Лэйн Тахари. Оксол, северная Восния. Через полторы недели

– Ты в край рехнулся.

Рут шел по дороге и сотрясал воздух. Прохожие сторонились нас, и я не мог их винить. Мой приятель имел скверную привычку жестикулировать с таким рвением, что со стороны это могло бы походить на драку с невидимым врагом.

– Все уже решено, – я пожал плечами.

– Но не через две же, во имя всякой матушки, недели от встречи! Кто так сватается?!

Я прижал ладонь к груди и напомнил:

– Лэйн Тахари, первый мечник Крига, влипший в долги, и…

– Нет-нет-нет, погоди. Я ничего не всекаю, приятель. Как так вышло, что самая влиятельная вдова Оксола разнюхала все про тебя и первой подошла свататься? Тут дело нечисто. Это и ребенку ясно, дружище.

Похоже, Рут позабыл, что в Воснии ничего не шло как следует. Здесь грязное дело – естественное положение вещей. Я издевался:

– У цирюльника ты говорил, что пожилые вдовы будут от меня в восторге.

– Это я поддерживал! – вспылил Рут. – Будь ты хоть трижды первым красавцем сраной Воснии, это не играет никакой роли! За фаворитов не выходят, мой наивный друг. – Две девицы, завидев нас издалека, развернулись и скорым шагом отправились прочь. Рут их не замечал. – Миленькое дело! Ты что же, на острове не видел браков знати?

– Тогда не пойму, зачем мы здесь. К чему потратили последнее золото. И зачем я, черт дери, брился перед банкетом.

Хуже ворчливой старухи – мой единственный друг. Два года я слушаю его упреки.

Рут опрокинул в себя флягу, но не повеселел.

– Как у тебя все просто! Ни одно семечко не прорастает за час. Поначалу ты обхаживаешь, поливаешь свою вдовушку сезон-два. Потом уж как сложится.

С остальными вдовами Воснии у меня и вовсе ничего не складывалось. Признаться, я не старался, а еще совершенно о том не жалел. Мы прошли мимо часовни, и я будто невзначай спросил:

– Мудрый совет. Напомни, сколько жен у тебя на счету, приятель?

Рут насупился и пихнул горожанку плечом, не извинившись. Пропустил вопрос мимо ушей, настаивал на своем:

– Бах-трах – и под венец! Это как стать сраным рыцарем, едва получив капральский плащ!

Я шел по улице, улыбаясь. Пожилая вдова оказалась вовсе не старой и не страшной, понимала меня с полуслова. Сразу перешла к делу, уважая наше время.

«Жанетта Малор. Одна из самых влиятельных женщин Воснии».

Один крохотный ритуал, небольшая клятва – и больше не будет нужды никого резать, убивать и запугивать, влезать в долги. Дьявол! О такой сделке я и не смел мечтать, когда зашел на банкет.

Рут не унимался:

– Дерьмово это все кончится, запомни мои слова.

– Что же… – Я осторожно перешагнул через глубокую лужу: не стоит пачкать новую обувь. – Целую неделю мы копались в грязном белье местной знати. Без особого успеха, впрочем. Если ты так трясешься, у нас есть еще несколько дней, чтобы все выяснить.

Рут покачал головой и принялся грызть большой палец, будто сватовство грозило ему, а не мне. Неожиданно теплое осеннее солнце вышло из-за туч. Я прикрыл глаза и позволил себе радоваться тому, что имею.

– Без особого успеха – это ты верно сказал. – Рут продолжал портить мне настроение. – Уж не втрескался ли ты, во имя всякой матушки, в эту мегеру?

Я рассмеялся, вспомнив длинные тощие пальцы и вытянутое хмурое лицо. Мы свернули к торговой площади, и я заговорил тише:

– Признай, мы оба влюблены в ее состояние. И, раз уж так вышло, что я в долгах, а ты спустил последнее серебро…

– Но-но, – возмутился Рут и снова чуть не ударил прохожего, рубанув ладонью воздух, – пока ты бездельничал, я тут одну работенку разнюхал, платят славно. Сможем протянуть еще сезон, пока ты…

– Нет.

– Да погоди, дослушай сперва…

– Никаких работенок, Рут, – огрызнулся я. – Я за тобой в петлю не полезу.

Контрабанда, кражи, бестолковые драки. Не ради этого я вернулся в Оксол.

– … да и хватит с меня мертвых друзей.

Мы помолчали. Рут жестом предложил мне флягу, я покачал головой. Торговцы галдели, привлекая внимание к барахлу, носильщики пытались протиснуться, толкаясь ящиками и бочками. За спинами толпы я не мог рассмотреть ни одной приличной лавки с солониной. А приятель никогда не мог молчать слишком долго.

– И все-таки, как считаешь, чего ей от тебя надо?

Я дернул плечами. Наименьшая из моих проблем.

– Может, и впрямь приглянулся. Или ей нужны наследники. – Я вспомнил Сьюзан. – Или породистый цепной пес.

Если слишком долго думать о будущем, можно сойти с ума. Восния отучила меня от надежд и дальних планов. В любой миг может заявиться какой-нибудь господин Кромвель или головорезы Бато, друзья пустят стрелу тебе в спину, а женщина, с которой спишь, захочет твоей смерти. От случая не спасет ни одна стратегия. Не зря мудрый старик Финиам писал об этом в своей книге…