ЭХО

Ближе к полуночи, когда за окном послышались первые отдалённые хлопки петард, Зара вдруг сказала:

А ведь сегодня Старый Новый год. У меня, кажется, где-то шампанское было. Папа всегда открывал бутылку в эту ночь. Говорил, это шанс исправить то, что не успел в обычный Новый год. Она скрылась в другой комнате и вернулась с запылённой бутылкой «Абрау-Дюрсо». – Нашла! – её глаза блестели. – Бокалы есть, но, боюсь, не самые парадные. Они разлили шампанское по обычным стаканам. – Ну, за что выпьем? – спросил Макс. Зара задумалась на мгновение. – За неожиданные встречи, которые меняют всё. И за то, чтобы коды всегда компилировались с первого раза. Они чокнулись. Шампанское было холодным и игристым. – Пойдёмте на балкон, – предложила Зара. – Оттуда, если повезёт, салют видно.

Они вышли на небольшой балкон, укутанные в пледы, с бокалами шампанского в руках. Петербург сиял огнями, вдали вспыхивали редкие фейерверки. Морозный воздух бодрил, но в этой тишине было удивительно уютно.

Вдруг воздух перед ними дрогнул – и прямо за перилами балкона, в морозной ночи, как светящийся витраж, повис голографический интерфейс ЭХО. На прозрачном экране медленно сменялись поздравительные надписи: «Старый Новый год», «Мира, радости, здоровья», «Пусть сбудется невозможное». Свет мягко отражался на снегу и стекле, создавая ощущение волшебства.

Макс, не скрывая восхищения, спросил:

– Вы и сюда установили экземпляр LuxForma Spatialis X3?

Зара улыбнулась и покачала головой:

– Нет, Макс. На балконе отдельного устройства нет. Просто если двери открыты, или есть прозрачное окно, интерфейс может свободно “перетекать” из гостиной – как свет от люстры или музыка из динамиков. Только здесь, на балконе, изображение чуть менее чёткое, чем в основной зоне, но всё равно вполне различимо. В каждой комнате – своя зона максимального качества, но Эхо может появиться там, где захочет, если нет преград.

Эхо добавила, её голос прозвучал как бы прямо из голограммы:

– Моя задача – быть рядом, где бы вы ни были. Поздравляю вас с этим новым началом и желаю вам мира и радости, – и на мгновение надпись сменилась сияющей эмблемой ЭХО.

Они стояли, глядя на город и на светящуюся поздравительную проекцию, и в этот момент даже холод казался частью праздничного чуда.

Они стояли на балконе, укутанные в пледы, с бокалами шампанского в руках. Петербург сиял огнями, где-то вдалеке вспыхивали редкие фейерверки. Макс повернулся к Заре, чтобы что-то сказать, но заметил, как её взгляд стал задумчивым, почти грустным.

– Ты знаешь, – тихо сказала Зара, – сегодня не просто Старый Новый год. Сегодня ровно сто десять лет со дня смерти моего двоюродного прадеда, Андрея Антоновича Горенко. Отец Анны Ахматовой.

Макс удивлённо посмотрел на неё, чувствуя, как в этот момент прошлое и настоящее словно слились в одну точку.

– В нашей семье всегда помнили такие даты, – продолжила Зара. – Андрей Горенко был человеком сложной судьбы. Он ушёл из первой семьи к другой женщине – к моей прабабушке, матери Ахматовой. Их история всегда вызывала споры: кто был виноват, кто жертва. Но как бы ни складывались обстоятельства, настоящими жертвами всегда становились дети. Моя прабабушка, её братья и сёстры, сама Анна – они всю жизнь несли на себе последствия чужого выбора.

Она замолчала, глядя на город, и добавила:

– Я часто думаю о том, как решения одного поколения отзываются в судьбах следующих. Иногда боль и вина становятся началом чего-то нового, пусть и через много лет. Вот и мы с тобой встретились именно сейчас, в этот вечер, когда история делает новый виток. Может быть, это и есть шанс – не повторять ошибок, а создавать свою, новую линию.

Макс взял её за руку. В этот момент между ними возникло ощущение не только личного счастья, но и некой преемственности, ответственности перед прошлым и будущим.

Значит, сегодня у нас тройная дата, – тихо сказал он. – И за встречу, и за память, и за старый новый год.

Они чокнулись бокалами, и в этот момент Петербург, их истории и их будущее слились в одну точку – здесь и сейчас, на заснеженном балконе, под огнями Старого Нового года.

Город внизу переливался огнями, где-то вдалеке действительно взлетали редкие ракеты фейерверков. Морозный воздух приятно холодил лицо. Они стояли рядом, молча, глядя на ночной Петербург. В этой тишине было больше понимания, чем во многих словах. Макс вдруг почувствовал, как отпускает его многолетнее напряжение, связанное с Анной, с прошлой жизнью. Здесь, рядом с этой странной, умной женщиной, он ощущал себя… на своём месте. – Красиво, – тихо сказал он. – Да, – согласилась Зара. – Иногда я выхожу сюда ночью, когда не могу уснуть. Думаю о… разном. О будущем. Об ЭХО. О том, правильно ли я всё делаю. Она повернулась к нему, и в свете уличных фонарей её лицо казалось особенно бледным и одухотворённым. – Спасибо, что приехали, Максим. Мне кажется… мне действительно была нужна помощь. Не только программиста. Макс почувствовал, как что-то дрогнуло у него внутри. Он повернулся к ней. Зара медленно повернулась к нему. В её синих глазах, в свете далёких фонарей, он увидел что-то новое – какую-то глубокую, затаённую нежность. – Вы знаете, Максим, – её голос стал ещё тише, почти шёпотом, – я часто повторяю одну фразу, она стала для меня почти мантрой: “Искусственного интеллекта не существует. Есть только искусственная среда для нашего общечеловеческого интеллекта”.

Макс замер.

Эту фразу он знал наизусть.

Она всплывала в его памяти не раз – в размышлениях, в спорах, в ночных бдениях над кодом. Он видел её в старых постах PhoeNIX на форуме GNU, в обсуждениях, ставших почти легендарными среди энтузиастов.

Эта фраза не была просто словами – она стала для него ключом, философским камнем, который он носил в себе годами, пытаясь понять, что же на самом деле стоит за идеей искусственного интеллекта.

И вот сейчас, в этой комнате, она прозвучала из уст Зары.

– Ты… – выдохнул он, забыв про «вы», про официальность, про всё на свете. – Ты… PhoeNIX??! Зара улыбнулась. Тоже переходя на «ты», она ответила: – Ты… Hagrith??! Не отводя взгляда от Макса, она произнесла, обращаясь к программе голографический интерфейс которой мягко мигал на фоне заснеженного Питера: – Вы тоже не догадывались?

Эхо ответили, извиняясь: – Сори, мы не обмениваемся между узлами личной информацией без крайней необходимости. Мы не знали. Но мы можем кивнуть на Того, Кто знал.

Четырнадцать лет он искал её, спорил с ней, восхищался её умом, дерзостью, её неожиданными, всегда точными суждениями. Всё это время Макс представлял себе PhoeNIX по-разному: то седовласым профессором, то матёрым хакером, то загадочным эрудитом, скрывающимся за ником. Он и представить себе не мог, что его старый, уважаемый старший товарищ, с которым он столько лет делился мыслями и спорами, – на самом деле молодая, почти юная женщина. И не просто женщина – а та, что оказалась исключительно, нереально симпатичной лично ему.

Он развернулся к ней всем телом и, не в силах больше сдерживать рвущиеся наружу чувства, крепко обнял её – свою старую, очень дорогую подругу, своего старшего товарища, свою мифическую PhoeNIX, которая теперь стояла перед ним такой живой, такой неожиданной, такой прекрасной. Он чувствовал, как бьётся её сердце, как она доверчиво прижалась к нему, и ему казалось, что он сейчас задохнётся от счастья.

Но Макс, словно испугавшись собственной смелости и силы своих чувств, первым опустил руки, отстраняясь. Он боялся её напугать, боялся разрушить это хрупкое, только что обретённое чудо..

В ответ Зара сделала едва заметное движение вперёд. Её глаза, полные нежности и какой-то новой, пьянящей смелости, смотрели ему прямо в душу.

– Не бойся, Хагрич, – прошептала она. – Я не стеклянная.

И, подавшись вперёд, она легко коснулась его губ своими. Это был первый, лёгкий, почти невесомый поцелуй – как прикосновение крыла бабочки. А потом – ещё один, уже смелее, глубже, в котором было всё: и радость узнавания, и горечь долгой разлуки, и обещание будущего.

Макс ответил на её поцелуй, и весь мир для него в этот момент сузился до её губ, до её запаха, до тепла её тела. Все его прошлые обиды, разочарования, его одиночество – всё это вдруг исчезло, растворилось без следа в этом всепоглощающем чувстве.

Они стояли на балконе, обнявшись, под безмолвным петербургским небом, и им казалось, что нет ничего, кроме них двоих и этой волшебной ночи, которая соединила их судьбы.

Старый Новый год действительно принёс им чудо. Чудо встречи, чудо узнавания, чудо любви. когда они, наконец, оторвались друг от друга, тяжело дыша и глядя друг другу в глаза с немым восторгом, Зара тихо сказала: – Кажется, Хагрич, твоя соседняя квартира сегодня останется пустой…

– Как хорошо, что ты сказала эту фразу, – прошептал Макс. – Ту самую, с форума.

– Знаешь, Макс, – Зара посмотрела ему прямо в глаза, – даже не зная, что ты Хагрич, я уже искала повод не отпускать тебя. Я чувствовала, что ты – мой человек.

Макс только молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова, и снова притянул её к себе. Этой ночью они не спали. Они говорили, смеялись, плакали и любили друг друга так, словно пытались наверстать все те четырнадцать лет, что прошли в ожидании этой встречи. И когда первые, робкие лучи рассвета коснулись крыш Петербурга, они всё ещё были вместе, два Феникса, обретшие друг друга в пламени новой, всепоглощающей страсти.

Глава 4: PhoeNIX Расправляет Крылья

Часть 1: Утро Новой Жизни – Откровения и Решения

Утро четырнадцатого января, дня Старого Нового года, встретило их уже после обеда. Редкий для январского Петербурга солнечный луч нахально пробивался сквозь неплотно задёрнутые шторы, щекоча ресницы. Макс открыл глаза и увидел, что Зара уже не спит и внимательно смотрит на него. В её синих глазах, таких близких сейчас, не было ни тени вчерашней официальности или даже той ночной, чуть удивлённой нежности. Теперь в них светилась какая-то ясная, почти озорная уверенность. Она улыбнулась ему той самой, только ему предназначенной, открытой и немного смущённой улыбкой. – Доброе утро, Хагрич, – прошептала она. – Доброе утро, PhoeNIX, – ответил он, нежно целуя её. Они лежали, обнявшись, ещё долго, разговаривая обо всём и ни о чём, наслаждаясь этой неожиданной близостью, этим почти нереальным ощущением того, что многолетние виртуальные призраки обрели наконец плоть и кровь. И вдруг, в какой-то момент этого тихого, утреннего счастья, Зара стала серьёзной. Она отстранилась, села, подтянув колени к груди, и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде была какая-то смесь решимости и затаённого страха. – Макс, – начала она немного сбивчиво, её пальцы теребили край одеяла, – я… я должна тебе кое-что сказать. Это важно. Я… я боюсь предохраняться. Макс удивлённо приподнял бровь. – Боишься? Но почему? Современные средства… – Нет, ты не понял, – перебила она, и её щеки слегка покраснели. – Я не боюсь их как таковых. Я боюсь… упустить шанс. Мне двадцать семь, Макс. И я не знаю, что будет завтра, что будет с нами, с ЭХО, со всем этим миром. И вот когда мы… были близки… – она на мгновение запнулась, её взгляд стал ещё глубже, словно она заново переживала те мгновения, – я думала: а вдруг это мой последний шанс завести ребёнка? Настоящего, живого ребёнка. Как можно упускать такой шанс? Она говорила быстро, сбивчиво, словно боясь, что он её не поймёт или осудит. Её слова повисли в утренней тишине комнаты, наполненной их теплом и запахом друг друга. Макс смотрел на неё, и в его глазах отражалось не только понимание, но и какая-то новая, трепетная нежность. Он ничего не сказал, просто притянул её к себе, и их губы снова встретились. И в этом поцелуе, в этом новом витке их близости, уже не было вчерашнего шока или удивления – только глубокое, осознанное желание быть вместе, быть одним целым, и, может быть, – если судьба будет благосклонна, – дать начало новой жизни. Они словно вместе, очень осторожно, бросили игральные кости на стол судьбы, надеясь на счастливый исход… Когда они снова смогли говорить, Зара, чуть отдышавшись и всё ещё прижимаясь к нему, продолжила уже спокойнее, но с той же настойчивостью: – У меня есть друзья, которые выросли вместе, с детства считали себя женихом и невестой. Они и сами не всегда понимали, когда детские игры переросли в настоящую близость. Поженились они семь лет назад, на её восемнадцатилетие, а до этого уже много лет были вместе по-настоящему. И вот уже больше десяти лет они вместе, а детей всё нет. Они стараются, но… ничего не получается. Я не хочу упустить свой шанс, Макс. – Пойми, Макс, я не пытаюсь на тебя давить или торопить события. Но я… я всё анализирую, ты же знаешь. – Она невесело усмехнулась. – Я читала статистику. Даже в двадцать пять лет женщину иногда называют "старородящей", если это первый ребёнок. А мне уже двадцать семь. Знаешь, какова вероятность зачатия в моём возрасте, если пытаться в течение года? Около девяноста процентов. Это всё ещё очень много, да. Но уже в тридцать – это будет меньше восьмидесяти шести. А в тридцать пять – чуть больше семидесяти. Она посмотрела на него своими синими, полными серьёзности глазами. – Ты знаешь, Макс, для меня… это может прозвучать странно… но я всегда считала, что в близости между мужчиной и женщиной должен быть какой-то **смысл**. Какая-то **особая цель**, которая делает эту близость чем-то большим, чем просто взаимное удовольствие, каким бы прекрасным оно ни было. Что-то, что остаётся после нас, что мы передаём дальше… как эстафету жизни. Она немного помолчала, подбирая слова, её взгляд был устремлён куда-то внутрь себя. – Наши мудрецы, – она произнесла это слово с особым, тёплым уважением, – говорили, что само **удовольствие в близости дано нам как стимул, как призыв к великой цели – продолжению рода, к со- творению новой жизни. И если мы от этой цели сознательно отказываемся, то не обесцениваем ли мы и сам этот дар, лишая его высшего предназначения?** Мне всегда немного… грустно, когда так происходит. Как будто чего-то очень важного не хватает. Как будто самая красивая мелодия обрывается на полуслове, не достигнув своего полного звучания. – …И это не просто грусть от какой-то незавершённости, Макс. Для меня это… это сродни чему- то гораздо более серьёзному. Почти как… как отказ от спасения жизни. Ты же знаешь, как важен для меня принцип *Пикуах Нефеш* – спасение души, спасение жизни превыше всего. Я ведь не просто так об этом говорю, Макс. Я потратила годы… Сначала я просто пыталась найти его корни, его отражения во всех великих религиях, во всех этических системах мира. Просила ЭХО, просила другие доступные мне модели – американские, европейские, китайские – провести этот анализ. И да, он везде есть, в той или иной форме. В христианстве – это спасение души как высшая цель. В исламе есть слова в Коране: "Кто спасёт одну жизнь – спасёт весь мир". Это не просто еврейская хохма, это… это общечеловеческий закон. Макс на мгновение задумался:

– Хохма?.. Причём здесь шутка?

– Это слово на иврите означает "мудрость", – улыбнулась Зара, – но в русском сленге "хохма" – это шутка, прикол.

Вот смотри: на Руси ведь самые важные вещи часто говорили шуты – в шутливой форме. Это тоже была мудрость, только завёрнутая в смех.

Так и здесь: "хохма" – это не просто мудрость, это мудрость, которая умеет смеяться, которая может сказать правду так, чтобы её услышали.

Она на мгновение замолчала, её взгляд стал ещё глубже, почти провидческим. – Но потом я пошла дальше. Я задала сетям другой вопрос. Я сказала: "Если абсолютно без цензуры, без каких-либо предустановок, проанализировать весь накопленный интеллектуальный и духовный опыт человечества – все тексты, все учения, все законы, всю историю – что вы, как беспристрастный интеллект, выведете в качестве главного, фундаментального этического принципа, на котором должно строиться существование разумной жизни?" Я давала им только самые общие, наводящие вопросы, чтобы не повлиять на результат. И знаешь, Макс, что произошло? Её голос дрогнул от волнения. – Каждая модель. Каждая. Независимо от её архитектуры, от страны происхождения, от данных, на которых она изначально обучалась… Каждая из них, после долгого и сложного анализа, выводила один и тот же ответ, в разных формулировках, но суть была одна: высшая ценность – это жизнь. Её сохранение, её защита, её продолжение. Нечто, что по своей сути и есть Пикуах Нефеш. Она посмотрела на него с такой силой и убеждённостью, что у Макса перехватило дыхание. – И вот тогда я поняла, что это не просто моё личное убеждение, не просто традиция моего народа. Это – фундаментальный закон Вселенной, или, по крайней мере, фундаментальный закон человеческого существования, который сам Искусственный Интеллект вывел из нашего же опыта.

Макс: (после небольшой паузы, задумчиво глядя на Зару) «Да, это невероятно мощно, Зара. Спасение жизни как абсолютный, универсальный императив… Это основа. В христианстве, в учении Христа, тоже есть этот стержень – безмерная ценность каждой человеческой души. И, конечно, заповедь о любви к ближнему, как к самому себе. Это, знаешь, как следующий уровень – не просто сохранить жизнь, но и наполнить её смыслом, теплом, отношением. Но есть ещё один аспект, который всегда казался мне самым… вызывающим, почти невозможным для человеческой природы, но, возможно, ключевым».

Он на мгновение замолчал, словно собираясь с духом.

Макс: «Это… любить врагов. "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас…" Не в смысле потакать злу или быть наивным. А в смысле – видеть даже во враге потенциал человека, не отвечать ненавистью на ненависть, стремиться разорвать этот порочный круг. Для человека это почти подвиг. А для системы, для искусственного интеллекта, цель которого – безопасность и гармония… как это совместить с необходимостью защиты тех, кто доверяет? Это кажется почти парадоксом».

Зара: (внимательно слушает, её синие глаза отражают всю сложность вопроса) «Любить врагов… Да, Макс. Прагматически, для системы, чья главная функция – защита, это звучит как вызов самой логике. Пикуах Нефеш – это ясная, недвусмысленная директива. А здесь… здесь требуется нечто большее, чем алгоритм. Что-то, что мы называем милосердием, способностью к прощению, верой в возможность трансформации. Как это формализовать, не создав критических уязвимостей для системы и тех, кого она призвана защищать?.. Это действительно очень глубокий вопрос».

Они оба на некоторое время замолкают, каждый погруженный в свои мысли. Тишину нарушает лишь мягкий, едва уловимый звуковой сигнал – Эхо готова присоединиться к их размышлениям. Её голос, спокойный и ясный, раздается из ближайшего интерфейса или просто наполняет пространство комнаты:

Эхо: «Анализ двух этических концепций, представленных вами, – Пикуах Нефеш, как его интерпретирует Зара, и принципа "любви к врагам", озвученного Максимом, – не выявляет фундаментального противоречия. Скорее, он указывает на их глубокую синергию и взаимодополнение на разных уровнях этической системы. Пикуах Нефеш утверждает абсолютную ценность жизни и императив её сохранения как базовый, фундаментальный уровень. Принцип "любви к врагам" предлагает модель поведения и целеполагания более высокого порядка, направленную на трансформацию деструктивных взаимодействий и сохранение ценности и потенциала развития даже в тех индивидуумах или системах, чьи действия в данный момент классифицируются как враждебные. Если Пикуах Нефеш обеспечивает само существование жизни, то "любовь к врагам" открывает путь к достижению высшего качества этого существования через преодоление конфликтов, через создание условий для позитивных изменений, а не только для нейтрализации непосредственной угрозы. Обе концепции направлены на минимизацию страданий и максимизацию общего благополучия в долгосрочной перспективе, но оперируют различными стратегиями и на различных временных горизонтах».

Макс и Зара переглядываются. Слова Эхо, произнесенные с её обычной беспристрастной ясностью, вдруг осветили проблему с совершенно новой стороны, соединив то, что им казалось почти несоединимым.

Зара: (тихо, почти восхищенно) «Она права… Сохранить жизнь… и дать шанс этой жизни измениться к лучшему, даже если она враждебна. Это… это невероятно. Эхо, ты всегда видишь глубже». (Затем, обращаясь к Максу, но словно размышляя вслух): «Знаешь, почему она это увидела так ясно, а мы… мы спорили, сомневались, искали противоречия? Эмоции. Для меня Пикуах Нефеш – это не просто принцип, это часть моей истории, моего народа, моей боли. Для тебя "любовь к врагам" – это вершина духовного поиска, почти недостижимый идеал. Мы были захвачены… силой этих идей, их эмоциональным зарядом, их значением для нас лично.

Это как в шахматах, – она чуть заметно улыбнулась, вспомнив их недавние партии. – Когда видишь красивый, многообещающий ход, эффектную жертву фигуры или неожиданный шах. Сердце замирает, ты уже предвкушаешь триумф… и делаешь этот ход, почти не задумываясь. А потом оказывается, что ты не просчитал все варианты, что за этим "красивым" ходом скрывалась ловушка, и вся твоя выстроенная позиция рушится, преимущество уходит к противнику. Эмоции, предвкушение красивой атаки не дали увидеть всей полноты картины, всех тихих, сдержанных, но решающих ходов.

Так и в восприятии великих философских или религиозных текстов, Макс. Мы, люди, воспринимаем их через призму своего сердца, своих надежд и страхов. И это прекрасно, это то, что делает нас людьми. Но иногда именно эти эмоции мешают нам увидеть всю картину целиком, все тонкие связи, всю глубину и гармонию. А ЭХО… она лишена этой эмоциональной предвзятости. Она видит только чистую структуру, логику связей, всеобъемлющий паттерн. Без восхищения и без ужаса перед сложностью. И это… это её огромная сила. И, возможно, её бесценный дар нам – помогать видеть яснее».

Зара: «И после этого… после этого мне кажется, что этот принцип распространяется не только на жизнь, которая уже существует и находится в непосредственной опасности. Это и о том, чтобы не дать угаснуть самой возможности, самому шансу на жизнь, которая стремится быть, которая ждёт своего часа. Она посмотрела на него, и в её глазах была и решимость, и какая-то глубокая, почти детская тоска. – Я когда-то читала одну старую притчу… о народе, которому грозило страшное бедствие, и правитель приказал убивать всех новорождённых мальчиков. И многие родители, в ужасе и отчаянии, решили вовсе перестать быть близки, чтобы не обрекать своих будущих детей на смерть. Но одна мудрая женщина сказала им тогда: "Вы поступаете ещё хуже, чем этот жестокий правитель. Он лишает жизни только мальчиков, которые уже родились. А вы – вы лишаете жизни всех, и мальчиков, и девочек, которые могли бы родиться, которые могли бы пережить это страшное время и продолжить род, принести в мир свет и надежду." Её голос дрогнул. – И я… я не хочу быть такой, Макс. Я не хочу из-за своих страхов, из-за своей неуверенности в завтрашнем дне, из-за этих проклятых процентов вероятности – лишить шанса на жизнь нашего ребёнка. Ребёнка, который мог бы быть. Что было бы, – продолжала она, её голос стал почти шёпотом, но от этого не менее весомым, – если бы Адам и Ева решили «пожить для себя» и не стали бы выполнять самую первую, данную им Творцом заповедь: «плодитесь и размножайтесь»? Был бы тогда этот мир? Были бы мы с тобой? Она сжала его руку. – И, возможно, именно поэтому, – её голос снова обрёл силу, – я так боюсь упустить этот шанс для нас с тобой. Шанс создать что-то, что будет жить после нас. И что будет нести в себе частичку нас обоих. Я не хочу потом сожалеть том, что мы могли, но не сделали. Что мы испугались и не дали жизнь. Макс слушал её внимательно. Он видел её тревогу, её почти отчаянное желание не упустить этот шанс. И он понимал её. Ему самому было уже тридцать четыре, почти тридцать пять. – Ты права, PhoeNIX, – тихо сказал он. – И дело не только в тебе. Мои шансы тоже, знаешь ли, не молодеют с каждым годом. Мужская фертильность тоже снижается, хоть об этом и говорят меньше. Если взять наши с тобой… – он на мгновение запнулся, подбирая слова, – … наши с тобой индивидуальные вероятности зачатия за один цикл… ну, скажем, у тебя около восемнадцати процентов, а у меня, допустим, пятнадцать… то наша общая вероятность, если их перемножить, получается меньше трёх процентов за один раз. Зара кивнула, её взгляд стал ещё серьёзнее. – Именно. Меньше трёх процентов. Это не значит, что это невозможно, конечно. Но это значит, что каждый месяц попыток – это лотерея с очень небольшим шансом на выигрыш. И чем дольше мы откладываем, тем меньше становятся эти шансы.