Желтые цветы для Желтого Императора

Нет. Он не смеет ругать Окиду. Все она сказала верно – каждый спасается по-разному. Она хотя бы дала зарок: больше не убивать. Может, и ему стоило вообще перестать махать кулаками? Тем более ни до одного настоящего врага ему не добраться. Да он уже не знает, кто ему враг. У него нет ни тайи[15]. Ни наместника. Ни императора. Никого нет.

Он уже собрался завернуть направо, к уютному костерку, над которым опрятная девушка в синей накидке поджаривала вперемешку редис, горох и молодую желтозубку[16]. Запах будил голод: а не купить ли кулек, час до ужина – много. И Окиду можно задобрить, когда найдется… Харада облизнулся, сделал шаг – и спиной почувствовал взгляд, от которого даже споткнулся на гальке. Может, всему виной была скорее ушибленная стопа, но… Харада предпочитал такое проверять.

Он обернулся. Худой юноша в черной рюкоги, расшитой серебристыми черепахами, стоял шагах в десяти и смотрел на него. Ветер трепал завязанные в хвост черные волосы, концы переливались не голубым, не лазурным, не бирюзовым – осенне-алым. Вот дрянь. Правобережный. Он тут вряд ли живет – и, если поднимет шум из-за ленты…

Получит по ушам. Вон какое лицо хрупкое, какие ручонки и щиколотки, а глаза как у печального оленя. Правда, на поясе, кажется, танадзаси[17], но… ха!.. это короткий меч, неуклюжий, да тут еще и широкий какой-то, дурацкий клинок, судя по размеру ножен… Кого им вообще убьешь?

Харада неприветливо осклабился, мотнул мокрыми прядями, поглубже сунул руки в карманы штанов – и, отвернувшись, устремился к огоньку, от которого вился сытный запах. Сердце отчего-то колотилось неровно, это сердило, но он продолжал улыбаться, надеясь, что улыбка не превратится совсем уж в безумный оскал. Отличный день. Победа в бою. Выручка. Еда. А кражи сестры все до одной удачны, удалась и эта. Что может пойти не так?

Когда он украдкой оглянулся еще раз, юношу в черном скрыла толпа.

Стол был что надо – в традициях дружной левобережной деревни, где всякая гулянка, по поводу и без, проходит под бдительно-добродушным взглядом кадоку, в его большом деревянном юдзёто[18] под загнутой голубой крышей, в шелковистых сумерках, пахнущих океаном. Золотое мерцание бумажных фонарей, паривших под потолком по всем углам, но не в центре комнаты, наводило еще больше чар. Только зайдя сюда с оживленно болтающими селянами, Харада поймал себя на щемящей тоске.

Ему не хватало такого – гвалта, рыжего тепла большого очага, пестрых светильников, наверняка сделанных ловкими руками жены или внучек кадоку. Не хватало самой возможности поесть не вдвоем. Не вглядываясь в мрачные глаза сестры, не играя весельчака за двоих, не озираясь в поисках лишних ушей. Смешно, еще весной он вообразить не мог, что будет так жить.

Каждый их с Окидой ужин в отряде был шумным, бодрым. И неважно, торчали они в казармах или выдвигались по мелким поручениям господина Никисиру; терлись боками в тесных помещениях или разваливались вокруг лесного костра. Окида, хохоча, ставила палочки на кончик носа, и накручивала на запястье косу, как веревку, и косилась украдкой когда вправо, когда влево, в зависимости от того, где в компании помощников сидел тайи Окубару. Всегда тихий, погруженный в себя и будто чуть нахохленный, но неизменно подмечавший, если кто-то без аппетита ест или не участвует в веселье, разговорах. Он редко участвовал сам, но – как только чуял? – неизменно понимал, чье молчание просто усталое, а чье – от тайной тоски или злобы.

Эти воспоминания, мысли выбивали из колеи. От яркого, чуждого уюта Харада на миг все-таки пожалел, что впервые – за несколько месяцев странствий! – принял приглашение кадоку. А ведь таких пиршеств, особенно пышных, если противником была какая-нибудь съедобная тварь, он оставил позади десятки. Но всегда было одно и то же: они с Окидой, забрав награду и долю от ставок, уходили в следующую деревню или городок. Или ночевали в рогэто[19], где вяло жевали ужин и шли спать. Харада и не настаивал на ином. Вот только с каждым днем он видел в их замкнутом горевании все меньше… смысла? Не так. Казалось, эту чашу – боли по тому, что не вернуть, – он не то почти допил, не то расплескал. Скоро из нее уже не получится черпать силы, чтобы, например, драться. Нужна другая.

Окида думала иначе – и, хотя ее тоже звали, не пошла. Харада догадывался, что она делает, если не легла спать. А легла она вряд ли – слишком красноречиво и злобно встретила факт, перед которым Харада ее поставил: «Ты как хочешь, но я иду есть со стариком и моими новыми поклонниками». «Поклонниками, – только и хмыкнула Окида, тряхнув головой. – Да не все на тебя даже ставили!» И плевать. Что, зря он пристукнул змеюку? Обычай поедать убитых чудовищ вообще-то ему нравился, и сейчас, оглядываясь на проделанный путь, он сожалел о том, скольких странных тварей не попробовал, довольствуясь жидкой рисовой лапшой с осьминогами.

В общем, Харада сам не знал, на чем – на любопытстве, на голоде, на тоске, на злости? – но он принял приглашение кадоку и перестал раскаиваться, едва вслед за всеми плюхнулся на мягкую, вышитую водорослями подушку на полу. Громадный низкий стол вместил тридцать человек, но главное – он был с круглой вертящейся серединой, где и выставили щедрые угощения. Змею приготовили в пяти видах: мясо в медовой заливке, жареная кожа, панированные плавники, салат с печенью, салат с сердцем. Нашлось место и креветкам, и маринованным чаячьим яйцам, и острой морской капусте с грибами, и паровым булочкам с вишней, и жареному редису. А когда открыли сливовое и рисовое вино, тоска и вовсе забылась, Харада не заметил, как его втянули в болтовню. Кадоку, посадив его рядом, подробно выспрашивал, где он успел побывать, кого побеждал, с чем связано единственное его собственное правило – Правило Милосердия, то есть то, что он не убивает противников-людей.

– Не достаточно ли уже смертей? – только и спросил Харада.

Повисла задумчивая тишина, а потом спешно – слишком спешно и неестественно – заполнилась прежним гвалтом. Харада не злился, он сам не желал подобное обсуждать. Достаточно было того, что за столом ни одного человека в черной канкоги.

– Прекрасное правило, славный Харада, на-ай, – сказал кадоку, и они одновременно осушили пиалы. – Может, и мир был бы славнее, если бы все люди делали это – придумывали себе правила, следовали им… Далеко не уедешь на одних Правилах богов.

Пиалы они наполнили уже в шестой раз, так что за языком старик, похоже, не следил. Харада тоже не особо, но даже он чуть не подавился креветкой: такое про высшие силы!

Мир жил так, как жил – много, безумно много веков. И не выжил бы, если бы в древности неотесанные племена с соседнего Западного континента не дерзнули забраться на Святую гору, найти там разные волшебные вещицы и обратить на себя любопытные взоры богов. Это боги помогли людям поумнеть во всем – от разжигания огня до строительства государств. Боги же сделали так, чтобы часть людей рождалась с метками, делающими их сильнее, умнее или талантливее прочих. Так появились волшебники, садовники, целители, законники, изыскатели… многие. Метки проявлялись с рождения, в виде небольшого черного символа под левой ладонью: у волшебников – горящая стрела, у садовников – цветок, у изыскателей – глаз. Метки упростили жизнь, но одаренность имела последствия. Когда люди стали дерзить богам, боги придумали Правила – железные законы мира, карающие нарушителей. Волшебников – за то, что предки их возгордились и взбунтовались, – обрекли рано или поздно сходить с ума от сил. Правителям запретили оставаться у власти больше двадцати лет и короноваться с грехом за плечами, ослушавшийся тут же лишался жизни: под ним вспыхивал трон, сжимала его череп корона или прямо с небес обрушивалась молния. Выброшенный хлеб влек неурожай на поле, плевок в колодец – череду неудач, а как важно для Правого берега Ийтакоса было вовремя благословлять самоцветные вишни… Все жили в бездне запретов. И это неплохо работало: как иначе люди, расплодившись на трех материках и архипелаге, не поубивали друг друга за века сосуществования? Но Хараде все чаще казалось: этого уже мало. Мир летит в пропасть, Правила дырявы, им больше не сдержать некоторые несправедливости, а горные боги подзабросили свою… игру? Или что? И пока каждый человек не научится создавать правила сам для себя, хорошего не будет.

Поэтому он и цеплялся за свое правило: бои боями, зубы выбить можно, пару костей сломать… что ж… – но отнимать жизнь ради потехи толпы? Нет, только поединки до потери сознания или с чудовищами. Бои насмерть ценились, получить за победу в них Харада мог сумму покруглее, но он сразу это отверг. Он убил слишком многих, пока был рядовым, асигару, – особенно в Братской Бойне. Каждая из тех смертей имела хоть какой-то смысл – по крайней мере, он раз за разом твердил себе это, чтобы сравнительно спокойно спать. Или… не имела? Ведь они проиграли, а их отряд, как и большая часть армии Левого берега, перестал существовать.

Кадоку смотрел счастливо, пьяно и улыбался во весь рот. Хараде вдруг стало душно, тошно – и, чтобы от него отстали, он тоже притворился пьяным: икнул и завалился лицом вперед, на собственные скрещенные руки. Старик сочувственно цыкнул и, потеряв к такому слабаку интерес, заговорил с другим соседом. Харада, вспотевший, объевшийся и давший мыслям подернуться теплым туманом, сидел, не разгибаясь, и речи вокруг казались ему гулом волн. Не хотелось шевелиться. Он едва заметил, как совсем перестал улавливать отдельные слова, едва заметил, как у левого плеча стало свободнее: грузный кузнец, сидевший слишком близко и вонявший чесноком, ушел или пересел. А потом Харада просто заснул.

Он продрал глаза уже в потемках. Ого, как сидел, так и сидит. Не свалился мешком на пол, не вскочил в какой-то момент и не снес половину блюд, не начал петь так, что посуда полопалась. Мир и покой. За столом и у стола сопели еще десяток гостей, храп стоял и за ближайшими расписными перегородками, справа и слева. Дверь была раздвинута – заходи кто хочешь, тащи что хочешь! Неразумно, учитывая засилье канбаку с гадкими улыбочками. То есть понятно, старик по Правилу Гостеприимства не мог просто вышвырнуть нажравшихся гуляк на холод, иначе следующие же гости разнесут его дом в приступе насланного богами помутнения… И все же… Харада снова вспомнил канкоги – волосы без цветных кончиков и желтые глаза: полицейские прибыли явно из Центра. С одной стороны, лучше, чем немытые шавки Правого берега, с другой… жадные, развращенные ублюдки, которым лишь бы посмеяться над доверчивым нестоличным людом. Харада укоризненно щелкнул языком, подумывая встать и закрыть дверь или, еще лучше, выйти проветриться: голова гудела. Но сначала…

Он ведь проснулся не просто так. Его кто-то разбудил. Опять взглядом. Боковым зрением Харада подметил, кто это, сразу, и потому даже поначалу не удостоил наглеца вниманием. Главное, что не большеглазый придурок в рюкоги с черепашками. Всего лишь какой-то сопляк.

Он шнырял здесь и на пирушке – прилизанный мальчишка лет тринадцати с бирюзовыми, как у Окиды, концами волос и такими же глазами. Подносил блюда, забирал грязные, обновлял напитки. Судя по тому, как все смотрели сквозь него, отвешивали тумаки за неловкость и посмеивались над большими ушами, парень просто нанялся на вечер. Почему не сбежал домой, едва все повалились спать? Будто тут весело. Харада вспомнил, как самого его отвращали в детстве «потешные» и ярмарочные пирушки. А вот Окида их любила, всегда оставалась допоздна и собирала похвалы своей красоте и веселости. Это сейчас они поменялись местами, и…

– Чего пялишься? – Вырвавшись из очередной мрачной мысли, Харада пятерней зачесал волосы назад и развернулся. Мальчишка сидел по правую руку, на расстоянии, которое покрыл бы задом тот громадный кузнец, и не сводил с Харады внимательных глаз. Будто оценивал что-то. – Эй! Малек! Я с тобой разговариваю, ты язык проглотил?

Он не потупился, не кинулся извиняться, как делал весь вечер, получая тычки и смешки. Смотрел упрямо, а темный платок закрывал нижнюю половину лица. Такие носили чаще на дальнем Диком континенте. Там вообще одевались странно: в спряденные из травяных волокон накидки и в волосы вплетали какую-то дрянь – кости, раковины, бусины. Но мальчишка был местным. Хм. Платок Харада приметил и на пирушке, но решил, что это способ приглушить густые запахи: пищи, пота, пропитанной едким противопожарным составом фонарной бумаги. К слову о фонарях… один, в синей рисовой обертке, все еще горел в дальнем углу у мальчишки за спиной. Фигурка его казалась окутанной голубым водным маревом.

Мальчишка моргнул – и подался ближе, прижимая палец к губам.

– Надо поговорить, Желтый Тигр, – тихо, но без тени робости сказал он и поднялся.

– Э-э-э, – протянул Харада, озадаченно шаря по мальчишке взглядом, ища оружие.

– Я не трону тебя, не бойся, – бросил он.

Не сдержавшись, Харада шумно зафыркал:

– Чего?..

Мальчишка был ему по грудь, весил явно мало. Приглядевшись к темной, без рисунков рюкоги с широким поясом, он обратил внимание на тощие перемотанные ноги и руки. Такие обмотки носили иногда армейские разведчики – асиноби – и кулачные бойцы, но чаще те, у кого просто не хватало денег на утепленную одежду. Мальчишка ничего не ответил, только сделал плавный, почти изящный жест: «За мной». Харада сощурился. Нет, его вряд ли убьет это юное недоразумение, и он, конечно, сам хотел выйти подышать – или вовсе покинуть дом славного кадоку. Окида там, наверное, уже взбесилась…

– Денег нет, сестра забрала, – все же сообщил он. – Нечего красть.

Мальчишка хмыкнул, а когда обернулся, подначки вдруг застряли у Харады на языке. Разбились об умоляющее и упрямое выражение в блеснувших глазах.

– Ты очень нужен мне, Харада Сэки, – вкрадчиво проговорил мальчишка. – Если бы я мог, я бы скорее заплатил тебе, чем ограбил.

Харада, вздохнув, поднялся и переступил с ноги на ногу. Он все еще колебался.

– За что?

– Я искал тебя и твою сестру несколько недель, – вместо ответа сказал мальчишка и, обувшись в самые простые рюсёгэ[20] на низеньких пробковых платформах, выскользнул за дверь.

Харада еще раз огляделся, прислушался. Храп и сопение звучали на тех же нотах, на тех же расстояниях – что ж, хорошо. Мальчишка не совсем дурак, раз испугался лишних ушей. «Ты мне нужен…» Харада задумчиво обшарил взглядом грязный стол. Никакой воды, зато во дворе колодец, тоже ведь повод выйти. А заодно… ладно, можно и поболтать.

Но что если канбаку?..

Харада выругался, отмахнулся сам от себя, затянул пояс, который ослабил, пока обжирался, и все-таки направился на улицу. Мальчишка ждал за крыльцом. Фигур в канкоги поблизости не было – это первое, в чем Харада удостоверился, хоть и понимал: смотрятся его оглядки нелепо. Еще нелепее звучало то, что он сказал – но, увы, такова его новая жизнь.

– Малек, если шавки трутся тут и только и ждут, пока я ляпну что-то лишнее… я сверну тебе шею быстрее, чем они подбегут.

Мальчишка вздрогнул в отвращении. Нахмурился. Обхватил себя за плечи и уставился опять в упор. За спиной его сонно шелестел густой кустарник с какими-то поздними белыми ягодами.

– Это не трусость, это благоразумие, – под острым взглядом уточнил Харада, но получил только равнодушный кивок. Ни «Хорошо пошутил», ни «Ты слизняк».

– Ясно, – только и сказал мальчишка. – Понимаю. Я тоже их опасаюсь.

«Опасаюсь» – не «боюсь»… Это скорее мог бы обронить взрослый, уже знающий ту самую грань между благоразумием и трусостью. Харада опять попытался приглядеться к юному лицу, но мальчишка повернулся так, чтобы на острый профиль падала тень, и опустил подбородок, а платок натянул повыше.

– Принесешь мне воды? – тихо, уже миролюбивее попросил Харада и кивнул вперед: – Туда, к воротам. Я подожду тебя там.

В том, чтобы дать поручение ребенку, не было ничего зазорного, и все же неожиданно Харада ощутил неловкость. Ощутил он и беспокойство: а не опасно ли брать питье из этих рук? Нужно смотреть внимательно, как мальчишка будет доставать ведро. И одновременно нужно ведь, пройдя к воротам, проверить, нет ли там и вправду притаившихся канбаку.

– Да. – Мальчишка пронзил его еще одним взглядом, лишенным красок, и покорно пошел за водой. Только брови приметно хмурились. От досады, смущения, беспокойства?

Харада двинулся по каменной дорожке вперед, быстро достиг ворот и, убедившись, что улица пуста, принялся наблюдать за колодцем. Мальчишка достал ведро намного ловчее, чем возился с посудой в доме, не облился – даже уже наполняя ковш. Вскоре он подошел и протянул посудину:

– Вот, к твоим услугам.

Харада, усмехнувшись, качнул головой:

– Сначала сам.

Мальчишка мог и заранее принять противоядие от того, что подлил сюда, но вряд ли: дорого, шумно, глупо так суетиться ради смерти рядового. Да и ничего подозрительного Харада не заметил. Мальчишка ненадолго опустил платок, сделал из ковша несколько больших глотков и, лишь вернув маскировку на место, вопросительно вскинул глаза.

Харада кивнул:

– Так-то лучше.

Напившись и вытерев губы, он опустил взгляд снова. Мальчишка ждал молча. Какой покладистый… или дело в чем-то еще? Харада нахмурился, протянул руку – и, жестом запретив дергаться, снова спустил к его горлу вылинявший платок. Стоило запомнить, как таинственный бродяжка выглядит. Тонкий рот, твердые скулы, две родинки у носа и шрам на правом виске, эти смешные уши… Вид усталый. Будто с удовольствием бы упал да уснул.

– Как тебя зовут? – настороженно, но мирно спросил Харада.

– Мэзеки, – невыразительно произнес мальчишка, теребя платок, но не спеша снова прятаться – скорее всего, устал дышать сквозь тряпку. Имя ему не шло, но Харада не стал это озвучивать. Окиде тоже не подходили ее нежные журчащие гласные, но, едва услышав об этом, она начинала драться. – Мэзеки Гото. – Тонкая рука забралась под ворот, вынула цепочку и показала: там качалась крошечная золотая подвеска-раковина. Похожие – раковины на Левом берегу, цветы вишни на правом, хризантемы в Центре – носили приближенные императора и наместников, эти регалии выдавались лично. Остальных святое золото, добытое на горе богов, обжигало. Прежде чем Харада, вспомнив, как мечтали о такой подвеске многие его товарищи, что-то переспросил бы, Мэзеки объяснил сам: – Я косё твоего настоящего господина.

Косё… Господина?

Харада, который в этот миг опять пригубил воду, едва не сплюнул ее, не то от злости, не то от омерзения. Хмыкнул, заставил себя собраться и лишь покачал головой, всучая ковш обратно мальчишке. Грубовато: тот даже пошатнулся.

– Ты что-то попутал, малек. Нет у меня никаких господ. – Горечь во рту никуда не девалась. Харада вздохнул и, думая, что она уйдет со словами, закончил: – Ни тайи. Ни наместника. А Желтую Тварь я ненавижу.

Стоило обернуться, прежде чем произносить последнее: вдруг канбаку подошли именно теперь? Но Харада не стал. Во-первых, опять выпятил бы… благоразумие. А во-вторых – проклятье, как же он устал! Устал ходить вприглядку, словно псина, в которую вот-вот непонятно откуда швырнут камнем, устал озираться, прежде чем войти на рынок или в переулок. Устал от липнущего к зубам и подошвам «Как бы чего не вышло». Устал давиться своей… как это называют на Западе… такое умное, длинное слово? Амнистией, вот – жаль, родного варианта нет. Но Временный Император Юшидзу Ямадзаки, Желтая Тварь, чтоб ему собственный меч в задницу вошел, любит иноземные слова. И когда король арканцев – или как там звать жителей бывших провинций бывшей же Гирии – дружески посоветовал Желтой Твари, только-только разгромившему под столицей наместника Никисиру, помиловать сломленные ошметки его армии, Желтая Тварь неожиданно согласился. Но простое «помилование» превратилось в хлипкую «амнистию». Харада уже почувствовал это: только из его отряда, где выжили дюжины три, к осени осталось… двадцать человек? Да, двадцать, считая их с сестрой. Остальные утонули, упали под колеса телег, погибли в найбидо, отравились или угодили под арест за пару резких слов о власти. За слова и мирных-то сажали… а не сажали, так обирали до нитки. И на что может рассчитывать воин, посмевший сказать, что Желтая Тварь не должен был плюхать тощую задницу на трон?

Нет, никакого милосердия. Только амнистия.

– Наместник Левого берега, Никисиру Ямадзаки, в стране. – Хараде показалось, что горькие мысли отравили его слух. Ну не мог же он это услышать? – И его семья – тоже. И я пришел просить помощи в их спасении.

Харада оцепенело молчал несколько секунд, а мальчишка, потупив усталые глаза, изучал воду в ковше. Легонько качал его, перекатывая волны; в темной ряби плясали звезды и луна, плясало и отражение, бледное, какое-то затравленное. Харада, опять чувствуя сухость в горле, смотрел на это ожесточившееся лицо. Смотрел на звезды, смотрел сквозь них и видел даже присохший листок на дне. От очередного качания он оторвался и, кружась, устремился к поверхности.

– Чушь, – наконец пробормотал Харада сквозь зубы. Ноги дрогнули, заныли, казалось, разом все свежие раны и ушибы. – Нет. Я точно знаю. Наместник сбежал.

– В Маджедайю? – Мальчишка… Мэзеки поднял глаза так резко, что Харада почти обжегся. – А. Ну да. Разумеется. – Он осклабился. – Асигару героически вынесли его, раненого, с поля боя, загримировали в старика и помогли добраться до ближайшего порта. А той же ночью к его особняку в провинции Экито приехала черная карета, из нее вышли верные бесшумные асиноби, забрали наместницу Юкино, принца Асагао и принцессу Джуни, доставили туда же и… – Мэзеки рассмеялся. Ледяной смех, как и слово «опасаюсь», не мог принадлежать ребенку. – Гладко звучит, Харада Сэки, вот только скажи-ка, помнишь ли ты, твоя сестра или кто-то из соратников лица тех асигару? Или тех асиноби? Хоть кто-то их знал? Ел с ними у одного костра?

Харада, едва это осознавая, медленно шагнул назад.

– Что… никто? Во всей вашей уцелевшей горстке из разных отрядов? Ты ведь узнавал, я уверен. А не ты, так сестра.

Кулаки сжались, лопатки уперлись в створки ворот. Снова заныли раны, другие. Весенние, глубокие, кое-как зажившие, но на деле вросшие в плоть, как полосы в шкуру тигра.

Никисиру Ямадзаки, наместник Левого берега, средний брат в правящей семье, был предан сестре, императрице Сати. При ней Ийтакос расцвел: Сати, пусть рано взошла на трон и получила в наследство беспорядок и безденежье, одолела их. Она сияла, трудилась и не унывала, старалась такой же воспитать дочь. Увы, несмотря на метку мадзи – а может, как раз из-за нее, – принцесса Рури росла слабой телом и духом. Плохо показывала себя в учебе, танцах и искусстве боя, грубила взрослым, и неважно, прислуге, знати или иноземным королям, едва они отнимали внимание родителей. Часто злилась и плакала, отчего комнаты превращались в руины. Других детей у Сати не родилось, так что принцессу берегли как прихотливый цветок. Не уберегли. Может, окончательно сгубила ее смерть любимого отца – императора Акио, может, тяготы взросления, но минувшей зимой, в праздник Сердцевины, метка вырвалась из-под ее контроля. Пугающе рано: чаще мадзи сходили с ума после тридцати, а то и сорока. Девочка убила мать, свернув ей силой взгляда шею, лишь чудом не тронула никого больше – ее вовремя зарезал младший дядя. Юшидзу Ямадзаки. Так он говорил, и ему верили.

Пока он не явил настоящее лицо.

Законным престолонаследником был господин, но, подавленный горем, он уехал на свой берег. Трон занял Юшидзу – и не отдал, когда господин собрался с силами. На великий праздник весны, Благословение Вишен, он прибыл, но провел его… как император, правобережным наместником же выбрал дальнего родственника. Он был не вправе все менять, ни с кем не советуясь, да еще перед цветением, – и поплатился. Многие плоды не завязались. Больше – не вызрело или опало. И господин объявил ему войну, потому что осознал наконец циничную ложь. Беда пришла к Сати и Рури не случайно. Не сама.

Пока Юшидзу был временным императором, когда станет постоянным, – никто не знал. Его не могло покарать Правило Безгрешности – ни за неурожай, ни за убийство. Наместники короновались наравне с императором и не проходили обряд повторно, если занимали его место. Знак уважения. Доверия. Равенства. И одна из тех самых дыр в Правиле, которая все и погубила.

Уже сейчас Желтая Тварь начал реформы, одна разрушительнее другой. Армию он увеличивал втрое – мол, иначе Маджедайя, соседняя страна, где Ийтакос докупал продовольствие, пойдет войной. А Левый берег из морского региона собрался переделать в земледельческий – чтобы меньше зависеть все от той же Маджедайи и тем более других континентов. Он требовал за год перекопать каменистую, скудную почву. Посадить там вишню, и так заполонившую две трети Правого берега, – наверное, чтобы зарабатывать больше ее продажей. А всех, кто провел жизнь, ловя рыбу и жемчуг, добывая соль, прядя морской шелк[21] и плетя циновки из морского тростника[22], – обязать к уходу за деревьями и работе на полях. Так он «уравнивал». То есть прямо говорил: «Вы, левобережные, трудитесь меньше, я это исправлю». Зато Центр, место обитания знати и полиции, он оставлял свободным от черного труда.