Конец времен. Огненная царица

– Вы в аварию попали, – продолжила она, ободренная моим вниманием.

Попал в аварию. Я напрягся, пошарил мыслью в закоулках памяти – нет, определенно ничего не помню. Какая авария, где…

– Меня что, сбили? – Рано или поздно заговорить все равно бы пришлось.

– Какое сбили! Вы в машине ехали. Это у вас амнезия. В машине вы ехали, уважаемый… Грузовик вас ударил. Под счастливой звездой родились, ни одной царапины, только мозгов сотрясение. А товарищ ваш в реанимации.

Товарищ в реанимации?.. Молния сверкнула перед моим взором, и я все вспомнил!

Каждую осень у нас проходили двухдневные семинары. Выбирали дом отдыха, заселялись в нем на выходные, тренировались с утра до вечера. Каждый день четыре тренировки, каждая по два часа. Первая начиналась в шесть утра. Потом был завтрак. Потом вторая, в десять часов. Потом обед. Небольшой отдых, и еще одна тренировка. Потом ужин, и после ужина еще одна. Всего четыре. К концу выходных народ переставал что-либо соображать, ходил как на автопилоте, но зато происходил качественный скачок в понимании ушу. Кто не понимал, тот чувствовал, хоть даже и спинным мозгом, спинной-то мозг у всякого есть.

В этот раз решили присмотреть новый дом отдыха. Договорились с учителем, я подъехал к нему домой, выехали на его машине – так было удобнее.

Всю дорогу мне было как-то не по себе, что-то сжималось в груди, подташнивало, но я на это внимания не обращал. Меня, как посижу перед компьютером подольше, в машине потом всегда укачивает. Это, говорят, разновидность морской болезни, оттого что экран все время незаметно мерцает.

Только сейчас я понимаю, что компьютер тут не при чем, это был просто страх, страх перед тем, что должно было случиться.

Помню, как на шестьдесят первом километре нас джип обогнал, неприятный такой, грязного какого-то цвета. Сначала повисел немного за спиной, потом вышел вперед.

А потом дорога кончилась. Помню визг тормозов, мы уходим влево, на встречную, и прямо на меня несется грузовик. Да, прямо на меня.

Теперь понятно, почему я здесь. Непонятно только, почему живой? И где учитель?

Я снова посмотрел на медсестру. В ее глазах мелькнуло что-то, похожее на сочувствие. Или мне только показалось?

– Вы сказали, товарищ в реанимации? – голос мой звучал хрипло. – Где у вас реанимация?

– Где надо, – отрезала она. Насчет сочувствия я ошибся. – Вам зачем, все равно вставать нельзя… А ему уж ничем не поможешь…

Я молча отпихнул ее в сторону, встал и пошел вон из палаты. Дверь не сразу открылась – непонятно было, тянуть ее или толкать, да еще и медсестра под ногами путалась, кричала что-то истошным голосом.

В голове у меня мутилось, я покачивался, но даже не думал об этом. Колоколом билась одна мысль: учитель в реанимации… в реанимации… ничем не поможешь…

Я знал, что это все глупость, вранье, что этого не может быть. Что она болтает, дура?! Если я выжил, то учитель должен был выжить и подавно, ведь он необыкновенный, он самый сильный человек на свете, его невозможно убить. Нет-нет, все это какая-то ошибка…

Я шел по коридорам, за мной трусила перепуганная медсестра. Она голосила на всю больницу, видимо, требовала, чтобы я вернулся, но я не слышал ее, да и не слушал.

Навстречу попадались палаты, из них с любопытством выглядывали больные, привлеченные криками. Лица их были нечеткие, размытые, на всех лежала печать какой-то обреченности. Никто не пытался меня задержать, да никто и не смог бы.

Реанимацию я узнал сразу. Но не потому, что на ней висела табличка, – рядом стояли ребята: Юра, Леша, Стас. Наши ребята, мои братья по школе. Их было трое, все они смотрели в пол, почему-то все трое были одеты в черное.

Я подошел поближе и понял: нет, одеты они все по-разному, просто лица у всех троих были черные. Черные и безнадежные.

Когда я подошел, они подняли головы на миг и снова уставились в пол.

– Это неправда… – сказал я.

Все молчали.

– Это неправда, – с угрозой повторил я. – Неправда, понятно? Вранье! Я не верю… Не верю! Нет, не верю…

Мне стало дурно, я закачался и едва не упал на пол, но меня подхватили и посадили на скамеечку рядом с реанимацией. Мимо прошла крашеная медсестра, злобно выплюнув:

– Ненормальный!

Голова перестала кружиться. Я поднял глаза на ребят. Они на меня не смотрели.

– Там что? – спросил я. – Ну, что молчите? Ему операцию сделали, да?

Юра покачал головой. Он что-то сказал, однако я не слышал его. Слова не доходили до сознания, словно говорили на иностранном языке, но слышать было и не нужно. Я чувствовал, что знание появляется в моей голове само, словно из воздуха. Кто-то говорил со мной, отвечал на мои вопросы, даже на те, которые я не задавал.

Нет, учителю не делали операцию. С ним невозможно ничего сделать, травмы слишком тяжелые. Он просто лежит, он в тяжелейшей коме.

– Что говорит врач?

Врач говорит, что травмы несовместимы с жизнью. Удивительно, говорит врач, что он вообще до сих пор жив.

– Ну да, – сказал я. – Врач не знает, почему он жив, но мы-то знаем… Он жив, и он будет жить, что бы там ни говорил этот идиот.

Конечно, про идиота это я зря: он же обычный врач, который не знает, с кем имеет дело, но мы-то знаем. Да, мы знаем.

Я теперь думал вслух.

– У него кома, – думал я. – Это ничего. Он на искусственном жизнеобеспечении. Надо поговорить с доктором. С другим, с хорошим. Надо готовить к операции.

– Да какая там операция, – уныло сказал Стас. – На нем живого места не осталось. Грузовик прямо в него въехал, от водительского сиденья одна дыра.

– А как же тогда я?! Как я живой остался? – Голос мой сорвался на высокой ноте, я закашлялся, долго не мог отдышаться.

– Так и остался, – сказал Юра, и в голосе его прозвучала неприязнь. – Он между тобой и грузовиком встал.

В глазах у меня потемнело. Выходит, это я во всем виноват… Если бы не я, он просто выпрыгнул бы из машины, он умеет двигаться удивительно быстро. Выпрыгнул бы – и остался бы жив. Но я рохля и тюфяк, я не успел понять, что происходит. Он знал, что меня раздавит, и потому встал между мной и смертью живым щитом.

Это кажется безумием – как человек может встать на пути несущегося грузовика? Но он мог. Он был необыкновенным учителем. Необыкновенным было не только его мастерство, необыкновенными были его человеческие качества.

Я пошел к доктору. Завотделением был молод, вежлив, с модной мелированной стрижкой, на руке – золотой «Ролекс». Все лицо было острое – подвижные острые глазки за стеклами очков, острый нос, острый подбородок, даже щеки казались острыми. Он словно протыкал пространство перед собой.

– Операция, – сказал я.

Я не спрашивал, я утверждал. Пока человек жив, можно попытаться его спасти.

Доктор на миг выдвинул острые зрачки, изучил меня и ответил, что ни о какой операции не может быть и речи.

– Нечего оперировать, – сказал он. – Это просто тело. Хотите посмотреть?

Я глянул в лицо доктору и содрогнулся. Глаза его округлились, в них плескалась смерть.

– Тот факт, что мозг еще подает сигналы, – не более чем казус. Назовите это чудом, чем угодно, но долго это не продлится. Надо смириться с неизбежным.

– Нет, – сказал я. – Надо поддерживать в нем жизнь. Он не может умереть.

– Он умрет, как только мы отключим систему жизнеобеспечения.

– Тогда не надо ее отключать…

– Это очень дорогая аппаратура, – многозначительно сказал доктор. Тут я увидел, что глаза у него не только острые, но и очень внимательные и цепкие.

– Неважно, – сказал я. – Мы все оплатим.

Доктор заколебался, но врачебный долг, видимо, взял верх над стяжательством.

– Должен предупредить, что спасти его невозможно…

Я мотнул головой. Я не желал ничего слушать.

Доктор поглядел на меня пристально, пожал плечами.

– Дело ваше, – сказал он. Потом приблизил лицо, снял очки, уколол меня зрачками и спросил вкрадчиво:

– Одного я не понимаю: какой смысл?

4. Мистер и миссис Фокс

Смысл, конечно, в этом был, но знал его один я, потому и летел сейчас прямым рейсом Москва – Пекин.

Самолет летел ни шатко ни валко, дребезжал и вибрировал на каждой, даже самой ничтожной, воздушной яме, гудел обиженно и все норовил ухнуть вниз, словно примериваясь, как бы поудобнее отдать богу душу, а заодно забрать с собой на тот свет пассажиров и весь экипаж. Только нечеловеческими усилиями пилотов все-таки пробирался он сквозь облака, держась на их железной воле и нежелании грохнуться с высоты девять тысяч метров и разбиться в несъедобную металлическую лепешку.

Воздушное судно было старенькое, по размерам скромное, от силы человек на девяносто, да и тех не набрали, половина сидений была пустая. И немудрено – низкий сезон, а билеты дорогие.

Имя самолету дали красивое – Butterfly, «бабочка», сам же лайнер был обшарпан до невозможности. Еще в аэропорту, поднимаясь по трапу, увидел я полустертое название авиакомпании, Flyfly, выписанное голубыми буквами по серому от времени боку. Первая буква в названии вытерлась совершенно, что придавало всему самолету какую-то несерьезность, как будто его только что собрали в каком-нибудь частном гараже.

Те же потертость, простота и невзыскательность царили и внутри салона. Если и были здесь какие-то надписи, от долгого употребления они почти исчезли, как это бывает с бранными словами на заборе. Лишь кое-где отдельные буквы, отпечатанные тем же фирменным голубоватым кеглем, отсвечивали на стенах, как останки древнеегипетских наставлений воздушным богам.

Капитан перед полетом пассажирам не показался – наверное, к лучшему. Судя по голосу, был он не слишком трезв, или, как выразились стюардессы, «шел на бровях». Про то, как самолеты ходят на автопилоте, слышали многие, но вот ходьба на бровях – это только наше, русское изобретение.

В стюардессы авиакомпания Flyfly брала почему-то исключительно немолодых дам слоновьей наружности, в синих робах и с полным ртом золотых зубов. Наверное, такие просто дешевле стоят, чем молодые и симпатичные. Таких работниц в России называют тетками, ими пугают непослушных детей. Позевывая и толкая пассажиров широкими бедрами, тетки ходили по салону, разнося закуски и крепкие напитки.

От употребления напитков пассажирам делалось нехорошо, они кричали и лезли выяснять отношения. На это время тетки прятались и ждали, когда скандал утихнет сам собой.

Сиденья в самолете были неопределенного цвета, жесткие, потертые, а мое вдобавок оказалось еще и сломанным – назад не опускалось. Расстояние между рядами было совсем небольшим, я не мог даже толком откинуться в кресле, а лететь, между тем, предстояло восемь часов.

Впрочем, все эти раздражающие мелочи были к месту – без них было бы совсем нестерпимо. Они отвлекали меня, не позволяя думать о случившемся. Отчаяние поселилось в моем сердце, но я не давал ему поднять голову: разглядывал обстановку, смотрел на стюардесс, слушал крики быстро пьянеющих пассажиров. Читать я не мог: буквы прыгали перед глазами, в груди то закипало, то становилось холодно…

Дознаватель в ГИБДД, жирный, лысый, с золотой цепью на потной груди, сказал:

– Нехорошо вышло, из-за вашей невнимательности люди пострадали – водитель грузовика нос сломал.

Дознаватель был в штатском и сильно страдал от жары. Он утирался грязным носовым платком и бегал глазами по сторонам. Но меня поразили не его глаза, больше всего меня почему-то поразила его цепь.

«Почему у него золотая цепь?» – думал я, тупо глядя на дознавателя.

Он же, видя, что я молчу, снова утерся с протяжным вздохом.

– Вот из-за таких, как этот ваш… – он посмотрел в протокол, – …господин Тай, у нас и страдает безопасность на транспорте. Понаехали, понимаешь ли, а людям проблемы…

Я ударил, молча и страшно.

Сейчас мне, конечно, было стыдно: я должен был убить его с одного раза, как минимум изувечить. Но я был еще слаб, а ребята знали меня и следили за каждым движением. Повисли на мне, как питбули, и я не дотянулся. А они уже вцепились мертвой хваткой, выволокли из кабинета.

Дознаватель остался жив и здоров, только напуган был до невозможности – некоторых дураков пугает стол, расколотый пополам ударом кулака… Глупые люди, они не знают, что́ на самом деле страшно.

Теперь я летел в самолете и тупо глядел в окно. В нем ничего не было, только обрывок синего неба, облака и кусок крыла с элеронами. Все эти предметы находились отдельно друг от друга и никак не могли пересечься в моей голове.

Если бы можно было заснуть, это было бы счастье: я не спал уже двое суток, просто не мог.

Рядом со мной, прямо у окна, сидела китайская старушка – маленькая, морщинистая, быстроглазая. Одета она была с шиком: брючный костюм в кремовую полоску, зеленый шарфик, на руке – дорогой нефритовый браслет с разинувшей пасть змеей, на ногах – модельные туфли, такие крохотные, что я поневоле задумался, не бинтовали ли ей ноги в детстве…

Но тут же и усомнился: сколько ей тогда лет? Ноги девочкам из знатных фамилий бинтовали до Синьхайской революции 1911 года, ей что, перевалило за сотню? Не похоже, бодро выглядит для такой древности. Да и двигается легко, свободно, с переломанными ступнями так не выйдет. Нет, бинтование тут не при чем, просто у маленькой старушки и должны быть маленькие ноги, вот и все.

Перехватив мой взгляд, старушка заулыбалась приветливо. Ободряюще сжала кулак – рот фронт, дескать, с нами не пропадешь. Я вяло улыбнулся в ответ. Китайцы с нами, иностранцами общаются как с глухонемыми – языком жестов. Почему бы и нет? Иностранцы же не могут знать китайский язык, а китайцы хоть и знают все на свете, но им так просто удобнее.

Принесли обед, и моя соседка оживилась. Обед – дело святое для любого китайца, с обедом не шутят. Старушка стала энергично тыкать пальцем то в один судок, то в другой:

– Чжэ ши шэммэ? [5] – требовательно спрашивала она.

Тетка в робе не знала китайского, зло объяснялась по-английски. Она отплевывалась иностранными словами, с отвращением глядя на старушку.

– Фиш, – говорила она неприязненно. – А это – чикен. А вон то – фиш. А это, говорю, чикен. Андестенд, бабуля?

– Андестенд, бабуля, – кивала китаянка, вопросительно глядела на меня. – Шэммэ исы? [6]

Я вздохнул. Откуда ей знать, что я говорю по-китайски? А вот поди ж ты, догадалась…

– Чже ши као юй, – сказал я, показывая на первый судок. – На ши муцзи жоу [7].

– О! – сказала старушка и показала большой палец. – Хорошо говоришь по-китайски.

– Что вы, – привычно буркнул я. – До хорошо мне еще очень далеко…

– Ничего, – сказала старушка. – Ты еще молодой, надо много учиться.

Этого я и опасался. Сначала мне объяснят, какая древняя и великая китайская культура, которой мне надо учиться, потом начнутся долгие расспросы: кто я, да откуда, да почему так хорошо говорю по-китайски.

Но старушка – звали ее мадам Гао, Гао нюйши – почему-то не стала меня донимать. Это случается с китайцами, они вдруг проявляют удивительную деликатность. Вот и мадам Гао меня не трогала, только время от времени поворачивалась, тыкала пальцем в облако за окном и поднимала большой палец, как бы говоря: «Отличное китайское облако! Вот у кого надо учиться!»

Мне надоело кивать и я сделал вид, что разглядываю соседей.

Через проход сидела пара – два китайца, молодой человек и девушка, оба рыжеволосые. Короткий ежик парня отдавал в красноту, как у лисы-огневки, длинные волосы девушки цвели нежным солнечным оттенком. Это показалось мне странным. Нормальный цвет китайских голов – черный, без всяких оттенков. С другой стороны, мир становится более открытым, кто сказал, что краситься могут одни японцы?

Еще одна вещь меня удивила, пока я разглядывал парня. На китайцах вообще-то неважно смотрятся европейские костюмы: они или велики им, или рукава длинны, или плечи топорщатся. А на этом рыжем костюм-тройка сидел как влитой, его словно вбили в этот костюм, словно пулю в патрон.

Глаза его были по моде спрятаны за солнцезащитными очками – вылитый гангстер из кино про триады. Ну, это как раз понятно: в Китае самая романтическая материя – деньги, а у бандитов из триад этой самой материи – куры не клюют, вот все и косят под них. Надел темные очки – стал рыцарем с большой дороги, все боятся и уважают.

Но тут я разглядел сидящую рядом девушку, и мне стало не до парня. Мы встретились глазами – и я застыл как громом пораженный. Глаза ее оказались нестерпимой синевы. В груди моей возник и жар, и холод. Иной раз говорят, что глаза подобны небесам, но при чем тут они? Не было в природе неба такого же глубокого, как ее глаза.

Как странно и необыкновенно, что у нее такие глаза, думал я. Ведь у китайцев у всех не только волосы, но и глаза черные. Нет тут кареглазых, сероглазых, зеленоглазых, и уж подавно не найти с голубыми глазами. А здесь прямо на меня смотрела сама синева, и от этого в груди моей образовалась пропасть, и сердце билось на самом краю этой пропасти.

Китаец заметил, что я гляжу на нее, и что-то бросил ей резко и отрывисто. Девушка снова коротко глянула на меня, уколола в сердце иголкой и отвернулась.

Я забыл обо всем на свете. Я сидел оглушенный, опьяненный, с остановившимся дыханием.

Не знаю, сколько я так сидел – время прервалось, я ничего не видел, звуки не достигали моих ушей. Я несся в открытом космосе, звезды слепили меня, космический ветер опалял сердце. Я был подобен Брахме, когда он создавал первые миры. Я был Вселенной, и Вселенная была мной, я был безначальным и бесконечным, счастье было во мне, и я сам был счастьем.

Не знаю, сколько я провел в этой эйфории, но внезапно среди океана восторга я вдруг почувствовал неудобство. Оно все росло и росло и наконец сделалось нестерпимым. Сначала я не мог понять его причину и источник: внутри меня оно или снаружи? Но постепенно в голове прояснилось, и я вдруг понял, что я не Брахма, что сижу в самолете и кто-то дергает меня за рукав, сильно и очень настойчиво.

Еще не до конца придя в себя, я обернулся.

Рукав мой трепала китайская старушка, мадам Гао. Вид у нее был обеспокоенный.

– Тебе плохо? – спрашивала она. – Тошнит? Может, мясо несвежее? Надо было брать курицу, рыба быстро тухнет…

Я был уязвлен. Неужели не видно разницы между тем, кто поражен стрелой Амура, и тем, кто отравился несвежей рыбой? Я ответил, что все хорошо, но был сух, даже холоден.

Однако китайца иностранной холодностью так просто не отпугнешь. Только убедившись, что со мной все в порядке, госпожа Гао успокоилась и отвернулась к окну.

Я снова взглянул на девушку, но она уже смотрела в другую сторону, я видел лишь затылок и нежную раковину розового ушка. Зато рыжий был настороже и глядел на меня волком, обрубая мои взгляды и не давая им достичь девушки. Рыжий заранее знал, когда я на нее посмотрю, – вот она, китайская чувствительность. Он чувствовал всё, перехватывал любой флюид, исходивший от меня, блокировал каждый мой взгляд.

Но было уже поздно. Теперь меня было не остановить. Я забыл, зачем лечу в Китай, и мог думать только о солнечноволосой. Я стал измышлять разные планы, как бы с ней познакомиться. Может, она жена этого рыжего? Пусть, мне все равно. Цель прямо передо мной, надо двигаться к ней и ни на что не отвлекаться.

Вот как я сделаю. Подойду, спрошу, не китаянка ли она, обрадуюсь ответу и скажу, что я знаток и поклонник Китая. Скажу, что в Пекин еду впервые и никого здесь не знаю, не могла бы она дать мне небольшую консультацию, фудао… Потом с поклоном вручу ей свою визитную карточку, возьму в обмен ее – и половина дела сделана.

Или вот еще как было бы можно. Например, лайнер захватывают террористы, берут в заложники нескольких женщин, в том числе и ее. Тут появляюсь я, разбрасываю всех в разные стороны, она целует меня в благодарность…

Фантазии жгли мне сердце, я был вне себя. Стало окончательно ясно, что сотрясение мозга не пошло мне на пользу, а тут еще и внезапная влюбленность. Нет, надо успокоиться, иначе и вовсе сойдешь с ума!

Я сделал над собой усилие и прикрыл глаза. Все внутри меня клокотало, перед глазами метались какие-то всполохи, кровь приливала к голове – я был как безумный. Я соединил пальцы в мудру спокойствия, надеясь немного овладеть собой, – черта с два, сердце не желало мне подчиняться, оно бунтовало, оно требовало ее, ее!

И вдруг что-то изменилось вокруг, словно среди жаркого дня подул прохладный ветер. Я открыл глаза и обмер.

Она вышла в проход и двигалась в мою сторону.

На ней было длинное бордовое платье, вполне целомудренное, даже старомодное, сейчас сказали бы, винтаж, которое тем не менее очень ей шло.

Она шла по проходу и смотрела прямо на меня. Невинная челка, брови вразлет, тревожные, как море, глаза. В этих глазах царило какое-то странное выражение. Кажется, это было удивление или просьба… Нет, не то, это чувство было гораздо сильнее. Мольба – вот что это было! Казалось, она страстно желает мне что-то сказать, но никак не может решиться.

От взгляда ее сердце мое остановилось.

Время во мне замерло, и пространство застыло. Я не чувствовал тела, только слабо кружилась голова. Может, все это мне только кажется? Или снится… Да, я до сих пор лежу в палате с белыми простынями, и все это мне грезится. Сейчас войдет медсестра, скажет, что нельзя спать сидя, и я проснусь.

Но я не проснулся.

Она прошла мимо и слегка коснулась моего плеча рукой – коснулась и легонько сжала. Восторг затопил мое сердце: я не ошибся, она что-то хотела мне сказать!

Надо было взять ее за руку, остановить, но я смутился, растерялся, а через секунду она уже шла дальше. Охваченный каким-то безумием, я поднялся с кресла и пошел за ней следом. Спустя мгновение мы стояли в узком закутке в конце самолета, где обычно отдыхают стюардессы. Сейчас здесь не было ни единой души. Никого, кроме нас двоих.

Мгновение мы стояли молча. Ничего не происходило, она просто смотрела на меня.

И вдруг в небольшом закутке, где мы стояли, запахло солнцем, весной и свежескошенной травой. Полутемное помещение медленно залило теплым светом.

Я ничего не слышал и не видел, кроме нее, я забыл, кто я и почему здесь оказался, – я просто смотрел и смотрел; так, бывает, в жаркий день припадаешь к холодному источнику, обжигаешься ледяной водой, пьешь и не можешь напиться.

Я не сразу понял, что она мне что-то говорит. Губы ее шевелились, но слов я не слышал, как в немом кино или после контузии. Мне почудилось, что глаза ее выражают тревогу и озабоченность. Я встрепенулся, глухота стала отступать.

– Что-что? – переспросил ее я.

Свой собственный голос я слышал словно со стороны – он был негромкий, надтреснутый.

И тут лицо ее изменилось, в нем проступил страх.

Я почувствовал горечь – из-за меня? Но нет, она глядела мимо, мне за спину, туда, где стоял ее сосед – рыжий, наводящий ужас. Солнцезащитные очки его глядели как два колодца, в них чернела пустота.

Он был ниже меня, но очень крепкий. Я много тренировался и потому сразу вижу силу в человеке – всякую, любую. Этот был силен не только телом, но и духом. От него шло ощущение не просто силы, но могущества – и еще холодной, злой опасности. Я понял, что сейчас он ударит меня, ударит страшно, беспощадно.

Но он не ударил. Он только стоял и смотрел, и глаза его за темными очками было не разглядеть.

Она, испуганная, опустила голову и пробежала мимо нас в салон. Китаец же продолжал стоять напротив меня. Он врос, как дерево, в пол, не сделал ни единого шага, не сказал ни одного слова.

В голове моей стало проясняться. Он следил за нею, это совершенно ясно. Он следил и был крайне недоволен, застав нас тут вдвоем.

Ее чистая магия испарилась, и я снова ощутил себя обычным человеком и смутился. Что, если он ее муж? Что, если он решил, будто я…

Я еще не успел додумать мысль, а на его лице появилась издевательская, пренебрежительная улыбка. Это была одна из тех улыбок, на которые так горазды китайцы. Презрение, брезгливость, явное превосходство – все выразилось в этой улыбке, все чувства, которые китайцы столетиями испытывали к заморским чертям, некогда поработившим их.

Я вспыхнул. Что он так улыбается, словно видит меня насквозь?! Говори, черт бы тебя побрал, не изображай глухонемого! Молчишь? Ладно. Я сам скажу.

– Позвольте представиться, – по-китайски, конечно, вряд ли он что-то еще понимает. – Меня зовут Александр Липинский, я китаевед.

Вытащил визитку и подал, как положено по ритуалу-ли, с легким поклоном и двумя руками. Он небрежно взял ее двумя пальцами и не глядя сунул в карман.

Это было чистое оскорбление.

Я выругал себя за глупость: какой может быть ритуал между китайцем и иностранцем?

Но дальше случилось неожиданное. Его рука, на миг задержавшись в кармане, вдруг выудила оттуда голубую визитку. Через миг кусок ламинированного картона оказался перед моим носом.