Былины Окоротья

Вокруг, сорвав покров зимнего сна, природа просыпалась, оживала. Неспешно шагая, по земле ступала босая девушка в венке из первоцветов. Платье всех оттенков зелени накрыло горы, степи и холмы. Обдавая Окоротский край своим нежным дыханием, сестра солнца пробуждала его к жизни. Присутствие Зимцерлы [11] чувствовалось всюду, а особенно здесь, в наполненном цветами княжеском саду.

Ветви черемухи, нависшие над головами у мужчин, вышибали дух одуряющим терпким ароматом. Кисти соцветий столь густо покрывали их, что листьев почти не было видно. Над сердцевинами белых лепестков порхали бабочки, гудели пчелы и шмели. Полосатый бурундук, испуганный жужжанием майского жука, громко цокнув, пробежал по ветке. Тяжелый хрущ, словно бронзовый дракон, лавировал среди листвы, пытаясь найти путь сквозь крону. Лучи солнца, золотившие висящую в воздухе пыльцу, пробились через изумрудный занавес и упали на панцирь насекомого. Жук тут же превратился в драгоценный самородок. Обрамленный взмахами сусальных крыльев, он принялся кружить на месте, растерянный и ослепленный. С вершины одной из стрелецких башен раздалась вибрирующая трель скворца.

«Весна пришла», – подумал Всеволод, с наслаждением вдыхая влажный, насыщенный свежестью воздух.

Шеломянь [12]кудесников

Разговор с волхвами у воеводы не сложился. Неудивительно. Всеволод сызмальства чурался встреч с кудесниками. Избегал их как только мог. Не доверял.

И нет, то был не страх, а что-то другое. Какое-то необъяснимое глубинное чувство. Смесь беспокойства и тревоги, возникающая каждый раз, когда Всеволод глядел в чудные, меняющие цвет глаза ворожеев. Пусть мудрые, но совсем чужие. Словно видели они такое, что обычный человек видеть был не должен. Всякий раз, находясь подле морокунов, воевода чувствовал, как тело пробирает озноб, как по коже бежит волна мурашек. Необъяснимое ощущение сродни тому, которое возникает, если долго вглядываться в черноту колодца. О чем можно говорить с такими людьми? О лошадях? О девках?

Нет, он никогда не умел общаться с колдунами. И нынешняя беседа исключением не стала.

Стоя у порога каменной целлы, возведенной вокруг капища на Лысом холме, Всеволод пытался донести желание князя до седобородого морокуна, встретившего его в дверях.

Получалось у него из рук вон плохо.

Воевода с четверть часа распинался перед стариком, который в молчании взирал на его потуги, даже и не думая пускать внутрь храма. Всеволод понимал, что выглядит он как безродный босяк, просящий подаяние, но поделать ничего не мог. На холме действовали правила служителей богов. В груди против воли вскипало страстное желание дернуть старого козла за бороду и, повалив его на землю, ворваться в святилище силой. Найти внутри кого-нибудь, кто отнесется к его словам с бо́льшим вниманием, а не станет изображать немую рыбу. Но делать этого никак нельзя. Отношения Ярополка c волхвами и так сердечностью не отличались, а такого рода выходка и вовсе могла привести к разладу. Да и городское вече, с открытым ртом внимавшее каждому слову морокунов, не шибко бы обрадовалось подобному проступку. Вот и стоял окольничий как дурак, переминаясь с ноги на ногу, соперничая в красноречии с Карасем. Старик же все смотрел на него своими странными, изменчивыми глазами, и взгляд у него был такой, словно видел он живого человека в первый раз.

Наконец рассказ был окончен, и Всеволод стал ждать ответа. По-прежнему не вымолвив ни слова, дряхлый чароплет полез в кошель на поясе и долго что-то там искал. Выудив из его недр маленький мешочек, он запустил в него пальцы и растер между ними щепоть какого-то черного порошка. Прежде чем Всеволод сообразил, что к чему, колдун ткнул пальцами ему в лоб, мазнув по нему снизу вверх, словно муху раздавил.

Не ожидавший подвоха воевода на мгновение опешил. Этой заминки морокуну хватило, чтобы захлопнуть перед ним резные двери.

Все еще пребывая в замешательстве, Всеволод дотронулся до чела рукой. На пальцах чернильной маслянистой бахромой расплылась странная мерзость. Воняла дрянь неимоверно.

Разозлившись пуще прежнего, окольничий в сердцах пнул узорчатую дверь. На дубовых досках резец мастера запечатлел извечное противостояние бога Радогоста с великим пожирателем всего сущего – змеем Гхеересом. Отпечаток подошвы сапога окольничего пришелся как раз в рыло гаду. В душе Всеволод пообещал себе, что с первой же оказией вернется сюда с парой крепких парней из дружины и научит этих ведунов хорошим манерам. Резко развернувшись, мужчина зашагал к привязанной неподалеку Ярке. Почуяв Всеволода, кобыла принялась прясть ушами, шумно зафыркала, шарахнулась от него.

– Уж ты-то не начинай, – раздраженно прикрикнул на нее окольничий, сдергивая поводья с усыпанного желтыми цветами куста гороховика и запрыгивая в седло.

Лошадь укоризненно заржала.

– Без тебя знаю, что смердю, – огрызнулся Всеволод. Громко цокнув, он направил Ярку вниз по склону, к подножию Лысого холма.

Глинистый откос порос прядками спорыша и кустиками полыни. Ощетинившись прошлогодними ломкими метелками, он полого спускался в зеленеющий бурьяном лог. Утопая в жухлых прошлогодних листьях, дно впадины скрывало узкую дорогу, почти тропку. Извиваясь и петляя, она, словно ручеек, впадала в мощенный камнем тракт – большак, ведущий к воротам Марь-города. Однако воевода не сразу отправился к городским стенам. Завернув коня в сторону, он спустился в заросший тальником и укрытый ветвями калины овраг. Там, журча на перекатах, текла неглубокая речка.

Всеволод спешился. Поправил сбившийся чепрак. Выбрал заводь поспокойнее и наскоро умылся, распугав гуляющих у берега мальков плотвы и пескарей. Растерев до красноты лицо, окольничий смог смыть черную гадость. Неприятный запах вроде бы пропал, но ощущение на коже чего-то чужеродного, поганого осталось. Помянув недобрым словом ворожея, Всеволод подвел к воде лошадь. Терпеливо ждал, пока шумно втягивающая воду сквозь удила Ярка не напьется. Когда кобыла, фыркнув, подняла голову от реки, ласково похлопал ее по шее, прошелся ладонью по мягким теплым ноздрям. Животное благодарно льнуло к человеческой руке, щекоча кожу влажной мордой, покрытой жестким реденьким пушком. Злость на безумного морокуна постепенно отступала, и Всеволод понял, что затевать свору будет глупо. Вставив ногу в стремя, он одним махом взлетел в седло и, тронув бока кобылы каблуками, вернулся на путь к тракту.

Марьгородский торг

День незаметно подбежал к полудню. Солнце, утром нежно ласкавшее землю, вдруг нещадно запалило. Грязь на улицах Марь-города спеклась в плотную терракотовую корку. Соломенные крыши слободских домов, просыхая после зимних снегов и первых ливней, запарили.

Воздух повис над городом тяжелым, душным маревом. Каждый вдох наполнял легкие горячей густой хмарью, пропитанной запахом конского навоза, гниющей соломы и прелой земли. Жаркие лучи плетьми выбивали из кожи едкий соленый пот. Словно голодные волки, набросились они на тени, жадно поедая их, разбрасывая съежившиеся объедки по углам.

Кивнув знакомым стражникам, стоящим в карауле, Всеволод неспешным шагом въехал в Заглименецкие ворота. Отерев рукавом взопревший лоб, он дернул за ремень, вдетый в шлевку, и насколько смог распахнул ворот куртки. Единственное, что воеводе хотелось сделать в этой бане, – забиться в какую-нибудь тень, присесть и выпить чарку медовухи. Пенную и холодную до ломоты в зубах. Всеволод вдруг вспомнил, что ничего не ел с самого утра. В животе эхом промелькнувшей мысли раздалось протяжное урчание.

«Нужно бы заехать домой да бросить что-нибудь на зуб, но не сейчас. Сначала дело, пусть и неприятное, а уж потом можно и о брюхе подумать». Стараясь не обращать внимания на голод, окольничий обогнул бревенчатую обросшую зарослями лопуха башню каланчи и выехал из узкого проулка на рыночную площадь.

Несмотря на изнуряющий зной, торг пенился от народа. Шумящие людские волны гуляли от одного края до другого, с гомоном протекая между лавок, застревая в накрытых навесами кутниках и маленьких крамарнях. Гул, сумятица и общая неразбериха создавали впечатление растревоженного улья, хоть день сегодня был и не базарный. Всеволод этому не удивился, он уже привык. Ладьи и струги торговцев, путешествующих по Ижене, купцы на сотни верст окрест, да и простой люд – все стекались в Марь-город в поисках выгоды. Возможность купить дешевле и продать дороже привлекала людей, словно патока пчел, и казна Ярополка ежегодно разбухала от «гостевых», «вес» и «мер», взимаемых с каждой сделки. Воевода с гордостью подумал, что князь добился-таки своего. Марь-город стал захлестком торговых путей Окоротья. Его узлом.

– Эй, чернявый, куда прешь?! Чай не на тракте, остепенься! – возопила дородная лоточница в ситцевом платке, на которую чуть не наехал воевода.

– Тише, женщина, не серчай. Я ведь не со зла, – примирительно сказал Всеволод.

– Не со зла он, окаянец. Чуть насмерть не зашиб.

Торговка, судя по всему, во Всеволоде княжьего воеводу не признала, а может, и не знала его вовсе. С каждым годом жителей в Марь-городе становилось все больше. Многие из новоселов не то что воеводу – князя в глаза не видели.

– Пирог с мочеными ягодами купишь? Свежий, только что из печи. Есть с журавиной и есть с брусникой, – настырно поинтересовалась женщина, кивком указав на долбленый березовый поднос в руках. Нехитрую утварь украшала внушительная гора выпечки. Слипшиеся пирожки и булки пестрели пятнами вытекшей начинки. По одному из расстегаев, резво перебирая лапками, ползла блестящая зеленая муха. Всеволод брезгливо осмотрел неаппетитное яство. На вид сварганенные из глины и опилок, пироги выглядели как продукт жизнедеятельности какого-то крупного животного. Да и свежесть их вызывала сомнения. Впрочем, в разумении лоточников «годность» снеди вообще была понятием си-ильно растяжимым. Голод воеводы был велик, но не настолько, чтобы зариться на это…

– Нет, хозяйка. Уж не обессудь.

– Ну, так отрешись отседова! Ишь, какой извыристый [13] нашелся. Сквалыга. По одеже вроде боярин, а по мошне холоп!

Одарив Всеволода полным презрения взглядом, лоточница, раскачивая необъятным бюстом, отвернулась в поисках новой жертвы для небезопасного угощения и острого языка.

Боясь наехать еще на кого-нибудь, Всеволод спешился и взял Ярку под уздцы. Толпа, запрудившая междурядья торжища, нещадно напирая со всех сторон, тут же прижала его к мыльной конской шее. Воевода постоял немного, выжидая, но, видя, что людской поток не иссякает, отбросил в сторону любезности. Работая вовсю локтями, он принялся пробираться через площадь. Окольничий уже сожалел о том, что решил сократить путь и не поехал окрест рынка.

С ворчанием проталкиваясь среди навесов, крытых полотном, и лавок, сработанных из досок, воевода глазел по сторонам. Торговля в рядах шла бойко, наполняя площадь характерными звуками. Скрипя петлями, отворялись лари купцов, выкладывающих на прилавки новые партии раскупленных товаров. Весело позвякивали монеты, меняющие своих хозяев. Громко бранились сборщики налогов с заезжим офеней [14]. А где-то рядом протяжно заревел медведь, ведомый на ремне косматым, под стать косолапому, мужиком.

Напуганная звериным рыком, взвизгнула девка-зеленщица, вызвав приступ гогота у артели бортников. Пасечники, торговавшие грязно-желтыми, оплывшими на жаре пластами воска и янтарным медом, отпустили в сторону девушки пару колких шуток. Ответная брань зеленщицы затерялась в громких воплях коробейника, зычным голосом расхваливающего свой товар. Сыпля шутками и прибаутками, подобные ему дрейфовали по торжищу, стремясь сбыть с рук мелкую снедь или дешевые безделушки.

Внезапно народ растекся в стороны. Уважительно притихнув, люди уступали дорогу группе иноземцев в сопровождении конерожденного. Пестрая одежда, цветные колпаки, обмотанные клетчатой тканью пояса, тяжелые золотые кольца-серьги и бронзовая кожа – в чужестранцах угадывались торговцы из Фракии или Тимариса. Кентавра заморские купцы наверняка наняли для охраны. Путешествие по степям Притопья всегда было опасным, и оттого многие путешественники спешили заполучить телохранителей из племен номадемьяр [15]. Заслуженная слава копытных воинов широко разошлась по Гальдрике и существенно влияла на цену их найма, позволить который могли себе лишь немногие. Темные глаза кентавра бесстрастно взирали на людскую толчею. Он, несомненно, уже бывал на марьгородском торге. Проходя мимо воеводы, конерожденный сдержанно кивнул. Никитич, приложив ладонь к груди, ответил тем же. Скорее всего, они уже встречались раньше на Ключ-Камышенском холме, но конкретно этого китовраса [16] Всеволод не помнил. Тихо переговариваясь на своем наречии, чужестранцы прошли мимо, держа путь в сторону меховых рядов. Их цветастые кафтаны и широкая пятнистая спина кентавра, перетянутая крест-накрест ремнями, поддерживающими пару сабель на боках, еще долго маячили в толпе ярким пятном.

Давка, суматоха, снующие под ногами дети, мычание скотины, горлопанство лоточников, вой какой-то бабы, которую обокрали тати, гнусавые голоса нищих, вымаливающих подаяние, – все слилось на торге в единую густую мешанину. Подобно горной реке, базар ревел и жил своей жизнью. Кружась в этой людской стремнине, Всеволод сам не заметил, как его, словно щепу, увлекаемую течением, вынесло в ряды торговцев дорогими тканями и ювелирными изделиями.

Здесь народу оказалось много меньше. Не каждый мог позволить себе закупаться в этой части рынка. Сюда захаживали лишь посадские бояре, дворовые да зажиточные горожане. Парча и атлас, расшитая мелкой гладью камка, благородный аксамит, ярко крашенная байка и легкий шелк, привезенный из-за Желтого моря, соседствовали с изделиями из рыбьего зуба [17], самоцветов, серебра и злата. Укрепленные дубовой доской ювелирные лавки щеголяли широкими смотровыми окнами с крепкими ставнями. Заключенные в свинцовую раму, в витражах крепились отшлифованные кругляшки стекол. Сквозь дымчатый отлив витрин можно было разглядеть рукотворные чудеса золотых дел мастеров. Собранные со всех частей света – от Караффы до Новграда, – драгоценности тускло поблескивали, ожидая богатеев-покупателей.

На бархатных подушечках лежали перстни, кольца, массивные колты со вставленными в оправу самоцветными камнями. Специальные подвески ломились от сережек-одинцов со вдетыми в стержни стеклянными, костяными, сердоликовыми и перламутровыми бусинами. Здесь же красовались расписанные яркими эмалями птицы на аламах и позвякивали колокольца пясов. На стойках покрепче висели королески с оберегами, пластинчатые глунцы и ожерелья из монет.

Купцы, все как один дородные, богато одетые, осанистые и донельзя важные, двигались по лавкам неспешно, с достоинством тетерева на току. Презрительно оглядев запыленную одежду Всеволода и простую сбрую Ярки, они тут же теряли к нему всякий интерес. Лишь здоровые, как быки, рынды, стоящие у лавок, сопровождали проходящего мимо воеводу зевками и скучающими взглядами. Всеволод, несмотря на власть, дарованную ему Ярополком, поспешил убраться отсюда поскорей.

Миновав последние лавчонки с дратвой и лыком, окольничий покинул рынок. Марьгородский торг, такой пестрый и разнообразный, объединяющий различные культуры и в то же время самобытный, остался за спиной. Воевода этому только обрадовался. Сбив с оттоптанных в толпе сапог пыль, Всеволод зашел во двор самого дорогого кабака окрест. Вымощенная дубовыми плахами дорожка, обсаженная кустами цветущего дрока, вела к крытой коновязи. В двух шагах от нее возвышалось красивое крыльцо с резными колоннами и двускатным козырьком, украшенным зубчатыми причелинами и полотенцем с хитрою розеткой. Под стать крыльцу был и остальной терем – высокий и внушительный. На медной охлупени башенки-смотрильни примостился кованый выкрашенный желто-красными эмалями петух. Вытянувший шею в крике певень взгромоздился на конек крыши неслучайно, поскольку называлась корчма не иначе как «Златый Петушок».

Всеволод, неторопливо обойдя кучи конских яблок, разбросанных по двору, привязал кобылу к кольцу, вбитому в поперечное бревно коновязи. Проверил, хорошо ли держится захлесток на поводьях. Бросил медный грошик старику, что караулил лошадей.

– Держи, дед, глаз с нее не спускай, стереги пуще собственного ока!

Дворовый стянул шапку и обнажил голые десны в подобии улыбки. Поклонился.

– Благодарштвую штократно, милоштивец, – прошепелявил старик. – Токмо ты б, шоколик, пооштерегшя, шегодня к нам не шаходил. Шай опрокинуть шарку и в другом меште мошно, а тут ненароком жашибут. Митька Калыга ш другами ушо второй день в «Петухе» бражнишають да бешчинштвують, вшех завшегдатаев ражогнали. Хожяин и тот в подклети шхоронилшя.

– Знаю, по душу приспешников я и пришел.

– Эвоно как! – озадаченно захлопал глазами дед. – Неушто теперь шамого Штепного Волка – воеводу нашего – на рашборы ш Митькой пошылають? Нешта дошдалися! Неушто Калыга и княжю коштью в горле вштал? Пришла на шупоштата управа, али людям и далее его терпеть?

– Болтаешь много, старый. И как только до седин дожил, с таким-то помелом? Смотри, будешь боярских сынов поносить, так попервой на тебя управу сыщут.

– Такить, тут вашно, што и кому шкажать. – Сторож снова хитро ощерился. – Ты, Вшеволод Никитич, ни ражу жажря проштого люда не обидел. Так, глядишь, и на мне не оторвешься. А пожаловатьшя нужному человеку – так то ведь и не грех… Шай што-то и ижменитьшя к лучшему. Али я неправ?

Всеволод не ответил. Дернув за кольцо, воевода отворил окованную медью дверь и переступил порог кабака.

В корчме

Внутри корчмы царил тусклый полумрак, который вошедшему со свету Всеволоду показался еще гуще. Он словно попал в глубокий темный грот, душный и вонючий. С порога в нос бил кислый запах пролитой браги, прогорклого свиного сала, нестираных портянок и испорченной еды. В зале на почерневшем от времени настиле пола громоздилась разбросанная мебель. Повсюду валялись черепки посуды, свечные огарки и объедки. Под потолком, тихо жужжа в спертом, забродившем воздухе, звенели мухи.

На первый взгляд внутри корчмы было пусто, но, присмотревшись и немного обвыкнув к полутьме, Всеволод разглядел двух гостей. Правда, выглядели «посетители» словно трупы. Один, тот, что помоложе, укрылся в дальнем углу горницы, отгородившись от остального зала лавками и опрокинутым столом со сломанной крестовиной. Сидел он прямо на загаженном полу, широко расставив ноги. Правая ступня его была босая, а с левой, задранной на перевернутый табурет, свисал полуспущенный червяк сапога. Уронив голову на грудь, украшенную пятном подсохшей рвоты, он, похрапывая, сжимал в руках горлышко глиняной бутыли. Сосуд в ивовой оплетке лежал у него между ног и, видимо, был разбит, поскольку в паху у парня расплывалось влажное пятно.

Другой, чуток постарше, с лицом безмятежным и невинным, возлежал на соседнем столе, вытянувшись в струнку. Одетый в темно-синий стеганый поддоспешник, подпоясанный атласным кушаком, он выглядел вполне благообразно, словно почивший на одре монарх. Вот только благородный образ портило отсутствие портков вместе с исподним. Мужские причиндалы «короля» на сквозняке забавно сморщились и выглядели жалко.

Всеволод узнал обоих. Семка Рытва, которого опричники меж собой звали Синица, и Некрас Чура – закадычные друзья Митьки Калыги по прозвищу Тютюря. Оба сорвиголовы, пьяницы и дебоширы. Оба сыны знатных и влиятельных, владетельных бояр.

Перешагнув через сломанный стул и чуть не поскользнувшись на каком-то разносоле, воевода пробрался к спящему Чуре. Не особо церемонясь, хлопнул раскрытой ладонью несколько раз опричника по щекам. Веки спящего затрепетали, губы, склеенные чем-то вроде засохшего горохового супа, с видимым усилием разомкнулись, и все это лишь для того, чтобы исторгнуть из глубины глотки парня тяжелый стон.

– Ну-ка, просыпайся, брагохлеб. – Ухватив Некраса за чуб, Всеволод приподнял голову. Стон стал громче и жалостливее, но глаз опричник по-прежнему не открывал. Всеволод иронично хмыкнул. – Вижу, Некраска, славно вы тут погуляли. Ничего целого в доме не осталось, кроме разве что дверей. И все же меня волнует вовсе не это. Где твой удалой атаман, приступом штурмующий каждый кабак на этом берегу Ижены? Где Тютюря?

Чуре с неимоверным усилием удалось продрать один глаз. Покрытое красными прожилками, слезящееся око осоловело уставилось на воеводу. Некрас шумно икнул, обдав Всеволода вонью из смеси чеснока, алкоголя и черт знает чего еще.

Всеволод брезгливо скривился. Отпрянул.

– Тюрю [18]… съели! – изрек опричник и тяжело грохнулся о столешницу затылком.

Воевода понял, что от павших гуляк толку не добьется. Поднявшись, он отер руку о штанину и прислушался.

Откуда-то из подпола раздалось еле слышное гудение голосов. Походило на спор двух человек. Низкий мужской бас перемежался приглушенным женским альтом, который, судя по всему, пытался что-то ему пылко возразить. Яростный бубнеж продолжался еще несколько секунд, чтобы в конце концов умолкнуть. Спор закончился победой басовитого.

Ритмично заскрипело дерево.

«Кто-то поднимается по лестнице», – догадался Всеволод. В углу светлицы, сбросив с себя перевернутую оловянную супницу, распахнулся люк. Над краем потайного хода в подклеть показалась всклокоченная и помятая физиономия Ипполита – хозяина корчмы.

– Ну, хто тама? Что за буслай? – послышался нетерпеливый женский голос у него из-под ног.

– Тише ты, Глафирка! Это Всеволод Никитич, воевода наш. Я ж тебе сказал, что голос евойный признал. А ты: «бесяка опричный», «бесяка опричный». Дура-баба!

Воевода с интересом смотрел, как Ипполит – сухонький невзрачный мужичок с остренькой бородкой и не менее острым кадыком, – покряхтывая, вылезает из своего схрона и помогает выбраться жене. Глафиркой оказалась женщина с телесами объемными и рыхлыми, как подошедшая квашня. Сам корчмарь на цыпочках засеменил к воеводе. Боязливо покосившись на храпящих боярских отпрысков, он стянул парчовую мурмолку, явив на свет божий венчик седеющих волос, обрамляющих голую, как колено, макушку. Чинно поклонился.

– Приветствую тебя, Всеволод Никитич, в лучшей корчме Марь-города. Точнее, – Ипполит горестно вздохнул и развел руками, – в том, что от нее осталось…

– Вижу, гульба барчат прошла на славу.

– Какая там гульба, колотня и разбой один! Изневога!

Женщина за его спиной всхлипнула. Отвисшие щеки ее мелко затряслись, готовые принять на благодатную почву реки слез, но она сдержалась. В отличие от Ипполита.

Бухнувшись на колени, корчмарь запричитал, голося не шибко громко, из опаски разбудить спящих:

– Всеволод Никитич, защити! Вишь, какое разорение приспешники мне учинили. Уж ни единого стола, ни миски целой не осталось. Всю снедь пожрали, ако саранчи орды, вина запасы подчистую вылакали. Девок распутных зазвали и блуду придаваютися. Пежатся прямо на столах. Вопежь тетешек [19] на всю округу слышно. Срамота! А чуть заикнешься об оплате – так наградят оплеухой али тумаком. Ни медного гроша не дали, ни полушки, сучьи дети! Разупали гнездышко мое, изничтожили…

– Ипполит. Да ты, никак, ополоумел. Вставай. Где ж это видано, чтобы вольный человек в ногах валялся.

– Нет, не встану. Пошто мне воля без маво «Златого Петушка»?

– Хватит плакаться, тебе говорят. А насчет гулящих девок… Так они тут у тебя всегда водились, так что не бреши. Ты мне лучше ответь, где Митька Калыга?

– Тютюря-то? Так наверху куражился. Шкаф заморский, лаком крытый, в щепки изрубил, стервец! Занавеси с камки, серебром шитые, пожег. Ущербу-то нанес, ущербу… – снова горько запричитал Ипполит.

– Я же тебе сказал: не скули. Не все так плохо…

– Тебе, Всеволод Никитич, хорошо говорить. Сухой по мокрому не тужит. Поелику не твое хозяйство на глазах изводят, не твою супружницу грозятся… э… таво…

– Отпежить?! – не поверил Всеволод, с сомнением поглядывая на неприглядную дородную бабищу, всхлипывающую за спиной корчмаря. Похоже, опричники намедни действительно страшно напились.

– Во-во, – поддакнул Ипполит. – Не сегодня-завтра корчму по ветру пустят, и что тогда? С сумой по миру пойдем!

– Повторяю: не канючь. Погляжу, что для вас можно сделать. Сами ж пока схоронитесь да сидите словно мыши. И что бы ни случилось, носа наверх не казать. Ясно?

Подождав, пока чета корчмарей скроется в своем убежище, Всеволод принялся подниматься по узкой лестнице.

На втором этаже корчмы оказалось тихо и на удивление свежо. Коридор с двумя рядами комнат, предназначенных для постояльцев, заканчивался выходящим на внутренний двор двустворчатым окном. Толкнув первую попавшуюся дверь, воевода заглянул внутрь. Небольшая пустующая каморка больше походила на чулан и явно предназначалась не для состоятельных гостей. Из убранства – лишь стол с табуретом да сундук, окованный железными полосами.